Тюремная больница имени доктора Гааза, или, какъ ее принято называть сокращенно „больница Гааза“, въ недавнемъ прошломъ до войны была арестнымъ домомъ для лицъ, принадлежащихъ къ такъ называемымъ привиллегированнымъ классамъ. Сюда водворялись на небольшіе сроки, за различные мелкіе проступки „противъ тишины, спокойствія и благопристойности“, купцы, чиновники и дворяне по приговорамъ мировыхъ судей.
Во время русско-германской войны, арестный домъ былъ упраздненъ и помѣщеніе было оборудовано подъ лазаретъ для раненыхъ. Во время революціи и съ утвержденіемъ власти большевиковъ, переполненіе Петербургскихъ тюремъ привело къ необходимости имѣть спеціальную тюремную больницу, такъ какъ лазареты при тюрьмахъ не могли вмѣщать огромной массы тяжело больныхъ заключенныхъ. Такимъ образомъ, появилась на свѣтъ больница Гааза.
Четырехъ-этажное зданіе больницы находится почти за городомъ, невдалекѣ отъ Александро-Невскаго монастыря, и изъ оконъ больницы видны позолоченные купола монастырскихъ церквей. Все зданіе окружено высокой кирпичной стѣной и со всѣхъ сторонъ охраняется часовыми.
Въ каждомъ этажѣ два широкихъ длинныхъ корридора, пересѣкающихся крестообразно подъ прямымъ угломъ.
Въ центрѣ пересѣченія корридоровъ круглыя площадки, гдѣ всегда находится дежурный по этапу надзиратель. Съ этихъ площадокъ ведутъ лѣстницы въ верхніе и нижніе этажи. Въ нижнемъ этажѣ двѣ или три желѣзныхъ рѣшетчатыхъ перегородки съ часовыми.
Въ корридоры выходятъ двери больничныхъ камеръ. Двери всегда открыты и больные совершенно безпрепятственно расхаживаютъ по корридору своего этажа, заходятъ въ чужія камеры, поднимаются въ верхніе этажи. Въ корридорахъ каменные полы, очень грязные, съ массой набросанныхъ окурковъ, плевковъ, и разнаго мусора. Въ больничныхъ камерахъ полы деревянные, некрашенные, тоже очень грязные. Величина комнатъ различна. Въ нѣкоторыхъ помѣщается по двѣ-три кровати, въ нѣкоторыхъ до 15-ти кроватей. Больница разсчитана на 3[?]0 кроватей, но всегда переполнена свыше мѣры, такъ что кровати стоятъ вплотную. Окна съ толстыми желѣзными рѣшетками пропускаютъ тусклый свѣтъ петербургскаго осенняго дня и надо имѣть очень крѣпкіе нервы, чтобы не придти вы ужасъ отъ окружающей обстановки. Воздухъ пропитанъ сыростью, испареніями грязныхъ, больныхъ человѣческихъ тѣлъ и табачнымъ дымомъ. Потолокъ и стѣны съ обвалившейся штукатуркой и на стѣнахъ коричневыя пятна раздавленныхъ клоповъ. Пыль столбомъ въ корридорѣ, гдѣ возятся, бѣгаютъ и играютъ подростки уголовнаго элемента. Часто слышны истерическіе крики эпилептиковъ, бьющихся въ судорогахъ на каменномъ полу корридора, безсвязное бормотаніе сумасшедшихъ, кашель чахоточныхъ и предсмертные хрипы умирающихъ. Тутъ же въ углу картежная игра и нескончаемая, отвратительная, циничная брань.
Какъ врачи, такъ и „сестры“ стараются группировать больныхъ соотвѣтственно ихъ соціальному положенію, но это не всегда удается, такъ какъ приходится при такой группировкѣ считаться съ массой обстоятельствъ.
Дѣло въ томъ, что въ больницѣ Гааза внутренній распорядокъ устанавливается, помимо врачебнаго персонала, еще представителями двухъ вѣдомствъ: народнаго комиссаріата юстиціи (такъ называемый „надзоръ“) и Чеки. Далеко не всегда распоряженія медицинскаго персонала совпадаютъ съ желаніями представителей „надзора“, или съ требованіями Чеки. При размѣщеніи больныхъ играетъ роль, въ какой стадіи процесса находится ихъ „дѣло“, характеръ самого дѣла, характеръ приговора. Если случается, что нѣсколько больныхъ принадлежащихъ къ образованному классу, размѣщены всѣ вмѣстѣ въ одной комнатѣ, то на это непремѣнно обратитъ вниманіе представитель Чеки и немедленно начнется сортировка. Отъ этого нисколько не выигрываютъ интересы правосудія, такъ какъ больные совершенно свободно разгуливаютъ изъ камеры въ камеру, но благодаря смѣшанному составу больныхъ въ камерахъ, въ нихъ царитъ ужасная грязь, происходитъ масса недоразумѣній, ссоръ, кражъ.
Среди больныхъ преобладаетъ уголовный элементъ, такъ какъ люди, принадлежащіе къ образованному классу, бываютъ очень рѣдко судимы гласнымъ судомъ. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ ихъ судятъ административнымъ порядкомъ, т. е. заочно въ Коллегіи Чеки, такъ какъ характеръ ихъ преступленій, за отсутствіемъ конкретныхъ уликъ, не можетъ разбираться даже въ совѣтскомъ судѣ. Всѣ приговоры Чеки очень однообразны: разстрѣлъ, высылка въ Сибирь, на Уралъ или въ Соловецкій концентраціонный лагерь. Поэтому Петербургскія и Московскія тюрьмы наполнены, главнымъ образомъ, представителями уголовнаго элемента. Петербургская тюрьма на Шпалерной (Д. П. З.) находится въ исключительномъ вѣдѣніи Чеки, но оттуда почти никто и никогда не отправляются въ больницу Гааза. Въ эту больницу попадаютъ больные только изъ Петербургскихъ уголовныхъ тюремъ и поэтому всѣ тѣ образованные люди, которыхъ я встрѣчалъ среди больныхъ, были или осужденные по суду за разныя преступленія экономическаго или служебнаго характера: дача или полученіе взятки, растрата, подлоги, контрабанда, незаконная торговля, экономическая контръ-революція и т. п.
Уголовный элементъ, представленный въ больницѣ Гааза чрезвычайно разнообразно, заключаетъ въ себѣ всѣ возрасты, отъ дѣтскаго до убѣленныхъ сѣдинами стариковъ, охватывая всѣ разновидности уголовнаго ремесла отъ карманныхъ воришекъ до закоренѣлыхъ убійцъ-бандитовъ.
Среди уголовнаго элемента имѣется своего рода іерархія, освященная традиціями тюрьмы. Чѣмъ выше тюремный стажъ, чѣмъ богаче результатами „дѣятельность“ даннаго уголовника, тѣмъ большимъ авторитетомъ пользуется онъ среди своихъ собратьевъ по профессіи. Совершенно особое положеніе занимаетъ среди уголовнаго элемента, такъ называемая „шпана“. Это паріи уголовнаго элемента и его кадры пополняются начинающими воровскую профессію подростками или неудачниками, не сумѣвшими „выдвинуться“ въ уголовномъ мірѣ, и пробавляющимися кражами съ рыночныхъ лотковъ. Шпана состоитъ въ рабскомъ подчиненіи у профессіональныхъ преступниковъ и исполняетъ ихъ мелкія порученія. Какъ въ тюрьмахъ, такъ и въ больницѣ Гааза, весь уголовный элементъ считаетъ себя хозяиномъ положенія и дежурные надзиратели, не говоря уже о медицинскомъ персоналѣ, стараются избѣгать съ ними какихъ либо конфликтовъ, опасаясь мести „на волѣ“, со стороны друзей заключенныхъ преступниковъ, или со стороны самихъ заключенныхъ, по выходѣ ихъ изъ тюрьмы на свободу.
Въ тюрьмѣ Чеки на Шпалерной улицѣ, мнѣ случалось иногда видѣть уголовныхъ преступниковъ во время прогулокъ во дворѣ. Въ близкое соприкосновеніе съ ними я не входилъ, такъ какъ попадающій въ тюрьму Чеки уголовный элементъ, помѣщается въ особыя камеры. Отъ моихъ болѣе опытныхъ товарищей по заключенію я неоднократно слышалъ, что въ тѣхъ тюрьмахъ, гдѣ людямъ образованнаго класса приходится сталкиваться съ преступниками и въ особенности со шпаной, всегда происходитъ масса недоразумѣній и непріятностей. Преступники всячески эксплоатируютъ „господъ“ или, по тюремной кличкѣ, „фраеровъ“, и надъ нѣкоторыми позволяютъ себѣ издѣваться. Поэтому, вполнѣ естественно, что я съ нѣкоторымъ безпокойствомъ осматривалъ моихъ новыхъ товарищей, стараясь тщетно по ихъ внѣшности опредѣлить, къ какому классу общества они принадлежатъ.
Пока я былъ очень слабъ и все время лежалъ, собственныхъ вещей при себѣ никакихъ имѣлъ и, поэтому, особенно не о чемъ было безпокоиться. Въ той комнатѣ, въ которой меня положили, насъ было четверо. Двое еще спали, но третій уже сидѣлъ на кровати, свѣсивъ босые ноги, и съ нескрываемымъ любопытствомъ меня осматривалъ. Это былъ очень широкоплечій и поразительно крѣпко сложенный человѣкъ, съ круглымъ, какъ луна лицомъ, поросшимъ рыжей, давно небритой щетиной. Изъ подъ туркменской, расшитой цвѣтнымъ шелкомъ шапочки, выбивались огненно рыжіе волосы. Замѣтивъ, что „сестра“ принесла мнѣ два сухаря и кружку съ теплымъ молокомъ, рыжій человѣкъ иронически прищурился, и, кивнувъ головой на сухари, сказалъ совершенно не подходящимъ для его внушительной фигуры тоненькимъ голоскомъ: „Ага! Гм… гм… голодающій! Удивительно, какъ тюрьма видоизмѣняетъ людей. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но я принялъ васъ сначала за стараго профессіональнаго преступника. Забавно, не правда ли?“ Я не обидѣлся, но было все таки интересно, почему онъ меня сначала принялъ за уголовника, и почему вдругъ потомъ рѣшилъ, что я „голодающій“ и не преступникъ. Атлетъ не замедлилъ отвѣтить мнѣ на мой вопросъ.
„Во-первыхъ, позвольте представиться: инженеръ-технологъ Клейнъ. Дѣло въ томъ, что у васъ на лѣвой рукѣ татуировка, какъ у всѣхъ профессіональныхъ преступниковъ, ну и къ тому же сюда — къ Гаазу рѣдко посылаютъ нашего брата буржуя. Я потомъ уже разсмотрѣлъ, что ваша татуировка сдѣлана, повидимому, въ Японіи. Ну, а когда вамъ принесли сухари, да по вашимъ пальцамъ — я сразу увидѣлъ, что ошибся. Уголовные никогда не голодаютъ, — они и такъ не долго засиживаются“.
Я назвалъ себя и, повидимому, мы оба остались очень довольны взаимнымъ знакомствомъ. Мнѣ было трудно разговаривать — я былъ очень слабъ и хотѣлось покойно лежать. Но подъ тонкимъ, колючимъ одѣяломъ было ужасно холодно, такъ какъ отопленія не было и очень дуло сквозь надтреснутое оконное стекло.
„Судя по вашему скучному виду, мнѣ кажется что вамъ здѣсь не особенно нравится. Но это только сначала, потомъ обживетесь. Я вамъ сейчасъ достану „по блату“ два одѣяла, и, если хотите, то и простыню подъ одѣяло. У васъ есть деньги? Если нѣтъ, то потомъ мнѣ отдадите. У меня есть“. Съ этими словами Клейнъ куда-то пошелъ и черезъ нѣсколько минутъ притащилъ мнѣ два сносныхъ одѣяла и двѣ простыни.
Вскорѣ пришелъ главный врачъ — коммунистъ, еврей Гоцъ, и его помощникъ, тоже еврей и тоже коммунистъ, Яновскій, въ сопровожденіи сестры милосердія. Ни тотъ, ни другой врачъ меня не осматривали, а лишь спросили, кто я такой и откуда. Когда я заикнулся о моей болѣзни, то главный врачъ досадно отмахнулся и сказалъ: „Всѣ мы тутъ больны. Ѣздили бы себѣ въ Біаррицъ или Остэндэ, чѣмъ къ пролетаріямъ ѣздить! Придетъ нашъ палатный ординаторъ — разскажете ему о вашей болѣзни“.
По уходѣ врачей я познакомился съ моими другими сожителями. Одинъ изъ нихъ, съ согнутыми ногами, былъ рабочій, больной цынгой. Его привезли съ Соловковъ въ августѣ мѣсяцѣ, въ числѣ другихъ больныхъ цинготныхъ и туберкулезныхъ, которыхъ многими сотнями, въ теченіе лѣта, доставляютъ изъ Соловецкаго лагеря въ Петербургъ и Москву для „лѣченія“. Весьма ограниченное количество этихъ больныхъ попадаетъ въ больницу. Большинство прибывшихъ съ Соловковъ туберкулезныхъ и цынготныхъ распредѣляются по Московскимъ и Петербургскимъ тюрьмамъ и тамъ умираютъ, не дождавшись очереди попасть въ больницу.
Другой мой сожитель былъ еврей — провизоръ, носившій странную фамилію Антимоній. У него былъ туберкулезъ въ послѣдней стадіи развитія, и по всѣмъ признакамъ было замѣтно, что дни несчастнаго провизора сочтены.
Около 11-ти часовъ дня пришелъ старичекъ-палатный врачъ. По сохранившейся выправкѣ, сразу угадывался старый военный врачъ. Я не ошибся, такъ какъ прочтя мою фамилію, старичекъ докторъ мнѣ сказалъ, что служилъ когда-то въ той дивизіи, которой командовалъ мой дядя, разстрѣлянный при большевикахъ въ Холмогорскомъ концентраціонномъ лагерѣ.
Докторъ осмотрѣлъ меня очень внимательно и сказалъ: „Голодовка — это полъ-горя. Коли деньги есть, быстро поправитесь. А вотъ съ вашей болѣзнью ѣхать на Соловки совсѣмъ не подходитъ. Ну, да это не наше съ вами дѣло, къ сожалѣнію. Ни меня, ни васъ спрашивать разрѣшенія не будутъ.“ По уходѣ доктора сидѣлки начали разносить по больничнымъ камерамъ обѣдъ. Мнѣ принесли въ оловянной тарелкѣ жидкую овсяную кашу. Остальнымъ больнымъ принесли мясной супъ, но безъ мяса. Пища раздавалась ужасно неряшливо. Послѣ супа сидѣлки разнесли по кусочкамъ жареной рыбы, которую прямо пальцами раскладывали по табуреткамъ, даже не подстилая бумагу. Сами сидѣлки не отличались чистотой рукъ, а ужъ про табуретки и про больныхъ нечего и говорить…
Инженеръ Клейнъ чувствовалъ себя въ тюрьмѣ, какъ дома. Онъ попалъ въ тюрьму за какіе то безпорядки по службѣ на Туркестанской желѣзной дорогѣ, гдѣ онъ завѣдывалъ какими-то мастерскими. Приговоренный къ пяти годамъ заключенія со строгой изоляціей, онъ уже отсидѣлъ 1 годъ въ петербургской тюрьмѣ „Кресты“, и тамъ на обязательныхъ работахъ, какъ-то понадѣявшись на свою громадную физическую силу, приподнялъ большой станокъ и надорвался. Онъ находился въ больницѣ Гааза уже больше мѣсяца и потому былъ въ курсѣ всей больничной жизни. Это былъ неисправимый оптимистъ и чрезвычайно благодушно ко всему настроенный человѣкъ. Не безъ трагическаго комизма, онъ часто приговаривалъ: „Скоро навѣрное выпустятъ, такъ какъ обо мнѣ пошло уже ходатайство о сокращеніи срока наказанія. Выйдемъ, немного погуляемъ, а потомъ, вѣроятно, сошлютъ на Соловки. Рано или поздно, уважаемый, всѣ тамъ будемъ, ибо сіе необходимо для здороваго пролетарскаго строительства. Чернаго кобеля не домоешь до бѣла. Помню, какъ однажды, въ бытность мою на Туркестанской желѣзной дорогѣ, въ 1922 году, вызываютъ меня въ заводской комитетъ. Пошелъ. И что же вы думаете, эти черти меня спрашиваютъ: „Признаете ли, товарищъ инженеръ, идеологію пролетарской революціи?“ Вотъ дьяволы! Ну, мнѣ что. Я человѣкъ одинокій, нетребовательный и бояться мнѣ нечего. Сказалъ имъ, что никакой идеологіи и никакой революціи я не вижу; по моему — одинъ лишь безпорядокъ. А вотъ вагоны и паровозы я починялъ, и буду чинить, если дадутъ возможность работать. Отъѣхали. А немного спустя пріѣзжаетъ комиссія изъ Москвы. Туда, сюда, почему такъ много больныхъ вагоновъ? Ну, разумѣется, инженеръ Клейнъ виноватъ; подъ судъ его шельму! На судѣ меня и доканало отсутствіе „идеологіи пролетаріата“. Ну, развѣ не дураки? А теперь Туркестанская дорога ходатайствуетъ, чтобы меня вернули. И замѣтьте уважаемый, что годъ отъ году все хуже и хуже. Вотъ вы, господа „знатные иностранцы“, разсуждаете въ вашихъ Европахъ объ эволюціи въ совѣтской Россіи. Несомнѣнно, эволюція есть: раньше хватали людей за шиворотъ прямо на улицѣ и волокли въ Чеку, въ этакое какое нибудь временное помѣщеніе, вродѣ погреба или стараго склада. Властью какихъ-то пьяныхъ дегенератовъ правилось революціонное правосудіе. Подержатъ, бывало, въ такомъ погребѣ нѣсколько дней, а потомъ либо разстрѣлъ, либо ступай на всѣ четыре стороны — кому какое счастье. Теперь люди бросаются въ тюрьмы ежедневно сотнями по всей Россіи и массами разстрѣливаются или погибаютъ на Соловкахъ и въ Сибири. Но теперь все это дѣлается безъ крика и безъ шума, налаженнымъ государственнымъ аппаратомъ. Всюду „бумага за №“ и чекистъ въ формѣ. Ну, какъ же не эволюція? Электрическое освѣщеніе, трамваи ходятъ, на перекресткахъ улицъ милиціонеры стоятъ почти въ прежней полицейской формѣ. Дома снаружи отремонтированы, рестораны открылись и даже лакеи во фракахъ прислуживаютъ. Солдатамъ и командному составу только прежнихъ погонъ не хватаетъ для полноты картины. Заводы дымятъ трубами и иностранцамъ демонстрируютъ дома отдыха для рабочихъ. Эволюція по всему фронту и увѣряю васъ, что я нисколько не шучу. Только одно маленькое „но“. Эволюція — эволюціей, но вотъ эта самая пролетарская идеологія все-таки лежитъ въ основѣ всего. Какъ вы всѣ не хотите понять, что „Нэп“ — это все то же „по стольку, по скольку“, временная уступка политическому моменту. Европейская и Американская буржуазія пока еще крѣпки, надежды Коминтерна на міровую революцію пока не оправдались и борьба принимаетъ затяжной характеръ. Необходимо сохранить Россію и народъ, какъ лабораторію и главный штабъ коммунизма. Все это временно достигнуто Нэпомъ. Даже мы, старая русская интеллигенція, нашли въ Нэпѣ приложеніе нашимъ знаніямъ и опыту. Но мы прекрасно понимаемъ, что насъ только лишь терпятъ до той поры, пока въ нашихъ знаніяхъ нуждаются и пока не подросла новая интеллигенція, которая насъ постепенно замѣняетъ. Насъ именно терпятъ, но далеко не многихъ изъ насъ: все въ рукахъ Коминтерна и Чеки. Если я сказалъ вамъ, что теперь стало хуже чѣмъ было въ 19-мъ, 20-мъ, 21-мъ и 22-мъ годахъ, то я имѣю для этого основанія. Чека пріобрѣла теперь такую власть, и ея аппаратъ настолько усовершенствованъ, что, когда вспоминаешь чекистовъ эпохи военнаго коммунизма, то всѣ ужасы пережитаго блѣднѣютъ передъ тѣмъ, что происходитъ теперь. Но теперь все эволюціонировало, и нужно имѣть глаза и уши, чтобы на фонѣ развивающейся индустріи, концессій, санаторій для рабочихъ, симфоническихъ концертовъ, спальныхъ вагоновъ и лицемѣрія, увидѣть гримасы совѣтской жизни, увидѣть невидимыя міру слезы и услышать стоны замученныхъ людей!“
— „Слѣдовательно, по вашимъ словамъ выходитъ, что совѣтская власть съ каждымъ днемъ крѣпнетъ, и что Нэпъ спасъ положеніе?“, — спросилъ я Клейна.
„Э—э нѣтъ, погодите, я еще не кончилъ. Дѣло въ томъ, что сейчасъ первый періодъ „Нэпа.“ Разумѣется, по сравненію съ эпохой военнаго коммунизма улучшеніе быта населенія колоссально. Но не забывайте, что русская народная масса нетребовательна и очень неизбалована. Не забывайте также того, что самый активный элементъ народа — люди въ возрастѣ отъ 20 до 30 лѣтъ, были въ моментъ прихода революціи дѣтьми. Имъ не съ чѣмъ сравнивать настоящаго, такъ какъ о прошломъ у нихъ осталось самое смутное представленіе. Но какъ ни хорошъ „Нэпъ“, а на немъ мы долго не сможемъ продержаться, такъ какъ безъ Европы мы все таки не можемъ существовать. И вотъ тутъ то, дорогой мой, и есть заколдованный кругъ, въ который попалъ Коминтернъ. Съ одной стороны нельзя удерживать безъ конца, на постоянномъ уровнѣ стабилизированный червонецъ, такъ какъ наша промышленность остановится, если мы не получимъ изъ-за границы новыхъ машинъ и полуфабрикатовъ. Съ другой стороны, не можетъ быть и рѣчи о возвращеніи къ политикѣ военнаго коммунизма. Но самое главное, что крестьянство и народная толпа оказались совершенно не воспріимчивы къ идеямъ марксизма, и вотъ тутъ то и есть самый камень преткновенія, о который рано или поздно сломитъ себѣ шею Коминтернъ. Я не знаю, произойдетъ ли это внезапно или постепеннымъ проникновеніемъ въ совѣты элементовъ чуждыхъ идеалогіи третьяго интернаціонала, но я убѣжденъ только въ одномъ: этотъ процессъ уже ощущается.“
Вышеприведенный разговоръ съ Клейномъ, я возстановилъ, разумѣется, не дословно, и все вышесказанное является сводкой нѣсколькихъ бесѣдъ моихъ въ тюрьмѣ, не только съ Клейномъ, но съ людьми одинаковаго съ нимъ общественнаго положенія и взглядовъ.
