| Nil sapientiae odiosius acumine nimio. |
| Seneca. |
Въ Парижѣ, въ темный и бурный вечеръ, осенью 18** г., я услаждалъ свою душу размышленіями и трубкой въ обществѣ моего друга С. Огюста Дюпенъ въ его крошечной библіотекѣ или каморкѣ съ книгами au troisième № 33, Rue Donot, Faubourg St. Germain. Битый часъ мы хранили глубокое молчаніе, всецѣло погруженные — такъ, по крайней мѣрѣ, показалось бы постороннему наблюдателю — въ созерцаніе струекъ дыма, отравлявшаго атмосферу комнаты. Но, я съ своей стороны, думалъ о двухъ давнишнихъ событіяхъ, служившихъ темой нашего разговора въ началѣ вечера: происшествіи въ улицѣ Моргъ и тайнѣ, связанной съ убійствомъ Мари Роже. Поэтому я былъ до нѣкоторой степени пораженъ страннымъ совпаденіемъ, когда дверь отворилась и вошелъ M-r Г**, префектъ парижской полиціи.
Мы встрѣтили его очень привѣтливо, потому что этотъ господинъ былъ почти столь же забавенъ, какъ низокъ, — и мы не видали его уже нѣсколько лѣтъ. Мы сидѣли въ темнотѣ, и Дюпенъ уже привсталъ было, желая зажечь лампу, но снова усѣлся, когда гостъ объявилъ, что его привело сюда желаніе посовѣтоваться съ нами, или точнѣе съ моимъ другомъ насчетъ одного происшествія, надѣлавшаго немало тревоги.
— Это, вѣроятно, потребуетъ размышленія, — сказалъ Дюпенъ, — намъ, пожалуй, удобнѣе будетъ обсуждать дѣло въ темнотѣ.
— Это тоже одна изъ вашихъ курьезныхъ привычекъ, — замѣтилъ префектъ, называвшій курьезнымъ все, что превышало мѣру его пониманія и потому жившій среди легіона «курьезовъ».
— Именно, — отвѣчалъ Дюпенъ, предлагая гостю трубку и подвигая къ нему покойное кресло.
— Въ чемъ же дѣло? — спросилъ я. — Неужели опять убійство, надѣюсь — нѣтъ.
— О, нѣть, дѣло совсѣмъ иного рода. Дѣло очень простое; я думаю, мы и сами съ нимъ справимся; но Дюпену, вѣроятно, будетъ интересно узнать его подробности: — происшествіе крайне курьезное.
— Простое и курьезное, — сказалъ Дюпенъ.
— Ну, да; и вмѣстѣ съ тѣмъ ни то, ни другое. Въ томъ-то и странность, что дѣло простое, а сбиваетъ насъ съ толку.
— Можетъ быть, именно своей простотой оно и сбиваетъ васъ съ толку, — замѣтилъ мой другъ.
— Что за вздоръ вы несете, — возразилъ префектъ, разсмѣявшись.
— Можетъ быть, тайна слишкомъ ясна, — прибавилъ Дюпенъ.
— О, Господи! что за мысль!
— Слишкомъ легко разъясняется.
— Ха! ха! ха! — ха! ха! ха! — хо! хо! хо! — загрохоталъ гость, — ну, Дюпенъ, вы меня просто уморите.
— Но въ чемъ же, наконецъ, дѣло? — снова спросилъ я.
— Вотъ я вамъ разскажу, — отвѣчалъ префектъ, тяжко отдуваясь и откидываясь на спинку кресла. — Разскажу въ немногихъ словахъ, но долженъ предупредить васъ, что это дѣло требуетъ строжайшей тайны, и я, вѣроятно, потеряю мѣсто, если узнаютъ, что я сообщилъ эту тайну другимъ.
— Продолжайте, — сказалъ я.
— Или нѣтъ, — замѣтилъ Дюпенъ.
— Ну, вотъ: я получилъ извѣщеніе отъ одного высокопоставленнаго лица, что изъ королевскихъ аппартаментовъ украденъ крайне важный документъ. Лицо, укравшее его, извѣстно; тутъ не можетъ быть никакихъ сомнѣній; видѣли, какъ оно брало документъ. Извѣстно также, что документъ до сихъ поръ остается въ его рукахъ.
— Почему это извѣстно? — спросилъ Дюпенъ.
— Это ясно по самой природѣ документа, — отвѣчалъ префектъ, — и потому, что до сихъ поръ не обнаружились послѣдствія, которыя должны обнаружиться, когда документа не будетъ больше въ рукахъ вора, т. е. когда воръ употребитъ его для той цѣли, для которой укралъ.
— Нельзя-ли немножко яснѣе, — сказалъ я.
— Хорошо, я скажу, если такъ, что бумага дастъ своему обладателю извѣстную власть въ извѣстномъ мѣстѣ, гдѣ эта власть имѣетъ огромную силу. — Префектъ любилъ дипломатическіе обороты рѣчи.
— Я все-таки ничего не понимаю, — замѣтилъ Дюпенъ.
— Нѣтъ? Хорошо, предъявленіе этого документа третьему лицу, котораго я не стану называть, затронетъ честь одной очень высокопоставленной особы; вотъ что дастъ владѣльцу документа власть надъ этой знатной особой, спокойствіе и честь которой, такимъ образомъ, подвергаются опасности.
— Но, — замѣтилъ я, — вѣдь эта власть зависитъ отъ того, извѣстно-ли похитителю, что обокраденная имъ особа знаетъ, кто укралъ письмо. Кто жъ бы осмѣлился…
— Воръ, — перебилъ префектъ, — министръ Д., человѣкъ, который осмѣлится на все, достойное и недостойное. Самый способъ воровства такъ же дерзокъ, какъ остроуменъ. Документъ, о которомъ идетъ рѣчь (письмо, если ужь говорить откровенно), полученъ обворованной особой, когда она находилась одна въ королевскомъ будуарѣ. Во время чтенія она была захвачена въ расплохъ появленіемъ другой знатной особы, — именно той, отъ которой слѣдовало скрыть письмо. Не успѣвъ въ торопяхъ сунуть его въ ящикъ, она должна была оставить письмо на столѣ. Впрочемъ, листокъ былъ положенъ адресомъ вверхъ, а исписанной стороной внизъ, такъ что могъ остаться незамѣченнымъ. Въ эту минуту входитъ министръ Д. Его рысьи глаза мигомъ замѣчаютъ листокъ, узнаютъ почеркъ на адресѣ, видятъ смущеніе особы и угадываютъ тайну. Поговоривъ о дѣлахъ, съ своей обычной торопливой манерой, онъ достаетъ изъ кармана письмо, похожее на то, о которомъ идетъ рѣчь; развертываетъ его, дѣлаетъ видъ, что читаетъ, потомъ кладетъ на столъ рядомъ съ первымъ. Затѣмъ продолжаетъ разговоръ о государственныхъ дѣлахъ. Наконецъ, черезъ четверть часа, уходитъ, захвативъ письмо, вовсе не ему адресованное. Особа, которой принадлежало письмо, не могла остановить вора въ присутствіи третьяго лица. Министръ отретировался, оставивъ свое письмо, самаго пустого содержанія, на столѣ.
— Итакъ, — сказалъ Дюпенъ, обращаясь ко мнѣ, — условія именно таковы, какія нужны, по вашему мнѣнію, для того, чтобы власть была дѣйствительной: вору извѣстно, что потерпѣвшій знаетъ, кто воръ.
— Да, — подтвердилъ префекта, — и вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ воръ пользуется этой властью для осуществленія своихъ крайне опасныхъ политическихъ замысловъ. Обворованная особа съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе убѣждается въ необходимости вернуть письмо. Но этого нельзя сдѣлать открыто. Въ концѣ концовъ, доведенная до отчаянія, она поручила все дѣло мнѣ.
— Полагаю, — замѣтилъ Дюпенъ, скрываясь въ облакахъ дыма, — что болѣе проницательнаго агента нельзя и желать, ни даже вообразить.
— Вы льстите мнѣ, — возразилъ префектъ, — но весьма возможно, что многіе выскажутъ подобное же мнѣніе.
— Какъ вы сами замѣтили — сказалъ я, — письмо, очевидно, въ рукахъ министра, такъ какъ именно это, а не употребленіе письма, даетъ ему власть; разъ оно пущено въ ходъ, власть исчезаетъ.
— Именно, — сказалъ префектъ, — я и дѣйствовалъ на основаніи этого убѣжденія. Прежде всего, я рѣшился обыскать домъ министра. Главное затрудненіе состояло въ томъ, чтобы произвести обыскъ безъ его вѣдома. Надо было во что бы то ни стало избѣжать опасности, грозившей въ случаѣ, если бы онъ узналъ о моихъ замыслахъ.
— Но, — сказалъ я, — вы совершенію au fait въ подобнаго рода изслѣдованіяхъ. Парижская полиція не разъ уже продѣлывала такія штуки.
— О, да; отгого-то я и не отчаявался. Къ тому же и привычки этого господина были мнѣ на руку. Онъ сплошь и рядомъ не ночуетъ дома. Прислуги у него мало, спитъ она далеко отъ помѣщенія барина, и состоитъ главнымъ образомъ изъ неаполитанцевъ, которыхъ ничего не стоитъ напоитъ. Какъ вамъ извѣстно, у меня есть ключи, съ помощью которыхъ можно отворить любую дверь въ Парижѣ. И вотъ, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, почти каждую ночь, я самолично обыскиваю квартиру Д. Моя честь затронута; сверхъ того, говорю это подъ секретомъ, награда назначена огромная. Итакъ, я искалъ безъ устали, пока не убѣдился, что воръ еще хитрѣе, чѣмъ я. Думаю, что я изслѣдовалъ каждый уголокъ, каждую щель, въ которой могло бы быть запрятано письмо.
— Но развѣ нельзя себѣ представить — замѣтилъ я, — что письмо, хотя и находится въ рукахъ министра, въ чемъ не можетъ быть сомнѣнія, спрятано внѣ его квартиры?
— Врядъ-ли это возможно, — сказалъ Дюпенъ. — Запутанное положеніе дѣлъ при Дворѣ, а въ особенности интриги, въ которыхъ замѣшанъ Д., требуютъ, чтобы документъ всегда находился подъ руками, чтобы его можно было пустить въ ходъ въ каждую данную минуту. Это обстоятельство столь же важно, какъ самое обладаніе документомъ.
— Возможность пустить его въ ходъ? — спросилъ я.
— Вѣрнѣе сказать — уничтожить, — отвѣчалъ Дюпенъ.
— Да, — замѣтилъ я, — въ такомъ случаѣ письмо, очевидно, въ его квартирѣ. При немъ оно не можетъ находиться, — объ этомъ и говорить нечего.
— Разумѣется, — подтвердилъ префектъ. — Мои агенты, подъ видомъ мазуриковъ, два раза нападали на него и обыскивали на моихъ глазахъ.
— Напрасно вы безпокоились, — замѣтилъ Дюпенъ, — Д. не совсѣмъ же полоумный, и, безъ сомнѣнія, ожидалъ подобныхъ нападеній.
— Не совсѣмъ полоумный, — возразилъ префектъ, — но вѣдь онъ поэтъ, стало быть, не далеко ушелъ отъ полоумнаго.
— Такъ, — сказалъ Дюпенъ, задумчиво выпуская клубъ дыма, — хотя я тоже согрѣшилъ однажды виршами.
— Не можете-ли вы, — спросилъ я, — разсказать подробнѣе объ обыскѣ?
— Видите-ли, времени у насъ было довольно, и мы искали вездѣ. Я вѣдь собаку съѣлъ въ этихъ дѣлахъ. Я обыскалъ весь домъ, комната за комнатой, посвятивъ не менѣе недѣли на каждую. Мы начинали съ осмотра мебели. Отворили всѣ ящики, — вы, я думаю, сами понимаете, что для хорошаго сыщика нѣть секретныхъ ящиковъ. Олухъ, а не сыщикъ, тотъ, отъ кого ускользнетъ при обыскѣ «секретный» ящикъ. Это такая простая вещь. Въ каждомъ письменномъ столѣ представляется для осмотра извѣстный объемъ — извѣстное пространство. У насъ есть на этотъ счетъ опредѣленныя правила. Пятая часть линіи не ускользнетъ отъ осмотра. Обыскавъ ящики, мы принялись за кресла. Подушки были изслѣдованы длинными тонкими иголками, съ употребленіемъ которыхъ вы знакомы. Со столовъ мы снимали доски.
— Зачѣмъ?
— Случается, что, желая спрятать вещь, снимаютъ доску со стола или другой подобной мебели, выдалбливаютъ въ ножкѣ углубленіе, прячутъ туда вещь и помѣщаютъ доску на старое мѣсто. Для той же цѣли служатъ иногда ножки кроватей.
— А развѣ нельзя узнать о пустотѣ по звуку? — спросилъ я.
— Никоимъ образомъ, если только дыра заполнена ватой. Къ тому же, намъ приходилось дѣйствовать безъ шума.
— Однако, не могли же вы снятъ — не могли вы разломать всѣ вещи, въ которыхъ письмо могло быть скрыто такимъ способомъ. Письмо можно свернуть въ спиральную трубочку не больше вязальной иглы и спрятать… ну, хоть въ рѣзьбѣ стула. Не могли же вы разбирать по кусочкамъ всѣ стулья.
— Разумѣется, нѣть; но мы сдѣлали лучше — мы осмотрѣли всѣ стулья, всю мебель, каждую палочку, каждую отдѣльную планку съ помощью сильной лупы. Малѣйшіе слѣды недавней работы не ускользнули бы отъ насъ. Частица опилокъ отъ бурава бросилась бы въ глаза, какъ яблоко. Ничтожная царапинка, трещинка въ мѣстахъ соединенія планокъ — заставила бы насъ взломать вещь.
— Полагаю, что вы осмотрѣли зеркала между рамами и стекломъ, обыскали постели, постельное бѣлье, ковры, шторы.
— Само собой; а осмотрѣвъ такимъ образомъ всѣ вещи, принялись за самый домъ. Мы раздѣлили его на участки, занумероровали ихъ, чтобы не пропустить ни одного, и осмотрѣли такимъ же порядкомъ, въ лупу, каждый квадратный дюймъ этого и двухъ сосѣднихъ домовъ.
— Двухъ сосѣднихъ домовъ, — воскликнулъ я, — однако же, пришлось вамъ повозиться!
— Да, но и награда обѣщана колоссальная!
— А землю вокругъ домовъ тоже осмотрѣли?
— Она вымощена кирпичемъ. Осмотръ не представлялъ особенныхъ затрудненій. Мы изслѣдовали мохъ между кирпичами, и убѣдились, что онъ не тронутъ.
— Вы, безъ сомнѣнія, осмотрѣли также бумаги и библіотеку Д.
— Конечно; мы осмотрѣли каждый портфель, каждую папку; каждую книгу перелистовали съ начала до конца, а не ограничились однимъ встряхиваніемъ, какъ дѣлаетъ иногда полиція. Измѣряли толщину переплетовъ и осматривали ихъ въ лупу самымъ тщательнымъ образомъ. Если бы что-нибудь было запрятано въ переплетѣ, мы бы не могли не замѣтить этого. Нѣкоторыя изъ книгъ, только что полученныя отъ переплетчика, были осторожно изслѣдованы тонкими иголками.
— Вы изслѣдовали полы подъ коврами?
— Безъ сомнѣнія. Мы снимали ковры и осматривали доски въ лупу.
— Обои?
— Тоже.
— Вы заглянули въ подвалы?
— Какъ же.
— Ну, — сказалъ я, — значитъ вы ошиблись; письмо не спрятано въ квартирѣ.
— Боюсь, что вы правы, — отвѣчалъ префектъ. — Что же вы мнѣ посовѣтуете, Дюпенъ?
— Возобновить обыскъ.
— Это совершенно безполезно, — возразилъ префектъ. — Я головой поручусь, что письма нѣтъ въ квартирѣ.
— Лучшаго совѣта я вамъ не могу дать, — сказалъ Дюпенъ. — У васъ, конечно, есть точное описаніе письма?
— О, да! — тутъ префектъ досталъ изъ кармана записную книжку и прочелъ подробнѣйшее описаніе внутренняго и особенно внѣшняго вида пропавшаго документа. Вскорѣ послѣ этого онъ ушелъ въ такомъ угнетенномъ состояніи духа, въ какомъ я еще никогда не видалъ этого господина.
Мѣсяцъ спустя, онъ нанесъ намъ вторичный визитъ и засталъ насъ за прежнимъ занятіемъ. Усѣвшись на кресло и закуривъ трубку, онъ началъ болтать о томъ, о семъ. Наконецъ, я спросилъ:
— Какъ же насчетъ письма, любезный Г?.. Я думаю, вы убѣдились, что накрыть этого министра не легко?
— Да, чортъ его дери! Я еще разъ произвелъ обыскъ, но какъ и ожидалъ — безъ успѣха.
— Какъ велика награда? — спросилъ Дюпенъ.
— Огромная — очень щедрая награда — точной суммы не назову; но скажу одно: я лично выдалъ бы чекъ на пятьдесятъ тысячъ франковъ тому, кто доставитъ мнѣ это письмо. Дѣло въ томъ, что необходимость вернуть письмо съ каждымъ днемъ чувствуется все сильнѣе и сильнѣе. На-дняхъ награда удвоена. Но будь она утроена, я не могу сдѣлать больше того, что сдѣлалъ.
— Ну, знаете, — протянулъ Дюпенъ, попыхивая трубкой, — я думаю… мнѣ кажется, Г… вы еще не все сдѣлали, не все испытали. Вы могли бы сдѣлать больше, думается мнѣ, а?
— Какъ? — какимъ образомъ?
— Видите-ли — пуффъ, пуффъ — вы могли бы — пуффъ, пуффъ — посовѣтоваться кое съ кѣмъ, а? — пуффъ, пуффъ, пуффъ. Помните анекдотъ объ Абернети.
— Нѣтъ; чортъ съ нимъ, съ Абернети!
— Разумѣется! — чортъ съ нимъ совсѣмъ! Но одинъ богатый скряга вздумалъ какъ-то вытянуть отъ Абернети медицинскій совѣтъ. Вступивъ съ нимъ для этого въ разговоръ, гдѣ-то на вечерѣ, онъ описалъ свою болѣзнь подъ видомъ болѣзни вымышленнаго лица.
— Вотъ какіе симптомы, — сказалъ онъ въ заключеніе, — что бы вы ему посовѣтовали, докторъ?
— Что бы я посовѣтовалъ? — отвѣчалъ Абернети. — Пригласить врача.
— Но, — сказалъ префектъ, слегка покраснѣвъ, — я готовъ заплатить за совѣтъ. Я дѣйствительно дамъ пятьдесятъ тысячъ франковъ тому, кто поможетъ мнѣ найти письмо.
— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Дюпенъ, отодвигая ящикъ письменнаго стола и доставая чековую книжку, — вы можете сейчасъ же написать чекъ. Какъ только онъ будетъ готовъ, я вручу вамъ письмо.
Я остолбенѣлъ. Префектъ былъ точно громомъ пораженъ. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ оставался нѣмъ и недвижимъ, разинувъ ротъ, выпучивъ глаза и недовѣрчиво уставившись на моего друга; потомъ, опомнившись, схватилъ перо и, послѣ нѣкоторыхъ колебаній и изумленныхъ взглядовъ, написалъ чекъ и протянулъ его черезъ столъ Дюпену. Послѣдній внимательно пробѣжалъ чекъ, спряталъ его въ записную книжку, затѣмъ открылъ escriptoire, досталъ письмо и подалъ префекту. Полицейскій схватилъ его внѣ себя отъ радости, развернулъ дрожащими руками, пробѣжалъ и ринувшись, какъ сумасшедшій къ дверямъ, исчезъ, не сказавъ ни единаго слова съ той минуты, какъ Дюпенъ предложилъ ему подписать чекъ.
Когда онъ ушелъ, мой другъ приступилъ къ объясненіямъ.
— Парижская полиція, — сказалъ онъ, — превосходная полиція въ своемъ родѣ. Она настойчива, изобрѣтательна, хитра и знаетъ свое дѣло до тонкости. Когда Г. описалъ мнѣ обыскъ въ домѣ министра, я ни минуты не сомнѣвался, что изслѣдованіе было произведено безукоризненно — для такого рода изслѣдованій.
— Для такого рода изслѣдованій?
— Да. Принятыя имъ мѣры были не только лучшія въ своемъ родѣ, но и исполнены въ совершенствѣ. Если бы письмо было спрятано въ районѣ ихъ изслѣдованій, эти молодцы, безъ сомнѣнія, нашли бы его.
Я засмѣялся, но онъ, повидимому, говорилъ совершенно серьезно.
— Итакъ, — продолжалъ онъ, — мѣры были хороши въ своемъ родѣ, исполненіе тоже не оставляло желать ничего лучшаго; бѣда въ томъ, что онѣ не подходили къ данному случаю и данному лицу. Существуетъ группа очень остроумныхъ пріемовъ, родъ Прокрустова ложа, къ которому префектъ прилаживаетъ всѣ свои планы. Но онъ рѣдко попадаетъ въ точку — въ этомъ его вѣчная ошибка; — онъ или слишкомъ глубокъ, или слишкомъ мелокъ для даннаго дѣла, такъ что сплошь и рядомъ ето перещеголялъ бы любой школьникъ.
— Я зналъ одного восьмилѣтняго мальчика, который изумлялъ всѣхъ своимъ искусствомъ играть въ «четь и нечетъ». Игра очень простая: одинъ изъ играющихъ зажимаетъ въ рукѣ нѣсколько шариковъ, другой долженъ угадать, четное число или нечетное. Если угадаетъ — получитъ одинъ шарикъ, если нѣтъ, — долженъ отдать шарикъ противнику. Мальчикъ, о которомъ я говорю, обыгрывалъ всѣхъ въ школѣ. Разумѣется, у него былъ извѣстный методъ игры, основанный на простой наблюдательности и оцѣнкѣ степени остроумія партнеровъ. Напр., играетъ съ нимъ какой-нибудь простофиля, зажимаетъ въ рукѣ шарики и спрашиваетъ: «четъ или нечетъ»? Нашъ игрокъ отвѣчаетъ «нечетъ» и проигрываетъ, но въ слѣдующій разъ выигрываетъ, разсуждая такъ: «простофиля взялъ четное число въ первый разъ, хитрости у него какъ разъ настолько, чтобы играть теперь нечетъ, — поэтому я долженъ сказать нечетъ». Онъ говорить нечетъ и выигрываетъ. Имѣя дѣло съ партнеромъ немного поумнѣе, онъ разсуждалъ такъ: «въ первый разъ я сказалъ нечетъ; помня это, онъ будетъ разсчитывать (какъ и первый), что въ слѣдующій разъ я скажу четъ, что, стало быть, ему слѣдуетъ играть нечетъ. Но онъ тотчасъ сообразитъ, что это слишкомъ немудреная хитрость, и рѣшится сыграть четь. Скажу же «четъ» — говоритъ четъ и выигрываетъ. Въ чемъ же въ концѣ концовъ суть игры этого школьника, котораго товарищи называли «счастливымъ»?
— Это просто отождествленіе интеллекта разсуждающаго игрока съ интеллектомъ противника, — сказалъ я.
— Именно, — отвѣчалъ Дюпенъ, — и когда я спрашивалъ мальчика, какимъ образомъ онъ достигаетъ полнаго отождествленія, отъ котораго зависитъ его успѣхъ, онъ отвѣчалъ мнѣ: — «Когда я хочу узнать, насколько мой противникъ уменъ или глупъ, добръ или золъ, и какія у него мысли, я стараюсь придать своему лицу такое же выраженіе, какъ у него и замѣчаю, какія мысли или чувства являются у меня какъ будто въ соотвѣтствіи съ этимъ выраженіемъ». Въ этомъ отвѣтѣ школьника больше истинной мудрости, чѣмъ въ кажущейся глубинѣ Ларошфуко, Лабрюйера, Макіавелли и Кампанеллы.
— А отождествленіе своего интеллекта съ чужимъ зависитъ, если я правильно понялъ васъ, отъ точности оцѣнки интеллекта противника.
— Въ своемъ практическомъ примѣненіи да, — отвѣчалъ Дюпенъ. — Префектъ и ето братія ошибаются такъ часто, во-первыхъ, за отсутствіемъ отождествленія, во-вторыхъ, потому, что неточно оцѣниваютъ или вовсе не оцѣниваютъ тотъ интеллектъ, съ которымъ имъ приходится имѣть дѣло. Они принимаютъ въ разсчетъ только свои понятія о хитрости и, розыскивая что-нибудь скрытое, имѣютъ въ виду лишь тѣ способы, которые были бы примѣнены ими самими, если бы имъ вздумалось что-нибудь скрыть. Отчасти они правы, — ихъ изобрѣтательность вѣрное изображеніе изобрѣтательности массы; зато человѣкъ, изобрѣтательный на другой ладъ, проведетъ ихъ навѣрняка. Это всегда случается, если онъ выше ихъ, и нерѣдко — если онъ ниже. Они не измѣняютъ принципа своихъ розысканій и въ случаяхъ особенной важности или экстраординарной награды только усиливаютъ, доводятъ до крайности свои обычные пріемы, не отступая отъ принципа. Вотъ, напр., случай съ г. Д.; отступили-ли они хоть на іоту отъ своего принципа? Что такое всѣ эти ощупыванія, обшариванія, зондированія, изслѣдованія посредствомъ лупы, раздѣленіе поверхности на квадратные дюймы, что это такое, какъ не доведенное до крайности приложеніе принципа или принциповъ изслѣдованія, основаннаго на томъ понятіи о человѣческой изобрѣтательности, къ которому пріучила префекта рутина его долгой практики? Вы видите, онъ увѣренъ, что всякій спрячетъ письмо — если не въ ножкѣ стула или кровати, то во всякомъ случаѣ въ какой-нибудь незамѣтной щелкѣ, скважинѣ, слѣдуя тому же направленію мысли, которое побуждаетъ просверливать дыру въ ножкѣ стола. Вы понимаете, что такіе особенные способы сохраненія примѣняются только въ обыкновенныхъ случаяхъ людьми обыкновеннаго ума, такъ какъ этотъ особенный способъ прежде всего придетъ на умъ, когда вамъ нужно спрятать вещь. Въ такомъ случаѣ ея открытіе зависитъ не отъ проницательности, а отъ простого усердія, терпѣнія и настойчивости, а въ этихъ качествахъ никогда не будетъ недостатка, если дѣло представляетъ большую важность или, что одно и тоже въ глазахъ полиціи, обѣщаетъ хорошее вознагражденіе. Теперь для васъ ясенъ смыслъ моего замѣчанія, что если бы письмо находилось въ районѣ поисковъ префекта или, иными словами, если бы воръ руководился тѣмъ же принципомъ, что и префектъ, то оно, безъ сомнѣнія, было бы найдено. Однако же, префектъ остался въ дуракахъ. Основной источникъ его ошибки въ томъ, что онъ считаетъ министра полоумнымъ, зная, что онъ поэтъ. Всѣ полоумные — поэты, это нашъ префектъ чувствуетъ, — онъ только нарушилъ правило non distributio medio, сдѣлавъ обратный выводъ: всѣ поэты полоумные.
— Но развѣ онъ поэтъ? — спросилъ я. — Ихъ вѣдь двое братьевъ и оба пріобрѣли имя въ литературѣ. Министръ, кажется, написалъ ученый трактатъ о дифференціальномъ исчисленіи. Онъ математикъ, а не поэтъ.
— Вы ошибаетесь; я знаю его хорошо; онъ и то и другое. Какъ поэтъ и математикъ онъ разсуждалъ здраво; будь онъ только математикъ, такъ не разсуждалъ бы вовсе и попался бы въ лапы префекта.
— Вы удивляете меня, — сказалъ я, — ваше мнѣніе противорѣчитъ голосу міра. Или вы ни во что не ставите вѣками установившіяся воззрѣнія. Математическій умъ издавна считается умомъ par excellence.
— Il y a à parier, — возразилъ Дюпенъ, цитируя Шамфора, — que toute idée publique, toute convention reçue est une sottise, car elle a convenu au plus grand nombre. Правда, математики сдѣлали все возможное для распространенія ошибочнаго взгляда, о которомъ вы упомянули и который остается ошибочнымъ, хотя и прослылъ за истину. Напримѣръ, съ искусствомъ, достойнымъ лучшаго дѣла, они примѣнили терминъ анализъ къ алгебрѣ. Французы — виновники этого недоразумѣнія; но если терминъ имѣетъ какое-либо значеніе, если слова важны, поскольку у нихъ есть опредѣленное значеніе, то «анализъ» также относится къ «алгебрѣ», какъ, напримѣръ, латинское «ambitus» къ «амбиціи», «religio» къ «религіи» или «homines honesti» къ «порядочнымъ людямъ».
— Вы наживете ссору съ парижскими алгебраистами, — замѣтилъ я, — но продолжайте.
— Я оспариваю правильность выводовъ и, слѣдовательно, достоинства ума, воспитавшагося на какомъ угодно методѣ, кромѣ абстрактно логическаго. Я оспариваю въ особенности достоинства ума, воспитавшагося на математикѣ. Математика — наука о формѣ и количествѣ; математическія доказательства — простое приложеніе логики къ наблюденію надъ формой и количествомъ. Даже истины такъ называемой чистой алгебры только въ силу грубаго заблужденія считаются отвлеченными или общими истинами. Ошибка до того грубая, что я удивляюсь, какъ могла она сдѣлаться общепринятымъ убѣжденіемъ. Математическія аксіомы «не» всеобщія аксіомы. То, что справедливо въ примѣненіи къ отношеніямъ формы и количества, часто оказывается вздоромъ въ примѣненіи, напримѣръ, къ моральнымъ истинамъ. Въ этой послѣдней области положеніе: «сумма частей равна цѣлому» въ большинствѣ случаевъ оказывается «не» вѣрнымъ. Въ химіи эта аксіома тоже не примѣняется. Въ отношеніи мотивовъ она не оправдывается, потому что два мотива извѣстной силы, соединяясь, вовсе не производятъ дѣйствія, равнаго суммѣ этихъ двухъ силъ. И много другихъ математическихъ истинъ — истины лишь въ предѣлахъ отношеній. Но математики привыкли судить обо всемъ съ точки зрѣнія своихъ точныхъ истинъ, какъ будто онѣ имѣютъ безусловно всеобщее приложеніе; впрочемъ, и міръ считаетъ ихъ такими. Брэйантъ въ своей ученой «Миѳологіи» указываетъ аналогичный источникъ ошибокъ, говоря, что «хотя мы и не вѣримъ языческимъ баснямъ, но часто забываемся и относимся къ нимъ такъ, какъ будто бы онѣ были реальнымъ фактомъ». Математики — тоже язычники — вѣруютъ въ «языческія басни» и ссылаются на нихъ не вслѣдствіе забывчивости, а въ силу какого-то необъяснимаго помраченія мозговъ. Я еще не встрѣчалъ математика, которому можно было довѣрять внѣ области квадратныхъ корней и который не вѣровалъ бы втайнѣ, что безусловно и при всякихъ обстоятельствахъ равно . Скажите, ради опыта, какому-нибудь изъ этихъ господь, что, по вашему мнѣнію, могутъ быть случаи, когда не вполнѣ равно , скажите, попробуйте! Но затѣмъ бѣгите безъ оглядки, не давая ему опомниться, иначе вамъ не сдобровать.
— Я къ тому веду рѣчь, — продолжалъ Дюпенъ, пока я смѣялся надъ его послѣднимъ замѣчаніемъ, — что префекту не пришлось бы выдать мнѣ чекъ, если бы Д. былъ только математикомъ. Но я зналъ, что министръ — математикъ и поэтъ; и сообразовалъ свои мѣры съ его способностями и окружающими обстоятельствами. Я зналъ его также за придворнаго и смѣлаго интригана. Такому господину, — разсуждалъ я, — безъ сомнѣнія, извѣстны обычные пріемы полиціи. Безъ сомнѣнія, онъ имѣлъ въ виду — послѣдствія показали, что онъ дѣйствительно имѣлъ въ виду — нападенія переодѣтыхъ агентовъ. Онъ долженъ былъ предвидѣть тайный обыскъ въ квартирѣ. Его частыя отлучки, въ которыхъ префектъ усмотрѣлъ такое благопріятное условіе для своихъ поисковъ, показались мнѣ хитростью: ему просто хотѣлось поскорѣе привести полицію къ убѣжденію (она и пришла къ нему, какъ вы знаете), что письма нѣтъ въ квартирѣ. Я чувствовалъ также, что рядъ мыслей, который я изложилъ передъ вами, о неизмѣнномъ принципѣ полицейскихъ пріемовъ разслѣдованія, — я чувствовалъ, что весь этотъ рядъ мыслей долженъ былъ придти въ голову министру. Это заставило его отвергнуть съ презрѣніемъ всѣ обычные закоулки, которыми пользуются для того, чтобы спрятать вещь. У него, — думалъ я, — хватитъ ума сообразить, что самый потайной и незамѣтный уголокъ въ его квартирѣ окажется такимъ же доступнымъ, какъ любая комната для глазъ, буравовъ, зондовъ, лупъ префекта. Словомъ, я видѣлъ, что онъ долженъ придти — инстинктивно или сознательно — къ самому простому способу. Вы помните, какъ хохоталъ префектъ, когда я замѣтилъ при первомъ его посѣщеніи, что тайна сбиваетъ его съ толку, быть можетъ, именно потому, что она слишкомъ ясна.
— Да, — замѣтилъ я, — помню, какъ онъ развеселился. Я боялся, что онъ лопнетъ со смѣху.
— Матеріальный міръ, — продолжалъ Дюпенъ, — изобилуетъ аналогіями съ міромъ не матеріальнымъ, что̀ придаетъ извѣстный оттѣнокъ истины положенію реторики, будто метафора или уподобленіе можетъ усилить аргументъ также, какъ украсить описаніе. Принципъ vis inertiae, напримѣръ, повидимому, одинаковъ въ физическомъ и метафизическомъ мірѣ. Какъ въ первомъ, тяжелое тѣло труднѣе привести въ движеніе, чѣмъ легкое, и его дальнѣйшій momentum пропорціоналенъ усилію, такъ во второмъ сильный интеллектъ, болѣе гибкій, болѣе настойчивый, болѣе смѣлый въ своихъ стремленіяхъ, чѣмъ дюжинный умъ, труднѣе приводится въ движеніе и дольше колеблется и медлитъ на первыхъ шагахъ. Далѣе, замѣчали вы когда-нибудь, какія вывѣски наиболѣе обращаютъ на себя вниманіе на улицахъ?
— Никогда не обращалъ на это вниманія, — замѣтилъ я.
— Существуетъ игра въ загадки на географической картѣ, — продолжалъ Дюпенъ. — Играющій долженъ угадать какое-нибудь слово — названіе города, рѣки, области, государства — на пестрой поверхности карты. Новички стараются обыкновенно затруднитъ своихъ противниковъ, загадывая имена, напечатанныя самымъ мелкимъ шрифтомъ, но опытный игрокъ выбираетъ слова, напечатанныя крупнымъ шрифтомъ, отъ одного края карты до другого. Эти имена, какъ и вывѣски или объявленія, напечатанныя черезчуръ крупными буквами, ускользаютъ отъ наблюденія, вслѣдствіе своей крайней очевидности. Эта физическая слѣпота вполнѣ анаглогична съ духовной, въ силу которой умъ пропускаетъ безъ вниманія соображенія слишкомъ наглядныя, слишкомъ осязательныя. Но это обстоятельство далеко выше или ниже пониманія префекта. Ему и въ голову не приходило, что министръ можетъ положитъ письмо на виду у всѣхъ именно для того, чтобы никто его не увидѣлъ.
— Но чѣмъ болѣе я думалъ о дерзкомъ, блестящемъ и тонкомъ остроуміи Д.; о безусловной необходимости для него имѣть документъ подъ рукою во всякое время; объ обыскѣ префекта, показавшемъ, какъ нельзя яснѣе, что письмо не было спрятано въ районѣ его изслѣдованій, — тѣмъ болѣе я приходилъ къ убѣжденію, что министръ выбралъ остроумный и простой способъ спрятать письмо, не пряча его вовсе.
— Съ такими мыслями я надѣлъ однажды синіе очки и отправился къ министру. Д. оказался дома: по обыкновенію онъ зѣвалъ, потягивался, слонялся изъ угла въ уголъ, точно изнывалъ отъ скуки. Онъ, быть можетъ, самый дѣятельный человѣкъ въ мірѣ, но только когда его никто не видитъ.
— Чтобы попасть ему въ тонъ, я сталъ жаловаться на слабость зрѣнія и необходимость носить очки, изъ подъ которыхъ межь тѣмъ осторожно осматривалъ комнату, дѣлая видъ, что интересуюсь только нашимъ разговоромъ.
— Я обратилъ особенное вниманіе на большой письменный столъ, подлѣ котораго мы сидѣли; на немъ въ безпорядкѣ валялись письма и бумаги, одинъ или два музыкальныхъ инструмента и нѣсколько книгъ. Но внимательно осмотрѣвъ его, я не замѣтилъ ничего подозрительнаго.
— Наконецъ, блуждая до комнатѣ, взглядъ мой упалъ на дрянную плетеную сумочку для визитныхъ карточекъ, привѣшенную на грязной голубой лентѣ къ мѣдному гвоздю надъ каминомъ. Въ сумочкѣ, состоявшей изъ трехъ или четырехъ отдѣленій, было нѣсколько карточекъ и какое-то письмо, засаленное и скомканное. Оно было надорвано почти до половины, какъ будто его хотѣли разорвать и бросить, какъ ненужную бумажонку, но потомъ раздумали. На немъ была черная печать съ вензелемъ Д., очень ясно замѣтнымъ, и адресъ, написанный мелкимъ женскимъ почеркомъ. Письмо было адресовано самому Д., министру. Оно было кое-какъ, повидимому, даже пренебрежительно засунуто въ одно изъ верхнихъ отдѣленій сумочки.
— При нервомъ взглядѣ на это письмо я рѣшилъ, что его-то мнѣ и нужно, конечно, внѣшность его совершенно не подходила подъ описаніе префекта. Тутъ печать была большая, черная съ вензелемъ Д., тамъ маленькая, красная съ гербомъ герцоговъ С. Тутъ адресъ съ именемъ Д. былъ написанъ мелкимъ, аденскимъ почеркомъ; тамъ — смѣлымъ, размашистымъ и письмо адресовано королевской особѣ. Но рѣзкость этихъ различій, грязный, засаленный видъ надорваннаго письма, совершенно не вязавшійся съ настоящими, крайне методическими, привычками Д., и точно старавшійся внушить мысль о ненужности письма, все это, равно какъ и самое положеніе письма на виду у всѣхъ, вполнѣ соотвѣтствовавшее моимъ ожиданіямъ, — все это усилило подозрѣнія человѣка, уже настроеннаго въ этомъ направленіи.
— Я затянулъ свой визитъ насколько могъ и въ теченіе всего разговора съ министромъ на тему, которая, какъ мнѣ было извѣстно, всегда интересовала и возбуждала его, не сводилъ глазъ съ письма. Благодаря этому, его внѣшній видъ и положеніе въ сумочкѣ врѣзались въ мою память; сверхъ того, мнѣ удалось сдѣлать открытіе, уничтожившее мои послѣднія сомнѣнія. Разсматривая края письма, я замѣтилъ, что они смяты больше, чѣмъ нужно. Такой видъ имѣетъ бумага, если ее сложить, потомъ расправить и выгладить и снова сложить въ обратную сторону по тѣмъ же изгибамъ. Этого открытія было совершенно достаточно. Я убѣдился, что письмо было вывернуто на изнанку, какъ перчатка, снова сложено и снова запечатано. Я простился съ министромъ и ушелъ, оставивъ на столѣ золотую табакерку.
— На другой день я явился за табакеркой и мы возобновили вчерашній разговоръ. Вдругъ на улицѣ раздался выстрѣлъ, затѣмъ отчаянные крики и гвалтъ. Д. кинулся къ окну, отворилъ его и высунулся на улицу, а я подошелъ къ сумочкѣ, схватилъ письмо и сунулъ въ карманъ, положивъ на его мѣсто facsimile (по внѣшности). Я приготовилъ его заранѣе, дома, сдѣлавъ очень удачно снимокъ вензеля Д. съ помощью хлѣбнаго мякиша.
— Суматоху на улицѣ произвелъ какой-то полоумный, выстрѣливъ изъ ружья въ толпѣ женщинъ и дѣтей. Впрочемъ, выстрѣлъ былъ сдѣланъ холостымъ зарядомъ, такъ что виновника отпустили, принявъ его за помѣшаннаго или пьянаго. Когда онъ удалился, Д. отошелъ отъ окна, а я занялъ его мѣсто. Вскорѣ затѣмъ я простился и ушелъ. Мнимый помѣшанный былъ подкупленъ мною.
— Но зачѣмъ вамъ было подмѣнять письмо? — спросилъ я. — Не лучше-ли было въ первое посѣщеніе схватить его и уйти?
— Д. — возразить Дюпенъ, — человѣкъ, готовый на все. Въ его домѣ найдутся люди, преданные его интересамъ. Если бы я рѣшился на такую выходку, мнѣ бы, пожалуй, не выбраться живым изъ его дома. Мои милые парижане не услыхали бы обо мнѣ больше. Но у меня была цѣль и помимо этихъ соображеній. Вы знаете мои политическія убѣжденія. Въ этомъ проишествіи я дѣйствовалъ какъ сторонникъ дамы, у которой украдено письмо. Вотъ уже полтора года министръ держитъ ее въ рукахъ.
Теперь же онъ въ ея рукахъ, такъ какъ, не зная объ участи письма, будетъ дѣйствовать по прежнему. Такимъ образомъ, онъ собственными руками подготовить свое политическое крушеніе. Паденіе его будетъ такъ же стремительно, какъ и комично. Хорошо толковать о facilis descensus Averni[1], но я думаю, что подниматься всегда легче, чѣмъ опускаться, какъ говорила Каталани о пѣніи. Въ данномъ случаѣ я ничуть не сожалѣю о томъ, кому предстоитъ опуститься. Это monstrum horrendum[2], геніальный человѣкъ безъ всякихъ принциповъ. Признаюсь, мнѣ бы очень хотѣлось знать, что онъ подумаетъ, когда, встрѣтивъ отпоръ со стороны «нѣкоторой особы», какъ называетъ ее префектъ, достанетъ и прочтетъ мое письмо.
— Какъ? развѣ вы что-нибудь написали ему?
— Видите-ли, положить чистый листокъ бумаги было бы обидно. Однажды Д. сыгралъ со мной штуку, въ Вѣнѣ, и я тогда же сказалъ ему, очень благодушно, что буду ее помнить. Зная, что ему любопытно будетъ узнать, кто такъ поддѣлъ его, я рѣшился оставить ключъ къ разъясненію этой тайны. Онъ знаеть мой почеркъ — и вотъ я написалъ какъ разъ на серединѣ листка:
Это изъ «Atrée», Кребильона.
