ствѣ, и были предприняты со стороны нашего консульства какіе-либо шаги, или это было сказано, чтобы лишній разъ отнять у меня надежду.
Я терялся въ догадкахъ.
На седьмыя сутки я чувствовалъ себя довольно бодро. Умылся, вычистилъ зубы. Нѣсколько разъ въ день полоскалъ ротъ, такъ какъ во рту и въ горлѣ было ужасно сухо. Пить избѣгалъ, такъ какъ не зналъ, можно ли пить много воды, оставаясь такъ долго безъ пищи. Особенной жажды не ощущалъ, и не больше двухъ разъ въ сутки дѣлалъ нѣсколько маленькихъ глотковъ. Ѣсть совершенно не хотѣлось, такъ какъ немного тошнило.
Приходилъ докторъ, выслушивалъ сердце и совѣтовалъ прекратить голодовку. Я ему ничего не сказалъ и повернулся лицомъ къ стѣнкѣ.
На восьмыя сутки я оторвалъ отъ моего носового платка узкую полоску матеріи, и началъ на ней дѣлать узелки, такъ какъ боялся сбиться со счета дней. Не успѣлъ я сдѣлать восьмого узелка, какъ открылась дверь и вошелъ дежурный надзиратель Семеновъ, который „сторожилъ“ меня въ первые мѣсяца моего заключенія въ „особомъ отдѣленіи.“ Семеновъ былъ патентованный и законченный дуракъ въ самомъ строгомъ смыслѣ этого слова, и въ былое время, я не мало доставилъ себѣ развлеченія въ моемъ одиночествѣ, подшучивая надъ нимъ.
„Вы что-же это, гражданинъ, дѣлаете? Развѣ можно? Сейчасъ же отдайте веревку. Никакого покоя съ вами нѣтъ.“ Какъ мнѣ не было плохо и хотя было совсѣмъ не до шутокъ, но при видѣ знакомой, глупой рожи Семенова, я не могъ удержаться отъ каламбура: „Пока я не покойникъ, не будетъ покоя. Какую вы хотите веревку Семеновъ?“ — „А вотъ, то самое, что вы крутите. Стыда нѣтъ у человѣка. Вѣшаться не дозволяется. Что это будетъ, если всѣ заключенные повѣсятся?“
Гражданинъ Семеновъ былъ цѣльная и нетронутая натура. И мысли его были всегда цѣльныя и вполнѣ законченныя…
Отъ меня взяли мой лоскутокъ съ узелками, остатокъ носового платка и полотенце. Минутъ черезъ 20 честный служака Семеновъ привелъ въ мою камеру
