ческой болѣзнью почекъ, онъ не въ силахъ былъ вынести тяжести почти мѣсячнаго этапнаго путешествія и скитанія по 6-ти этапнымъ тюрьмамъ. Это былъ человѣкъ рѣдкой души и высокой порядочности. Да вознаградитъ его Богъ за земныя страданія и доброе отзывчивое сердце!
Третій и четвертый день голодовки были самыми трудными. Ужасно хотѣлось ѣсть и было отвратительно и стыдно, что несмотря на глубокія нравственныя страданія, на мысли о покинутыхъ и дорогихъ близкихъ людей на родинѣ, приходили въ голову мысли о разныхъ кулинарныхъ тонкостяхъ.
На пятый день сильно шумѣло въ головѣ, непріятно было вставать съ койки, но острота голода прошла, и во всемъ тѣлѣ было чувство необыкновенной легкости. Если спокойно лежать, совершенно не двигаясь, то очень хорошо было думать. Мысли были такія ясныя, и мнѣ кажется, я никогда въ жизни, изъ за повседневныхъ заботъ и дѣлъ, не думалъ такъ глубоко о тѣхъ вопросахъ, о которыхъ я передумалъ за періодъ второй половины моей голодовки.
Вечеромъ на шестой день голодовки меня вызвали въ кабинетъ начальника тюрьмы. Я не пошелъ, такъ какъ былъ очень слабъ, хотѣлось лежать. Черезъ нѣкоторое время вошло само начальство въ мою камеру, съ какимъ-то восточнаго типа господиномъ и однимъ изъ слѣдователей по моему дѣлу. Нѣсколько позади жался къ дверямъ фельдшеръ въ халатѣ. Всѣ переговоры велись слѣдователемъ, остальные были только слушателями.
— „Ваша голодовка ни къ чему не приведетъ,“ — началъ слѣдователь. — „Вы совершили преступленія и должны понести наказанія.“
— „Моя голодовка во всякомъ случаѣ достигнетъ цѣли, такъ какъ въ худшемъ случаѣ я умру. Лучше умереть здѣсь, чѣмъ ѣхать на медленную смерть на Соловкахъ. Если я совершилъ преступленіе то надо доказать мою виновность и судить меня гласнымъ судомъ.“
— „Это праздный разговоръ. Все равно вы будете отправлены на Соловки. Во всякомъ случаѣ я обѣщаю вамъ сдѣлать все возможное для пересмотра вашего дѣла, и, весьма вѣроятно, что васъ очень
