признакамъ было замѣтно, что дни несчастнаго провизора сочтены.
Около 11-ти часовъ дня пришелъ старичекъ-палатный врачъ. По сохранившейся выправкѣ, сразу угадывался старый военный врачъ. Я не ошибся, такъ какъ прочтя мою фамилію, старичекъ докторъ мнѣ сказалъ, что служилъ когда-то въ той дивизіи, которой командовалъ мой дядя, разстрѣлянный при большевикахъ въ Холмогорскомъ концентраціонномъ лагерѣ.
Докторъ осмотрѣлъ меня очень внимательно и сказалъ: „Голодовка — это полъ-горя. Коли деньги есть, быстро поправитесь. А вотъ съ вашей болѣзнью ѣхать на Соловки совсѣмъ не подходитъ. Ну, да это не наше съ вами дѣло, къ сожалѣнію. Ни меня, ни васъ спрашивать разрѣшенія не будутъ.“ По уходѣ доктора сидѣлки начали разносить по больничнымъ камерамъ обѣдъ. Мнѣ принесли въ оловянной тарелкѣ жидкую овсяную кашу. Остальнымъ больнымъ принесли мясной супъ, но безъ мяса. Пища раздавалась ужасно неряшливо. Послѣ супа сидѣлки разнесли по кусочкамъ жареной рыбы, которую прямо пальцами раскладывали по табуреткамъ, даже не подстилая бумагу. Сами сидѣлки не отличались чистотой рукъ, а ужъ про табуретки и про больныхъ нечего и говоритъ…
Инженеръ Клейнъ чувствовалъ себя въ тюрьмѣ, какъ дома. Онъ попалъ въ тюрьму за какіе то безпорядки по службѣ на Туркестанской желѣзной дорогѣ, гдѣ онъ завѣдывалъ какими-то мастерскими. Приговоренный къ пяти годамъ заключенія со строгой изоляціей, онъ уже отсидѣлъ 1 годъ въ петербургской тюрьмѣ „Кресты“, и тамъ на обязательныхъ работахъ, какъ-то понадѣявшись на свою громадную физическую силу, приподнялъ большой станокъ и надорвался. Онъ находился въ больницѣ Гааза уже больше мѣсяца и потому былъ въ курсѣ всей больничной жизни. Это былъ неисправимый оптимистъ и чрезвычайно благодушно ко всему настроенный человѣкъ. Не безъ трагическаго комизма, онъ часто приговаривалъ: „Скоро навѣрное выпустятъ, такъ какъ обо мнѣ пошло уже ходатайство о сокращеніи срока наказанія. Выйдемъ, немного погуляемъ,
