Один раз утром, когда мисс Офелия была по обыкновению занята своими домашними хлопотами, снизу послышался голос Сент-Клера, звавший ее.
— Сойдите, пожалуйста, кузина, я хочу показать вам что-то.
— Что такое? — спросила мисс Офелия, спускаясь с лестницы с шитьем в руках.
— Я сделал для вас одну покупку, посмотрите-ка! — сказал Сент-Клер — и с этими словами выдвинул вперед маленькую негритянку лет восьми, девяти.
Это была одна из самых черных представительниц черной расы; её круглые, блестящие, как бусы, глаза беспокойно перебегали с одного предмета на другой. Её рот полураскрытый от удивления при виде всех чудес, собранных в гостиной нового массы, обнаруживал ряд белых, блестящих зубов. Курчавые волосы её были заплетены в массу косичек, торчавших во все стороны. Выражение её лица представляло странную смесь лукавства и задора, прикрытых словно вуалью, какою-то грустною серьезностью и торжественностью. На ней не было надето ничего, кроме грязной, рваной рубашки из толстой парусины. Она стояла, чинно сложив руки на груди. Во всей её фигуре было что-то странное, как будто дьявольское, что-то „языческое“, как рассказывала впоследствии мисс Офелия, внушавшее этой почтенной леди полнейшее отвращение.
— Скажите на милость, Августин, — обратилась она к Сент-Клеру, — для чего вы привели сюда эту девчонку?
— Да для того, чтобы вы занялись её воспитанием и научили ее всему, чему следует. Она показалась мне очень интересным субъектом в своем роде. Эй, Топси, — он свистнул, точно подзывая собаку, — спой нам что-нибудь и покажи, как ты пляшешь.
Черные, блестящие глаза сверкнули каким-то злобным задором, и девочка затянула чистым, звонким голосом фантастическую негритянскую песню, при чём отбивала такт руками и ногами, вертелась, хлопала в ладоши, производила горлом все те странные гортанные звуки, которые составляют особенность африканской музыки; в заключение, сделав один, два прыжка, она испустила протяжный звук, напоминающий свисток машины, и затем стала, как вкопанная, на ковре, сложила руки и скроила удивительно смиренную, важную физиономию, которой противоречили только лукавые огоньки, мелькавшие в глазах её.
Мисс Офелия стояла молча, оцепенев от изумления. Сент-Клер с своим обычным злорадством, по-видимому, наслаждался её изумлением; после нескольких секунд молчания он снова обратился к девочке:
— Топси, — сказал он, — это твоя новая госпожа. Я дарю тебя ей. Смотри, старайся вести себя хорошенько.
— Да, масса, — отвечала Топси с напускною серьезностью, а глаза её лукаво сверкали.
— Постарайся быть хорошей девочкой, Топси, понимаешь? — сказал Сент-Клер.
— О, да, масса — отвечала Топси, снова сверкнув глазами и продолжая держать руки чинно сложенными.
— Скажите, пожалуйста, Августин, чего ради вы это сделали? — спросила мисс Офелия. — Ваш дом и без того битком набит этими несносными ребятишками, шагу нельзя ступить, чтобы не наступить на них. Утром, когда я выхожу из своей комнаты, всегда кто-нибудь из них спит у меня за дверью, другой в передней на половике и какая-нибудь черная голова выглядывает из под стола; они всюду гримасничают, кривляются, кричат и вечно торчат в кухне. Зачем, скажите на милость, привели вы еще эту?
— Чтобы вы ее воспитали, ведь я же вам сказал. Вы постоянно проповедуете о необходимости воспитывать негров. Вот я и вздумал подарить вам самый свежий образчик человеческой природы. Попробуйте на ней свои силы, воспитайте из неё порядочного человека.
— Да я вовсе не желаю ее воспитывать. Мне и без того достаточно хлопот с неграми.
— Вот вы, христиане, всегда так! Вам бы только составить общество да отправить к язычникам какого-нибудь несчастного миссионера. А ни один из вас никогда не подумает взять такого язычника к себе в дом и самому потрудиться обратить его! Нет, как можно! Они слишком грязны и неприятны, с ними много хлопот и т. д. и т. д.
— Августин, мне право не пришло в голову посмотреть на дело с этой точки зрения, — сказала мисс Офелия, видимо смягчаясь. — Пожалуй, это и в самом деле христианский долг, — и она более ласково посмотрела на девочку.
Сент Клер затронул надлежащую струну. Исполнение долга было для мисс Офелии всего важнее.
— Но, прибавила она, — я всё-таки пс понимаю, зачем вам понадобилось покупать еще эту девочку; у вас в доме так много ребят, что мне было бы к кому применять мое искусство.
— Вот что, кузина, — сказал Сент-Клер, отводя ее в сторону, — простите мне всё, что я вам наговорил. Вы так добры, что всё это было совершенно напрасно. Дело в том, что эта девочка принадлежала двум пьяницам, которые содержали маленький ресторан. Я каждый день проезжал мимо него и мне надоело слушать, как она вопит, а они бьют и ругают ее. У неё смышленый, забавный вид, и я подумал, что, может быть, из неё можно кое что сделать. Вот почему я ее купил и хочу подарить вам. Попробуйте дать ей правильное, новоанглийское воспитание и посмотрите, что из неё выйдет. Вы знаете, что у меня нет никаких педагогических способностей, но мне хотелось бы, чтобы вы попробовали.
— Хорошо, я сделаю всё, что могу, — сказала мисс Офелия и подошла к своей новой воспитаннице, как подходит к черному пауку человек, не имеющий намерения убить его.
— Она страшно грязная и почти голая, заметила она.
— Сведите ее вниз и велите кому-нибудь вымыть и одеть ее.
Мисс Офелия свела девочку в кухню.
— Не понимаю, для чего массе Сент-Клеру понадобилась еще негритянка! — вскричала Дина, оглядывая далеко недружелюбно вновь прибывшую. — Во всяком случае у меня под ногами я не дам ей вертеться!
— Фу! — вскричали Роза и Джени с отвращением. — Пожалуйста, подальше от меня! И с какой стати масса купил ее, точно у нас мало этих дрянных негров!
— Скажите, пожалуйста! А вы сами не негритянка, мисс Роза? — обиделась Дина, принявшая последнее замечание на свой счет. — Вы, кажется, воображаете, что вы белая? А вы ни то, ни се, ни черная, ни белая! По моему, уж лучше быть чем-нибудь одним!
Мисс Офелия видела, что никто не возьмется вымыть и одеть девочку, и потому принуждена была сама приняться за это дело с помощью Джени, весьма неохотно услуживавшей ей.
Благовоспитанному читателю было бы неприятно слышать все подробности первого туалета несчастного заброшенного ребенка. В сущности, в этом мире множество людей живет и умирает в таком состоянии, одно описание которого способно расстроить нервы их ближних. Мисс Офелия обладала большой дозой практичности и настойчивости; она прошла через все эти отвратительные подробности с геройскою решимостью, хотя не с особенно ласковым видом, — она заставляла себя терпеть из принципа, большего нельзя было от неё требовать; но когда она увидела на спине и плечах ребенка широкие рубцы и кровоподтеки, — неизгладимые следы той системы воспитания, какое она до сих пор получала, — жалость закралась в её сердце.
— Смотрите! — сказала Джени, указывая на рубцы, — сейчас видно, что это негодяйка! Наделает она нам хлопот! Я вижу всех этих черномазых ребятишек! Отвратительные! Удивляюсь, для чего масса купил ее! — „Черномазая“, о которой шла речь, выслушивала все мнения о себе с покорным и грустным видом, который был по-видимому обычным выражением её лица, и в то же время поглядывала своими блестящими глазами на красивые сережки Джени.
Когда ее, наконец, одели в чистое, приличное платье и коротко остригли ей волоса, мисс Офелия с некоторым удовлетворением заметила, что теперь она больше похожа на христианского ребенка, и мысленно начала строить планы её воспитания.
Усевшись перед девочкой, она принялась расспрашивать ее.
— Сколько тебе лет, Топси?
— Не знаю, миссис, — отвечала девочка с усмешкой, показавшей все её зубы.
— Не знаешь сколько тебе лет? Неужели же никто никогда пе говорил тебе этого? Кто была твоя мать?
— У меня никогда не было матери, — проговорила девочка с новой усмешкой.
— Как не было матери? Что это значит? Где ты родилась?
— Я совсем не родилась, — отвечала Топси с такой дьявольской гримасой, что будь мисс Офелия особа нервная, она приняла бы ее за какого-нибудь черномазого гнома из волшебной страны. Но мисс Офелия была не нервная, а простая, деловитая женщина, и потому она несколько строго заметила Топси:
— Ты не должна так отвечать мне, дитя; я не шучу с тобой. Скажи мне, где ты родилась, кто были твой отец и твоя мать?
— Я никогда не родилась — повторила девочка, — и никогда у меня не было ни отца, ни матери и ни кого. Я выросла у торговца, нас там было много детей. Старая тетка Сю ходила за нами. — Девочка, очевидно, говорила совершенно искренно.
Джени хихикнула и заметила: — Э, миссис, таких ребятишек у нас много. Барышники скупают их но дешевой цене и выращивают на продажу.
— Долго ли ты жила у своих хозяев?
— Не знаю, миссис.
— Что же, год, или больше, или меньше.
— Не знаю, миссис.
— Э, миссис, — снова вмешалась Джени, — эти тупоумные негры совсем ничего не понимают, они пе знают, что такое год, не знают, сколько им лет.
— Слыхала ли ты что-нибудь о Боге, Топси?
Девочка с недоумением посмотрела на нее и опять оскалила зубы.
— Знаешь ты, кто тебя сотворил?
— Да, кажись, что никто! — с коротким смехом ответила Топси. Мысль эта показалась ей очень забавной, глаза её сверкнули, и она прибавила:
— Я, должно быть, сама выросла. Я думаю, меня никогда никто не творил.
— Умеешь ты шить? — спросила мисс Офелия, решаясь перенести свои вопросы на более практичную почву.
— Нет, миссис.
— Что же ты умеешь делать? Что ты делала у прежних хозяев?
— Я приносила воду, мыла посуду, чистила ножи и прислуживала гостям.
— Они были добры к тебе?
— Кажется, добры, — отвечала девочка, лукаво поглядывая на мисс Офелию.
Мисс Офелия встала, желая прекратить этот приятный разговор. Сент-Клер стоял за её стулом.
— Вы найдете здесь совершенно девственную почву, кузина, сейте на ней ваши собственные идеи, вырывать вам немного придется.
Взгляд мисс Офелии на воспитание, как и все прочие её взгляды были вполне тверды и определенны; такого рода взгляды господствовали в Новой Англии сто лет тому назад и до сих пор сохранились в некоторых глухих уголках, вдали от железных дорог и лукавых мудрствований. Их в сущности можно было выразить в немногих словах: приучить детей внимательно слушать, что им говорят; выучить их катехизису, шитью и чтению; сечь их, если они солгут. В настоящее время вопросы воспитания озарились новым светом, и эти правила считаются устарелыми, но нельзя отрицать того факта, что по этой системе наши бабушки воспитали не мало весьма порядочных мужчин и женщин, многие современники еще помнят и могут засвидетельствовать это. Во всяком случае мисс Офелия никакой другой системы не знала и принялась применять ее к своей язычнице со всем усердием, на какое только была способна.
В доме смотрели на девочку, как на собственность мисс Офелии, и, так как в кухне ее приняли весьма недружелюбно, то мисс Офелия решила ограничить сферу её деятельности и обучение исключительно своей комнатой. Вместо того, чтобы спокойно стлать свою постель и убирать свою комнату, как она это делала до сих пор, решительно отказываясь от услуг горничной, она с самоотвержением, которое оценят некоторые наши читательницы, стала учить всему этому Топси. Мучительный был для неё день! Те из наших читательниц, которым приходилось делать нечто подобное, поймут всю громадность её жертвы.
Мисс Офелия начала с того, что в первое же утро привела Топси в свою комнату и торжественно начала посвящать ее в искусство уборка постели.
Топси, умытая, остриженная и лишенная всех многочисленных косичек, составлявших её отраду, одетая в чистое платье и туго накрахмаленный передник, почтительно стояла перед мисс Офелией с похоронно торжественным выражением лица.
— Ну, вот, Топси, я покажу тебе, как надо стлать мою постель. Я очень люблю, чтобы моя постель была постлана как следует. Ты должна выучиться делать всё аккуратно.
— Да, ма’ам, — отвечала Топси, с тяжелым вздохом и унылою, серьезною физиономией.
— Смотри сюда, Топси; вот это рубец простыни, это правая сторона, а это изнанка. Будешь ты помнить.
— Да, ма’ам! — и Топси снова тяжело вздохнула.
— Теперь смотри: нижнюю простыню ты должна положить на изголовье, так, и потом подоткнуть ее под матрац гладко и ровно — так! видишь?
— Вижу, ма’ам, — ответила Топси с глубоким вниманием.
— А верхнюю простыню, — продолжала мисс Офелия, — надобно разложить вот так и подоткнуть только в ногах, совсем гладко, вот так, узким рубцом к ногам.
— Да, ма’ам, — сказала Топси всё с таким же вниманием; но мы должны рассказать то, что мисс Офелия не видела. Когда в пылу своего преподавательского усердия почтенная леди повернулась спиной к своей ученице, эта последняя стащила пару перчаток и ленту, ловко засунула их себе в рукава и затем снова стала в почтительную позу со сложенными руками.
— Ну, Топси, теперь покажи, как ты будешь стлать, — сказала мисс Офелия, свернув простыни и усаживаясь на стул.
Топси принялась за дело очень усердно и ловко к полному удовольствию мисс Офелии. Она расправляла простыни, разглаживала каждую складочку и при этом всё время сохраняла невозмутимо важный, серьезный вид. Но вдруг, в ту минуту, когда она уже кончала работу, вследствие какого-то её неловкого движения, конец ленты высунулся из рукава и привлек внимание мисс Офелии. Она тотчас же схватила его.
— Что это такое? Ах ты скверная девчонка, ты это украла?
Лента была вытащена из собственного рукава Топси, но это нисколько не смутило девочку; она посмотрела на ленту с видом самого невинного удивления.
— Господи! что это? кажись, лента мисс Фели? Как это она попала ко мне в рукав?
— Топси, гадкая девочка! не лги! ты украла эту ленту!
— Что вы, миссис, как можно! Да я и вижу-то ее первый раз в жизни!
— Топси, — проговорила мисс Офелия, — разве ты не знаешь, как это грешно лгать?
— Я никогда не лгу, мисс Фели, — отвечала Топси с видом оскорбленной добродетели; — я вам сказала истинную правду, ничего больше.
— Топси, мне придется высечь тебя, если ты будешь так врать.
— Господи, миссис, да секите меня хоть целый день, я ничего другого не могу сказать, — отвечала Топси, начиная реветь. — Я никогда не видала этой ленты, я не знаю, как она попала в мой рукав. Должно быть, мисс Фели, вы ее оставили на постели, она запуталась в простынях, да и засунулась ко мне в рукав.
Мисс Офелия пришла в такое негодование от этой наглой лжи, что схватила девушку за плечи и принялась трясти ее.
— Посмей-ка повторить это еще раз!
От тряски из другого рукава вывалились перчатки.
— Вот видишь! — вскричала мисс Офелия — Ты и теперь будешь уверять, что не крала ленты? — Топси призналась, что украла перчатки, но относительно ленты продолжала упорно отпираться?
— Вот что, Топси, — сказала мисс Офелия, — если ты во всём сознаешься, я на этот раз не буду тебя сечь.
После этого обещания Топси с горькими слезами раскаяния созналась в краже и ленты, и перчаток.
— Хорошо, теперь скажи мне, ты наверно еще что-нибудь украла здесь: ведь ты вчера целый день бегала по дому. Скажи, что ты взяла, и я не буду тебя сечь.
— Ах, ты Господи, миссис! я взяла ту красненькую штучку, которую мисс Ева носит на шее.
— Взяла? Ах, негодная девочка! А еще что?
— Я взяла серьги Розы, красненькие.
— Поди же и сию минуту принеси сюда то и другое.
— Господи, миссис, я не могу, я их сожгла!
— Сожгла! Вздор! принеси их сейчас же, не то я тебя высеку!
Топси громко зарыдала и уверяла со слезами и воплями, что никак не может этого сделать:
— Они сгорели, совсем сгорели!
— Зачем же ты их сожгла? — спросила мисс Офелия.
— Да так, потому что я гадкая, я страшно гадкая, с этим уж ничего не поделаешь.
В эту самую минуту в комнату вошла Ева. На шее её было коралловое ожерелье, о котором шла речь.
— Ева, откуда ты взяла свое ожерелье? — спросила мисс Офелия.
— Как откуда? Я его не снимала целый день.
— А вчера оно было на тебе надето?
— Да, и знаете, как смешно, тетя! я даже спала в нём! Забыла снять вчера вечером.
Мисс Офелия совсем растерялась, тем более, что в эту минуту Роза вошла в комнату, неся на голове корзину только что выглаженного белья: в ушах её красовались коралловые сережки.
— Совершенно не знаю, что мне делать с этим ребенком! — в отчаянии вскричала она.
— Для чего же ты мне сказала, что украла эти вещи, Топси?
— Да ведь вы, миссис, велели мне сознаться, а я не могла придумать, в чём мне еще сознаваться, — отвечала Топси, вытирая глаза.
— Я же не велела тебе сознаваться в том, что ты не делала, — сказала мисс Офелия. — Это всё равно значит лгать!
— Да неужели же! — вскричала Топси с видом простодушного изумления.
— Э, да разве такая дрянь знает, что такое правда, — сказала Роза, с негодованием глядя на Топси. — Я бы на месте массы Сент-Клера секла ее до крови! Я бы ей показала!
— Нет, нет Роза, — вскричала Ева повелительно, — она иногда умела говорить таким тоном. — Ты не должна говорить таких слов, Роза! Я этого терпеть не могу!
— Ну, мисс Ева, вы слишком добры! вы не знаете, как надобно обращаться с неграми! Если их не бить, так они ничему и не выучатся, уж поверьте мне!
— Роза! — вскричала Ева, — молчи! Не смей больше говорить таких вещей! — Глаза девочки сверкали, на щеках её показался яркий румянец.
Роза сразу притихла.
— Сейчас видно, что у мисс Евы кровь Сент-Клеров — пробормотала она, выходя из комнаты, — иной раз так скажет, вылитый барин.
Ева остановилась и смотрела на Топси.
Они стояли друг против друга эти две маленькие представительницы двух противоположных ступеней общественной лестницы. Одна белая, красивая, хорошо воспитанная, с золотистыми волосами, с глубокими глазами, с умным, благородным лбом и изящными движениями; другая черная, резкая, хитрая, раболепная, но по своему смышленая. Каждая была достойной представительницей своей расы. Саксонка — продукт вековой культуры, власти, воспитания, физической и нравственной силы; африканка — продукт векового угнетения, покорности, невежества, труда и порока. Может быть, нечто подобное этому сравнению мелькнуло в уме Евы. Но мысли ребенка можно скорей назвать смутными, неопределенными инстинктами. В благородной душе Евы жило и действовало много таких инстинктов, которые она не могла выразить словами. Пока мисс Офелия бранила Топси за её дурное, греховное поведение, девочка глядела грустно и смущенно, а затем ласково сказала:
— Бедненькая Топси, зачем тебе красть? Теперь у тебя, будет всё, что тебе нужно. Я готова отдать тебе, что хочешь из моих вещей, только не бери потихоньку.
Это было первое ласковое слово, которое маленькая негритянка слышала в жизни. Нежный голос Евы странно отозвался в этом грубом, озлобленном сердце, и что то в роде слезы сверкнуло в её дерзких, круглых, блестящих глазах; но вслед за тем раздался её отрывистый смех и обычная гримаса оскалила её белые зубы. Ухо, никогда не слышавшее ничего, кроме брани и оскорблений, недоверчиво ко всякому проявлению доброты; слова Евы показались Топси чем-то странным и смешным, она не поверила им.
Но что же делать с Топси? Мисс Офелия была в полном недоумении: все её правила воспитания оказались неприменимыми. Она решила, что это дело надо обдумать не торопясь; и с одной стороны, чтобы выиграть время, с другой, смутно надеясь, что некоторая таинственная польза приписываемая вообще темным чуланам окажет благодетельное влияние на Топси, она заперла Топси в один из таких чуланов, а сама принялась обдумывать, как с ней быть.
— Я не знаю, — сказала она, обращаясь к Сент-Клеру, — удастся ли мне без розги что-нибудь сделать из этой девочки.
— Так секите ее, сколько хотите! Я даю вам полную власть над ней.
— Детей всегда секут, — заметила мисс Офелия, — я никогда не слыхала, чтобы их воспитывали без розги.
— Ну, что ж, — отвечал Сент-Клер. — Делайте, как найдете лучшим. Только позвольте напомнить вам одно: эту девочку при мне били и кочергой, и лопатой, и щипцами, и всем, что попадало под руку. Она так привыкла к побоям, что вам придется очень энергично сечь ее, чтобы произвести должное впечатление.
— Но в таком случае, что же мне с ней делать? спросила мисс Офелия.
— Вы затронули очень серьезный вопрос, — сказал Сент-Клер, — и мне бы хотелось, чтобы вы сами на него ответили. Что делать с человеческим существом, на которого ничто не действует, кроме плети, да и та не всегда? А ведь у нас это самое обыкновенное явление.
— Право, не знаю! Я никогда на видала такого ребенка.
— У нас такие дети встречаются сплошь да рядом, и не только дети, но и мужчины, и женщины. Как же с ними-то справляться?
— Я, право, решительно не знаю, — отвечала мисс Офелия.
— И я тоже не знаю, — сказал Сент-Клер. — Страшные случаи жестокостей и притеснений, которые иногда попадают даже в газеты, такие например как случай с Прю, отчего они происходят? Очень часто оттого, что обе стороны постепенно ожесточаются: господин становится всё более и более свирепым, раб всё более и более упорным. Брань и побои всё равно, что опиум: приходится удваивать дозы по мере того, как чувствительность притупляется. Я понял это давно, как только стал рабовладельцем; и я решил не начинать, так как не знал, где остановлюсь; я решил, по крайней мере, сохранить свое собственное нравственное чувство. Вследствие этого мои слуги ведут себя, как балованные дети, но по моему это лучше, чем взаимно злобствовать друг против друга. Вы, кузина, много говорили о нашей ответственности, о том, что мы должны воспитывать негров. Мне и хотелось, чтобы
вы попробовали воспитать хоть одного ребенка, таких, как эта девочка, у нас тысячи.
— Это ваш общественный строй делает детей такими! — заметила мисс Офелия.
— Совершенно верно. Но они таковы, они существуют что же с ними делать?
— Не могу сказать, чтобы я была благодарна вам за тот опыт, который вы мне предлагаете сделать, но так как это, по-видимому, (мой долг, то я постараюсь исполнить его как можно лучше. — И мисс Офелия, действительно, принялась усердно и энергично заниматься своей воспитанницей. Она назначила ей определенные часы для работы и начала учить ее читать и шить.
Читать девочка научилась довольно быстро. Она как бы по волшебству усвоила себе буквы и скоро могла разбирать печатное. Шить оказалось для неё труднее. Она была подвижна и ловка, как кошка, проворна, как обезьяна, сидеть на месте за шитьем было для неё настоящим мучением. Она ломала иголки и украдкой выбрасывала их за окно, или засовывала в щели на стенах, она путала, рвала пальцами нитки, или ловким движением забрасывала куда-нибудь всю катушку. Её движения были так быстры и ловки, как у любого опытного фокусника, и при том она замечательно хорошо умела владеть своим лицом; и хотя мисс Офелия отлично понимала, что столько несчастий подряд не могли быть простою случайностью, но ей никак не удавалось уличить плутоватую девочку, для этого ей пришлось бы забросить все свои другие дела и не оставлять ее ни минуты без надзора.
Скоро Топси сделалась весьма заметною особою в доме. У неё был необыкновенный талант для всякого шутовства, подражанья и гримасничанья, она отлично танцевала, кувыркалась, лазала, пела, свистела, удивительно передавала всевозможные звуки.
В её свободные часы все ребятишки, жившие в доме, ходили за ней по пятам, разинув рты от удивления и восторга. В числе этих ребят была обыкновенно и Ева; ее, по-видимому, очаровывал этот бесенок, как иногда блестящая змея чарует и привлекает голубку. Мисс Офелии не нравилось, что Ева так часто бывает вместе с Топси, и она просила Сент-Клера запретить это.
— Полноте, оставьте ее в покое, — отвечал Сент-Клер, — общество Топси ей полезно.
— Но это такой испорченный ребенок, разве вы не боитесь, что она научит Еву чему-нибудь дурному?
— Она не может научить ее ничему дурному, для других детей её влияние может быт вредно, но с Евы всё дурное соскальзывает, как роса с пальмового листа, ни одна капля не попадает внутрь.
— Не будьте так уверены, — возразила мисс Офелия, — я бы, по крайней мере, никогда не позволила своей дочери играть с Топси.
— Вашей дочери, это, может быть, и было бы вредно, а моей нет. Если бы Еву можно было испортить, она уже давно была бы испорчена.
Сначала аристократическая часть презирала Топси и пренебрегала ею; но скоро она должна была изменить свое отношение к ней: все заметили, что со всяким, кто высказывал Топси пренебрежение, в самом непродолжительном времени случалась какая-нибудь неприятность, то пропадали сережки или какая-нибудь любимая безделушка; то что-нибудь из одежды оказывалось испорченным; виновный случайно натыкался на ведра с горячей водой, или его неожиданно обливали помоями, когда он был в своем парадном костюме. Во всех этих случаях производилось самое тщательное расследование, но виновный никогда не отыскивался. Топси подозревали, ее призывали на допрос перед полным составом домашнего судилища, но она выдерживала этот допрос с совершенно невинным и серьезным видом. Никто не сомневался, что виновата именно она, но против неё не было ни малейшей прямой улики, а мисс Офелия была слишком справедлива, чтобы наказывать ее на основании одних только подозрений.
Все эти несчастные случайности происходили обыкновенно в такое время, которое было очень выгодно для виновницы их. Так напр. что бы отомстить Джени и Розе, двум горничным, Топси выбирала такие дни, когда (что случалось довольно часто) они были в немилости у своей госпожи, и когда, следовательно, жалоба их не могла встретить сочувствия. Короче говоря, Топси очень скоро заставила всех слуг понять, что для них выгоднее не задевать ее, и ее оставили в покое.
Топси была проворна и ловка на всякую работу и удивительно быстро усваивала всё, чему ее учили. В несколько уроков она так хорошо выучилась убирать комнату мисс Офелии, что даже эта взыскательная особа оставалась довольной. Никто не мог глаже разложить простынь, лучше взбить подушки, аккуратнее подмести пол и вытереть пыль чем Топси, когда ей этого хотелось, — но ей этого очень редко хотелось. Если после трех, четырех дней бдительного и терпеливого надзора, мисс Офелия, вообразив, что Топси уже вошла в колею, оставляла ее без присмотра и уходила заняться другим делом, Топси переворачивала всё вверх дном и оставляла комнату на час или на два в невообразимом беспорядке. Вместо того чтобы стлать постель, она стаскивала наволочки зарывалась своей курчавой головкой в подушки и иногда вылезала из под них разукрашенная перьями, комично торчавшими во все стороны; она влезала на столбы поддерживающие полог и висела на них вниз головой; она стаскивала простыни и расстилала их по всему полу; надевала на подушку ночную кофту и чепец мисс Офелии и разыгрывала с нею разные сцены, пела, свистела и гримасничала перед зеркалом, одним словом, „тешила дьявола“, как выражалась мисс Офелия.
Один раз, когда мисс Офелия, по совершенно несвойственной ей забывчивости, оставила ключ в замке комода, она нашла Топси перед зеркалом, разыгрывающей какую-то сцену с тюрбаном на голове, устроенным из её лучшей пунцовой индейской шали.
— Топси! — вскричала она, окончательно выведенная из терпения, — отчего ты так дурно ведешь себя?
— Не знаю, миссис! должно быть оттого, что я гадкая!
— Я просто не знаю, Топси, что мне с тобой делать!
— Э, миссис, секите меня; мой старый хозяин постоянно сек меня. Я без этого не привыкла работать.
— Но, Топси, мне вовсе не хочется сечь тебя. Ты можешь всё хорошо делать, когда захочешь. Отчего же ты не хочешь?
— Господи, миссис, я привыкла, чтобы меня секли, это, верно, полезно для меня.
Мисс Офелия испробовала и это средство. Топси каждый раз поднимала страшный крик, визжала, стонала, просила прощения. А через полчаса после наказания, она восседала на каком-нибудь выступе балкона, окруженная толпой ребят и с пренебрежением говорила:
— Мисс Фели высекла меня! Вот-то сечет! ей своим сечением и мухи не убить! Посмотрели бы вы, как мой прежний хозяин сек, только клочья, бывало, летят. Да, тот, небось, умел!
Топси очень хвасталась своими недостатками, и прегрешениями, очевидно, находя, что они выделяют ее из толпы.
— Эй, вы, негры! — обращалась она иногда к своей аудитории — знаете вы, что вы все грешники! Да, грешники, все вы как есть. И белые тоже грешники, мне мисс Фели говорила; только я думаю, негры будут погрешнее. А всех грешнее я Я такая грешница, что со мной никто ничего не может поделать. Прежняя хозяйка, бывало, целый день ругает меня. Должно быть, я самый грешный человек во всём свете! — Топси подпрыгивала, карабкаясь на еще более возвышенную позицию и оттуда глядела с сияющим лицом, очевидно, гордясь своим исключительным положением.
По воскресеньям мисс Офелия очень усердно учила Топси катехизису. Топси обладала превосходною памятью и заучивала уроки так быстро, что учительница оставалась очень довольной.
— Какую пользу принесет это ей, как вы думаете? — спросил один раз Сент-Клер.
— Это всегда бывает полезно детям. Ведь их всех учат катехизису, вы знаете.
— Не обращая внимания на то, понимают они или нет?
— Ах, дети никогда этого не понимают, пока учатся,
они поймут после, когда станут старше.
— А я так и до сих пор не понял, хотя могу засвидетельствовать, что вы добросовестно вбивали мне в голову этот катехизис, когда я был мальчиком.
— Вы всегда хорошо учились, Августин. Я возлагала на вас большие надежды, — сказала мисс Офелия.
— - А теперь уж никаких не возлагаете? — спросил Сент-Клер.
— Мне бы хотелось, чтобы вы были таким же хорошим человеком, каким были хорошим мальчиком, Августин.
— Мне бы тоже хотелось этого, кузина, — сказал Сент-Клер.
— Ну, однако, продолжайте учить Топси катехизису. Может быть, из этого и выйдет что-нибудь.
Топси во время всего этого разговора стояла неподвижно, как черная статуя, с чинно сложенными руками. Мисс Офелия сделала ей знак, и она продолжала отвечать урок:
„Наши прародители, предоставленные собственной свободной воле пали, не удержавшись в том состоянии в каком были сотворены".
Глаза Топси блеснули, и она вопросительно посмотрела на мисс Офелию.
— Что такое, Топси? — спросила она.
— Извините, миссис, это было в штате Кентукки?
— Что было в штате[1] Кентукки?
— Да вот, что они упали. Масса говорил будто все мы из Кентукки.
Сент-Клер расхохотался.
— Вам придется давать ей объяснения, иначе она сама их сочинит. Она, кажется, уже построила целую теорию эмиграции.
— Ах, Августин, перестаньте! — вскричала мисс Офелия. — Как же я могу ее учить, когда вы смеетесь!
— Ну, хорошо, я больше не буду мешать вам, честное слово, — Сент-Клер взял свою газету и ушел в гостиную на всё время урока Топси.
Урок шел очень хорошо, только иногда девочка коверкала по своему какое-нибудь слово, имеющее важное значение и упорно повторяла ошибку, не смотря на все замечания. Сент-Клер забывал свое обещание вести себя умно, забавлялся этими ошибками, подзывал к себе Топси и заставлял ее повторять исковерканные места.
— Неужели вы думаете, что я могу чему-нибудь научить девочку, если вы будете продолжать это, Августин? — говорила мисс Офелия.
— Да, конечно, это очень дурно с моей стороны, я больше не буду. Но мне так смешно слушать, как эта мартышка переделывает по своему все трудные слова.
— Но ведь вы поддерживаете ее в её ошибках.
— Что за беда! Для неё всё равно то ли слово или другое.
— Вы хотели, чтобы я взялась воспитывать ее. Вы должны помнить, что она разумное существо, и что вы можете иметь на нее дурное влияние.
— Горе мне, бедному! Конечно, я должен помнить! Но как говорит Топси: я такой гадкий!
Воспитание Топси продолжалось в таком роде два года: мисс Офелия мучилась с ней каждый день и, наконец, так привыкла к этому хроническому мученью, как некоторые люди привыкают к невралгии или к мигрени.
Сент-Клер забавлялся девочкой, как иногда забавляются штуками попугая или собачонки. Напроказив и опасаясь возмездия, Топси обыкновенно искала убежища за его креслом и Сент-Клер так или иначе заступался за нее. От него ей нередко доставались мелкие монеты, которые она немедленно превращала в орехи и леденцы и с беспечною щедростью раздавала всем дворовым ребятишкам: надобно отдать Топси справедливость, она была девочка добродушная и щедрая; мстительность являлась у неё исключительно из чувства самосохранения.
Теперь мы ввели ее в круг наших действующих лиц, и она будет время от времени являться на сцене вместе с другими исполнителями.
- ↑ Непереводимая игра слов: по-английски state значит и состояние, и штат.