Протекло десять лет со времени пожара Москвы, и я всегда представляем потомству и истории как изобретатель такого происшествия, которое, по принятому мнению, было главнейшею причиною истребления неприятельских армий, падения Наполеона, спасения России и освобождения Европы. Без сомнения, есть чем возгордиться от таких прекрасных названий; но не присваивая себе никогда прав другого и соскучась слышать одну и ту же баснь, я решаюсь говорить правду, которая одна должна руководствовать историею.
Когда пожар разрушил в три дни шесть осьмых частей Москвы, Наполеон почувствовал всю важность сего происшествия и предвидел следствие, могущее произойти от того над русской нацией, имеющей всё право приписать ему сие разрушение, по причине его бытности и ста тридцати тысяч солдат под его повелениями. Он надеялся найти верный способ отклонить от себя весь срам сего дела в глазах русских и Европы и обратить его на начальника русского правления в Москве: тогда бюллетени Наполеоновы провозгласили меня зажигателем; журналы, памфлеты наперерыв один перед другим повторили сие обвинение и некоторым образом заставили авторов, писавших после о войне 1812 года, представлять несомненным такое дело, которое в самой вещи было ложно.
Я расположу по статьям главнейшие доказательства, утвердившие мнение, что пожар Москвы есть моё дело; я стану отвечать на них происшествиями, известными всем русским. Было бы несправедливо этому не верить; ибо я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и сам разрушаю здание моей знаменитости.
1. Наполеон в своих бюллетенях 19, 20, 21, 22, 23 и 24-м говорит утвердительно, что пожар Москвы было выдуман и приготовлен правлением Ростопчина.
Дабы выдумать и исполнить предприятие столь ужасное, каково есть сожжение столичного города империи, надлежало иметь причину гораздо важнейшую, чем уверенность во зле, могущем от того произойти для неприятеля. Хотя шесть осьмых частей города были истреблены огнём, однако оставалось ещё довольно зданий для помещения всей армии Наполеона. Совершенно было невозможно, чтоб пожар мог распространиться по всем частям города, и если б не случилось жестокого ветра, огонь сам бы по себе остановился по причине садов, пустых мест и бульваров. Таким образом, истребление жизненных припасов, находящихся в домах, которые мог бы пожрать пламень, было б единственным злом для неприятеля и горестным плодом меры, сколь жестокой, столько же и неблагоразумной.
Кроме того, жизненные припасы, оставшиеся в Москве, были весьма незначительны; ибо Москва снабжается посредством зимнего пути и весеннего плавания до сентября месяца, а после на плотах до зимы; но война началась в июне месяце, и неприятель был уже обладателем Смоленска в начале августа: таким образом все подвозы остановились, и нимало уже не заботились о снабжении жизненными припасами города без защиты и угрожаемого неприятельским вторжением. Впоследствии большая часть муки, находившейся в казённых магазинах и в лавках хлебных торговцев, была обращена в хлебы и сухари, и в продолжение тринадцати дней пред входом Наполеона в Москву шестьсот телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом, отправлялись каждое утро к армии, а посему и намерение лишить неприятеля жизненных припасов не могло иметь своего существования. Другое дело, гораздо важнейшее, должно было бы остановить исполнение предприятия пожара (если когда-либо было оно предположено), а именно, дабы тем не заставить Наполеона принудить князя Кутузова к сражению по выходе своём из Москвы, к сражению, которого все выгоды были на стороне французской армии, имеющей двойное число сражающихся, чем русская армия, отягчённая ранеными и некоторою частью народа, убежавшего из Москвы.
2. Зажигательные вещества, приготовляемые некиим Шмидтом, имеющим препоручение устроить воздушный шар.
Пожар Москвы, не будучи никогда ни приготовлен, ни устроен, зажигательные вещества Шмидта сами по себе уничтожаются. Этот человек, будто бы нашедший способ управлять воздушным шаром, занимался тогда устроением такового, и следуя шарлатанству, просил о сохранении тайны насчёт его работы. Между тем, уже слишком увеличили историю этого шара, дабы сделать из оной посмеяние для русских; но простофили очень редки между ними, и никогда бы не могли уверить ни одного жителя Москвы, что этот Шмидт истребит французскую армию посредством своего шара, подобного тому, которой французы употребили во время Флерюсского сражения; и какую имели нужду устраивать фабрику зажигательных веществ? Солома и сено гораздо были бы способнее для зажигателей, чем фейерверки, требующие предосторожности, и столь же трудные к сокрытию, как и к управлению для людей, совсем к тому не привыкших.
3. Петарды, найденные в печах моего дома, в Москве.
Для чего мне было класть петарды в моём доме? Принимаясь топить печи, их легко бы нашли, и даже в случае взорвания было бы токмо несколько жертв, а не пожар.
Один французский медик, стоявший в моём доме, сказывал мне, что нашли в одной печи несколько ружейных патронов; если по прошествии некоторого времени сделались они петардами, то для чего ж не сказать после, что это были сферы сжатия (globes de compression)? Что касается до меня, то я оставляю изобретение петард бюллетеню; или, если действительно нашли несколько патронов в печах моего дома, то они могли быть положены после моего выезда, чтобы чрез то подать ещё более повода думать, что я имел намерение сжечь Москву. Равномерно и ракеты, будто бы найденные у зажигателей, могли быть взяты в частных заведениях, в которых приготовляются фейерверки для праздников, даваемых в Москве и за городом.
4. Показания зажигателей, взятых, судимых и потом расстрелянных.
Вот ещё доказательство, представленное как несомненное и убедительное, облечённое формою суда, показанием осуждённых и смертию зажигателей. Наполеон объявляет в двадцатом своем бюллетене, что схватили, предали суду и расстреляли зажигателей; что все сии несчастные были взяты на месте, снабжённые зажигательными веществами и бросающие огонь по моему приказанию.
Двадцатой бюллетень объявляет, что эти зажигатели — были колодники, бросившие огонь в пятистах местах в один раз, что никоим образом невозможно. Впрочем, можно ли полагать, чтоб я дал свободу колодникам, содержавшимся в тюрьмах, с условием жечь город, и что сии люди могли исполнить мои приказания во время моего отсутствия, пред целой неприятельской армией? Но я хочу убедить всех тех, кои единственно судят по видимому, что колодники никогда не были к тому употреблены.
По мере приближения наполеоновой армии к какому-либо губернскому городу, гражданские губернаторы всегда отправляли колодников в Москву под прикрытием нескольких солдат. Вышло из того, что в конце месяца августа московские тюрьмы наполнены были колодниками губерний Витебской, Могилёвской, Минской и Смоленской. Число оных, со включением также и колодников московских, состояло из осьмисот десяти человек, которые, под прикрытием одного батальона, взятого из гарнизонного полку, были отосланы в Нижний Новгород двумя днями прежде входа неприятеля в Москву. Они прибыли к месту своего назначения, и в начале 1813 года, во избежание затруднения насчёт рассылки их по прежним губерниям, предписано было судебным местам Нижнего Новгорода учинить и кончить их процесс там.
Но процесс, учинённый зажигателям (который напечатан, и которого я имею у себя ещё один экземпляр), объявляет, что были представлены тридцать человек, из коих каждый поименован, и между которыми тринадцать, будучи уличены в зажигательстве города по моему приказанию, приговорены к смерти. Между тем по двадцатому и двадцать первому бюллетеню расстреляно их сначала сто, а потом ещё триста. По моём возвращении в Москву я нашёл и говорил с тремя несчастными из числа тридцати, обозначенных в процессе: один был служитель князя Сибирского, оставленный при доме, другой, старый подметальщик в Кремле, третий, магазинный сторож.
Все трое, допрашиваемые порознь, мне сказали одно и то же в 1812 году, что и два года после того, то есть, что они взяты были в первые дни сентября месяца (стар. штиля), один во время ночи на улице, двое других в Кремле днём. Они оставались некоторое время в кордегардии в самом Кремле; наконец одним утром препроводили их с десятью другими русскими в хамовнические казармы; к ним присоединили ещё семнадцать других человек, и отвели их под сильным прикрытием к Петровскому монастырю, находящемуся на бульваре. Там они простояли почти целый час; после чего, множество офицеров приехало верхами и сошли на землю. Тридцать русских были поставлены в одну линию, из коих отсчитавши тринадцать справа, поставили к монастырской стене и расстреляли. Тела их были повешены на фонарные столбы с французскою и русскою надписью, что это были зажигатели. Другие семнадцать были отпущены и впредь уже не тревожимы.
Объявление сих людей (если оно справедливо) заставляет думать, что никто их не допрашивал, и что тринадцать были расстреляны по повелению вышнего начальства.
5. Показание одного человека, будто бы полицейского солдата, найденного в кремлёвских погребах и изрубленного на части солдатами наполеоновой гвардии.
Этот несчастный полицейской солдат, или как он таким себя называл, найденный в одном погребе, мог ли сказать, что он оставался по приказанию своего начальника? Между тем, кто был этот начальник? — Я ли? Полицмейстер ли? Офицер ли? Сержант ли? Какое препоручение дано ему было? Но ему не сделали чести им заняться; он был изрублен гвардейскими солдатами.
6. Вывезенные пожарные трубы.
Я велел выпроводить из города две тысячи сто человек пожарной команды и девяносто шесть труб (ибо их было по три в каждой Части) накануне входа неприятеля в Москву. Был также корпус офицеров, определённый на службу при пожарных трубах, и я не рассудил за благо оставить его для услуг Наполеона, выведши уже из города все гражданские и военные чины.
Между тем, очень естественно желать знать подлинно, кто бросал огонь и производил пожар Москвы. Итак, вот подробности, которые я могу доставить о сём происшествии, которое Наполеон складывает на меня, которое русские складывают на Наполеона, и которое не могу я приписать ни русским, ни неприятелям исключительно. Половина русских людей, оставшихся в Москве, состояла из одних токмо бродяг, и легко статься может, что они старались о распространении пожаров, дабы с большею удобностию грабить в беспорядке. Но это ещё не может быть убедительным доказательством, что существовал план для сожжения города, и что этот план и его исполнение были моим делом.
Главная черта русского характера есть некорыстолюбие и готовность скорее уничтожить, чем уступить, оканчивая ссору сими словами: не доставайся же никому. В частых разговорах с купцами, мастеровыми и людьми из простого народа, я слыхал следующее выражение, когда они с горе стию изъявляли свой страх, чтоб Москва не досталась в руки неприятеля: лучше её сжечь. Во время моего пребывания в главной квартире князя Кутузова я видел многих людей, спасшихся из Москвы после пожара, которые хвалились тем, что сами зажигали свои дома.
Вот подробности, собранные мною по моём возвращении в Москву; я их представлю здесь точно в таком виде, в каком они ко мне пришли. Я не был свидетелем оных, ибо находился в отсутствии.
В Москве есть целая улица с каретными лавками, и в которой живут одни только каретники. Когда армия Наполеона вошла в город, то многие генералы и офицеры бросились в этот квартал, и обошедши все заведения оного, выбрали себе кареты и заметили их своими именами. Хозяева, по общему между собою согласию, не желая снабдить каретами неприятеля, зажгли все свои лавки.
Один купец, ушедший с своим семейством в Ярославль, оставил одного своего племянника иметь печность о его доме. Сей последний, по возвращении полиции в Москву, пришёл объявить ей, что семнадцать мёртвых тел находятся в погребе его дяди, и вот как он рассказывал о сём происшествии. На другой день входа неприятеля в город четыре солдата пришли к нему; осмотря дом, и не нашедши ничего с собой унести, сошли в погреб, находящийся под оным, нашли там сотню бутылок вина, и давши разуметь знаками племяннику купца, чтоб он поберёг оные, возвратились опять ввечеру, в сопровождении тринадцати других солдат, зажгли свечи, принялись пить, петь и потом спать. Молодой русской купец, видя их погружённых в пьяный сон, вздумал их умертвить. Он запер погреб, завалил его каменьями и убежал на улицу. По прошествии нескольких часов, размысливши хорошенько, что эти семнадцать человек могли бы каким-нибудь образом освободиться из своего заточения, встретиться с ним и его умертвить, он решился зажечь дом, что и исполнил посредством соломы.
Вероятно, что эти несчастные семнадцать человек задохлись от дыму. Два человека, один дворник г-на Муравьёва, а другой купец, были схвачены при зажигании своих домов и расстреляны.
С другой стороны, Москва, будучи целию и предметом похода Наполеона в Россию, разграбление сего города было обещано армии. После взятия Смоленска солдаты нуждались в жизненных припасах и питались иногда рожью в зёрнах и лошадиным мясом; очень естественно, что сии войска, пришедши в обширный город, оставленный жителями, рассыпались по домам для снискания себе пищи и для грабежа. Уже в первую ночь по занятии Москвы большой корпус лавок, находящийся против Кремля, был весь в пламени. Впоследствии, и даже беспрерывно, были пожары во многих частях города; но в пятый день ужасный вихрь разнёс пламень повсюду, и в три дни огонь пожрал семь тысяч шестьсот тридцать два дома. Нельзя ожидать большой предосторожности со стороны солдат, которые ходили ночью по домам с свечными огарками, лучиною и факелами; многие даже раскладывали огонь посредине дворов, дабы греться. Денной приказ, дававший право каждому полку, расположенному на биваках близ города, посылать назначенное число солдат для разграбления домов уже сожжённых, был, так сказать, приглашением или позволением умножить число оных. Но то, что более всего утверждает русских во мнении, что Москва была сожжена неприятелем, есть весьма бесполезное взорвание Кремля.
Вот всё, что я могу сказать о великом происшествии московского пожара, которое тем ещё более показалось удивительным, что нет ему примера в истории.
Наполеон оставил на три дни Кремль и возвратился ожидать мира посреди дымящихся развалин; но судьба его решилась, и перст провидения назначил Москву быть началом его падения, так как остров Святой Елены концом его подвигов.
Теперь сделаю некоторые замечания на книгу, недавно изданную в свет М. М.***, под заглавием: О походе в Россию. Я в ней нашёл много правды и беспристрастия, за исключением токмо исторической части о занятии Москвы. Ничего не буду говорить о пожаре, но открою некоторые ошибки М. М.*** насчёт многих происшествий, которые он описывает, повторяя уверения многих писателей, мало заботившихся о исправности. Это не касается военных операций, которых автор был свидетелем, и которые описывает он как опытный офицер. Его критика благоразумна; он не превращает историю в роман и нимало не похож на тех авторов, которым нравится говорить глупости не только о частных людях, но даже о целых нациях, как например издатель журнала Le Miroire, который объявляет, что русский не боится смерти в сражениях, единственно страшась кнута; газеты, которым угодно называть русские армии дикими, казацкими и прочий набор бессмысленных злословий и лжи, равномерно как и следующие книги: De la Russie et de l’esclavage, du Desastre de Moscou, и пр. Что ж касается именно до меня, то и конца бы не было, если бы я хотел говорить о всех глупостях, сказанных на мой счёт: то иногда я безызвестнаго происхождения; то из подлого звания, употреблённый к низким должностям при дворе; то шут императора Павла; то назначенный в духовное состояние, воспитанник митрополита Платона, обучавшийся во всех городах Европы; толст и худощав, высок и мал, любезен и груб. Нимало не огорчаясь вздорами, столь щедро на счёт мой расточёнными кропателями историй, я представлю здесь мою службу. Я был офицером гвардии и камер-юнкером в царствование императрицы Екатерины II; генерал-адъютантом, министром иностранных дел и главным директором почт в царствование императора Павла I-го; обер-камергером и главнокомандующим Москвы и её губернии при нынешнем ИМПЕРАТОРЕ. Что ж касается до моего происхождения, то, не во гнев господам, рассуждающим под красным колпаком, я скажу, что родоначальник нашей фамилии, поселившийся в России назад тому более трёх столетий, происходил по прямой линии от одного из сыновей Чингис-Хана.
В книге, на которую я делаю замечания, М. М.*** представляет меня человеком с запальчивым характером. Первый, который сказал это как ни попало (ибо прочие уже вслед за ним повторили), очень бы затруднился в доказательствах им сказуемого. Прежде, нежели произнести свой приговор о поступках и поведении человека государственного, надобно, если не хотят учинить несправедливости, обратить своё внимание на время, место, обстоятельства и узнать хорошенько причины, заставляющие его таким или другим образом действовать. Выбросите из моего правления 1812 года зажигательный факел, которым угодно было Наполеону для собственных своих выгод вооружить мою руку, то найдут план, от которого я никогда не отступал, и который исполнял я с спокойствием и терпением. Другой на моём месте не употребил бы, может быть, столько деятельности; но были три причины, которые воспламеняли беспрестанно моё рвение в сию губительную эпоху: это была слава моего отечества, важность поста, препорученного мне государем, и благодарность к милостям императора Павла I-го. Столько было дел, что не доставало времени сделаться больным, и я не понимаю, как мог я перенести столько трудов. От взятия Смоленска до моего выезда из Москвы, то есть, в продолжение двадцати трёх дней я не спал на постеле; я ложился, нимало не раздеваясь, на канапе, будучи беспрестанно пробуждаем то для чтения депешей, приходящих тогда ко мне со всех сторон, то для переговоров с курьерами и немедленного отправления оных. Я приобрёл уверенность, что есть всегда способ быть полезным своему отечеству, когда слышишь его взывающий голос: жертвуй собою для моего спасения. Тогда пренебрегаешь опасностями, не уважаешь препятствиями, закрываешь глаза свои насчёт будущего; но в ту минуту, когда займёшься собою и станешь рассчитывать, то ничего не сделаешь порядочного и входишь в общую толпу народа.
Я имел в виду два предмета весьма важные, от которых, полагал, зависит истребление французской армии, а именно: чтоб сохранить спокойствие в Москве и вывести из оной жителей. Я успел свыше моих надежд. Тишина продолжалась даже до самой минуты вшествия неприятеля, и из двухсот сорока тысяч жителей осталось только от двенадцати до пятнадцати тысяч человек, которые были или мещане, или иностранцы, или люди из простого звания народа, но ни один значительный человек ни из дворянства, ни из духовенстваили купечества. Сенат, судебные места, все чиновники, оставили город несколькими днями прежде его занятия неприятелем. Я хотел лишить Наполеона всей возможности составить сношение Москвы со внутренностью империи и употребить в свою пользу влияние, которое француз приобрёл себе в Европе своею литературою, своими модами, своею кухнею и своим языком. Сими средствами неприятели могли бы сблизиться с русскими, получить доверенность, а наконец и самые услуги; но посреди людей, оставшихся в Москве, обольщение было без всякого действия, как посреди глухих и немых.
Нарушенное спокойствие в Москве могло бы произвесть весьма дурные впечатления на дух русских, которые обращали тогда на неё свои взоры и ей подражали и следовали. Из неё- то распространился этот пламенный патриотизм, эта потребность пожертвований, этот воинский жар и это желание мщения против врагов, дерзнувших проникнуть столь далеко. По мере, как известие о занятии Москвы делалось известным в провинциях, народ приходил в ярость; и действительно, подобное происшествие должно было казаться весьма чрезвычайным такой нации, на землю которой не ступал неприятель более целого века, считая от вторжения Карла XII, короля шведского. Наполеон имел равную с ним участь: оба потеряли свою армию, оба были беглецы, один у турков, другой у французов.
Небольшое сочинение, изданное мною в 1807 году, имело своим назначением предупредить жителей городов против французов, живущих в России, которые старались уже приучить умы к тому мнению, что до́лжно будет некогда нам пасть пред армиями Наполеона. Я не говорил о них доброго; но мы были в войне, а потому и позволительно русским не любить их в сию эпоху. Но война кончилась, и русский, забыв злобу, возвращался к симпатии, существующей всегда между двумя великодушными народами. Он не сохранил сего зложелательства, которое французы оказывают даже до сего времени чужеземцам и не прощают им двойное занятие Парижа, как и трёхлетнее их пребывание во Франции. Впрочем, я спрашиваю: где та земля, в которой три тысячи шестьсот тридцать французов, живущих в одном токмо столичном городе, готовом уже быть занятым их соотечественниками, могли бы жить не только спокойно, но даже заниматься своей коммерцией и отправлять свои работы? Ни один человек не был оскорблён, и кабаки, во время мнимого беспорядка при вшествии Наполеона в Москву, не могли быть разграблены; ибо вследствие моего приказания не находилось в них ни одной капли вина.
Московский почт-директор никогда не был посылан в Сибирь, но удалён в Воронеж, совсем по другим причинам, какие объявляет одна немецкая газета.
Прокламации, мною публикованные, имели единственно в предмете утишение беспокойства; между тем все знали очень хорошо о происходившем: военные известия с величайшею скоростию приходили одни за другими от Смоленска к Москве. Основанием моих бюллетеней служили получаемые мною уведомления, сначала от генерала Барклая, а потом от князя Кутузова. Что касается до выражений, то они не могли быть оскорбительнее для неприятеля французских прокламаций 1814 года, в которых говорили, что русские любят есть мясо младенцев.
Ненависть между мною и князем Кутузовым никогда не существовала, да и время не было заниматься оной. Мы не имели никаких выгод обманывать друг друга, и не могли трактовать вместе о сожжении Москвы, ибо никто о том и не думал. Правда, что во время моего с ним свидания у заставы он уверял меня о намерении дать сражение, а вечером, после военного совета, держанного на скорую руку, он прислал ко мне письмо, в котором уведомлял, что вследствие движения неприятеля, он видит, к сожалению, себя принуждённым оставить Москву, и что идёт расположиться с своей армией на большой Рязанской дороге.
Из всего вышесказанного мною видно, что М. М*** впал в противоречие; ибо, полагая вражду между князем Кутузовым и мною, он разрушил всякую возможность взаимной доверенности. Если бы делаться врагами всех тех, коих мы осуждаем, то труд М. М*** доставил бы ему значительное количество оных.
До 1806 я не имел против Наполеона ненависти более как и последний из русских; я избегал говорить о нём, сколько мог, ибо находил, что писали на его счёт слишком и слишком рано. Народы Европы будут долго помнить то зло, которое причинил он им войною, и в классе просвещённом два существующие поколения разделятся между энтузиазмом к завоевателю и ненавистью к похитителю. Я даже объявлю здесь откровенно мое верование в отношении к нему: Наполеон был в глазах моих великим генералом после итальянского и египетского похода; благодетелем Франции, когда прекратил он революцию во время своего консульства; опасным деспотом, когда сделался императором; ненасытным завоевателем до 1812 года; человеком, упоённым славою и ослепленным счастьем, когда предпринял завоевание России; униженным гением в Фонтенебло и после Ватерлоского сражения, а на острове Св. Елены плачущим прорицателем. Наконец, я думаю, что умер он с печали, не имея уже возможности возмущать более свет и видя себя заточённым на голых скалах, чтобы быть терзаему воспоминанием прошедшего и мучениями настоящего, не имея права обвинять никого другого, кроме самого себя, будучи сам причиною и своего возвышения и своего падения. Я очень часто сожалел, что генерал Тамара, имевший препоручение, в 1789 году, во время войны с турками, устроить флотилию в Средиземном море, не принял предложения Наполеона о приёме его в русскую службу; но чин майора, которого он требовал, как подполковник корсиканской Национальной Гвардии, был причиною отказа. Я имел это письмо много раз в своих руках.
Что касается до французских революционеров и их учеников в других землях, то я возгнушался их намерением, как только оно сделалось известным по своему успеху. Всё, что произошло в Европе в продолжение тридцати лет, утвердило меня в моём мнении насчёт тех, которых предприятия касались к ниспровержению правительств. Какое дело до того, под каким названием эти люди скрываются, или известны; эгоизм ими предводит, корыстолюбие их ослепляет.
К несчастию, в сём веке, в котором столько происшествий приучили два поколения избавлять себя от правил, внушающих должное уважение к Вере и Престолу, горсть крамольников и честолюбцев довольно свободно достигает до обольщения народа, говоря, смотря по обстоятельствам, о благополучии, богатстве, свободе, славе, завоевании и мщении; его возмущают, ведут и низвергают в ужасную пропасть бедствий. Дошли даже до того, что стали почитать революцию какою-то потребностию духа времени, и чтоб умножить лавину бунта (avalanche de la révolte), то представляют в блистательной перспективе выгоды конституции, не заботясь нимало, прилична ли она стране, жителям и соседям. Вот болезнь нынешнего века! эта горячка опаснее всех горячек, даже и самой моровой язвы; ибо не только что повальная и заразительная, но сообщается чрез разговор и чтение. Её признаки очень заметны: она начинается набором пышных слов, которые, кажется, выходят из уст какого-нибудь законодавца, друга человечества, Пророка или могущественного владетеля; потом является тысяча оскорблений против всякой власти, жажда обладания, неумеренный аппетит богатства, наконец бред, в продолжение которого больной карабкается как можно выше, опрокидывая всё пред собою.
Несмотря на все усилия возмутителей, народы, приведённые в заблуждение на некоторое время, окончат впоследствии тем, что возвратятся опять к прежнему порядку вещей или от действия размышления, или от усталости, или даже от самых излишностей; ибо очень скоро узна́ется, что весь свет не может быть богатым, и что нет довольно места на троне для многих тысяч подданных, желающих превратиться в государей, чтобы царствовать над нацией, которая нимало о том и не заботится. Уже доказано историей, что каждый народ, бунтующий против своего государя, делает худшим своё состояние и дорого платит за своё заблуждение: ибо, если в борьбе законный владетель восторжествует над крамольниками, то никогда не захочет он согласиться на то, чего они желают; в противном же случае, если законный владетель падает, защищая свои права против возмутившихся подданных, то тогда сии мгновенно переходят под власть военного деспотизма, ибо, за недостатком какого-нибудь Наполеона, везде найдётся много Итурбидов.
Депутация города Москвы, о которой говорит М. М.***, состояла из дюжины простых людей, очень худо одетых. Представлявший в сём торжественном случае и дворянство и духовенство и чиновников и купеческое сословие был ничто иное, как типографской фактор. Наполеон, видя всю странность такой комедии, обратился к нему спиною.
Отряд полицейских драгунов, о которых говорит М. М***, состоял из десяти человек для препровождения повозки, в которой находились государственные бумаги. Что касается до меня, то я был верхом, и не прежде оставил город, как в ту минуту, когда стали палить из пушек в Кремле.
Прежде, нежели окончу сие небольшое сочинение, я сделаю некоторые замечания на бюллетени Наполеона, изданные в Москве. Читатели сами увидят, могут ли сии официальные бумаги служить материалом для истории.
„Совершеннейшее безначалие царствовало в городе; пьяные колодники бегали по улицам и бросали огонь повсюду. |
„Малое число жителей, оставшихся в городе, сидели запершись дома, удержанные страхом и неизвестностию. Если во время вшествия Наполеона колодники [43]бросали уже огонь, то для чего их не остановили? |
„Губернатор Ростопчин велел выслать всех купцов и торгующих, посредством которых можно бы было восстановить порядок. |
„Все эти люди уехали сами по себе прежде несколькими днями. Впрочем, какой порядок могли восстановить купцы в главной квартире и во всей армии? |
„Более четырёхсот французов и немцев задержаны по его приказанию. |
„Ни один.“ |
„Наконец, он велел выслать пожарную [44] команду и трубы. |
„Я о том уже говорил: девяносто шесть труб со всей прислугой [44] и запряжкой были отосланы во внутренность империи. |
„Тридцать тысяч раненых или больных русских находятся в гошпиталях, оставленные без помощи и пищи. |
„От шестнадцати до семнадцати тысяч были отправлены на четырёх тысячах подводах накануне занятия Москвы в Коломну, откуда они поплыли Окою на больших крытых барках в Рязанскую губернию, где были учреждены Гошпитали. Две тысячи раненых оставались в Москве. |
„Русские потеряли пятьдесят тысяч человек в сражении при Москве-реке [45] (battaille de la Moskowa). Число убитых и раненых генералов, поднятых на месте сражения, простирается до сорока пяти, или пятидесяти. |
„Мы потеряли только убитыми и ранеными от тридцати пяти до тридцати шести тысяч человек, [45] тысячу семьсот тридцать два офицера и осьмнадцать генералов. Наполеон потерял убитыми и ранеными более пятидесяти тысяч человек, тысячу двести офицеров и сорок девять генералов. Мне достались все рапорты от одного офицера, которому они были препоручены, и кои находились в канцелярии князя Невшательского. Этот офицер, раненый при Бородине, находился в Голицынской больнице. |
[46]
|
„Нашли в доме этого негодного Ростопчина (miserable Rostopschine) некоторые бумаги и одно письмо недоконченное. |
„Все эти бумаги, по большей части ничего не значущие, были отбиты козаками, и не стоили труда быть ко мне опять доставленными. Я не был захвачен врасплох, ещё менее удивлён вшествием неприятеля, а потому и имел бы время окончить письмо. Я выехал не торопясь верхом чрез Серпуховскую заставу, и не прежде оставил городской вал, как уведомили меня, что французский авангард вошёл уже в город. |
„16 числа восстал жестокий вихрь; от трёх до четырёх сот мошенников бросили огонь по городу в пятистах местах в один раз по приказанию губернатора Ростопчина. |
„Таким образом сии от трёх до четырёх сот мошенников, в ожидании жестокого вихря, оставались четыре дни посреди французской армии. Надобно, чтоб они были весьма искусны, чтобы бросить огонь в пятистах местах в один раз, будучи только в числе от трёх до четырёх сот человек. Что ж касается до моего имени, то оно служит припевом к пожару, как припев Марльборуга в песне. |
„Церквей, их было тысячу шестьсот. |
„Их было не более двухсот шестидесяти семи. |
„Эта потеря неисчислима для России; если оценить то в несколько тысяч миллионов, то ещё не велика будет оценка. |
„По исчислению, сделанному Комиссией, убытки произведённые пожаром и войною, как в самом городе, так и в Московской губернии, не превышали 321 миллиона рублей; таким образом, это ещё слишком далеко от нескольких тысяч миллионов. |
„Тридцать тысяч русских раненых и больных сгорели. |
„Я уже сказал, что их не более было двух тысяч, и два гошпиталя, в которых они находились, также не сгорели. |
„И привели двести тысяч честных жителей [49] в бедность; это злодеяние Ростопчина, исполненное преступниками, освобождёнными из тюрем. |
„По возвращении моём в Москву, после выхода неприятеля, я [49] нашёл в ней от тысячи двести до тысячи пятисот человек из бедного состояния народа в величайшей нужде: они были помещены по квартирам, одеты и кормлены в продолжение целого года на счёт казны. Что ж касается до преступников, употреблённых для зажигательства, как говорит бюллетень, то они находились тогда по крайней мере за пятьдесят миль от Москвы, оставивши её за четыре дни прежде того. |
„Солдаты находили и находят [50] множество шуб и мехов для зимы. Москва магазин оных. |
„Так; но меха привозятся по первому [50] зимнему пути, оставалось же их очень мало: ибо ополчение московское, тверское, ярославское и владимирское купило оных на семьдесят одну тысячу рублей. |
„Триста зажигателей были схвачены и расстреляны. |
„Таким образом, это ошибка в двухстах восьмидесяти семи человеках; ибо я уже сказал, что их расстреляно было только тринадцать. |
„Прекрасный Дворец Екатерины, вновь меблированный. |
„Он никогда не был меблирован: построенный на конце города, он обращён [51] был во время императора Павла в казармы, а я поместил в нём гошпиталь для раненых. |
[51] „В то время, как Ростопчин вывозил пожарные трубы из города, он оставлял шестьдесят тысяч ружей, сто пятьдесят пушек и один миллион пятьсот патронов и проч. |
„Тысяча шестьсот починенных ружей в Арсенале были отданы московскому ополчению; что ж касается до пушек, то их было девяносто четыре шестифунтового калибра с лафетами и пороховыми ящиками. Они были отправлены в Нижний Новгород до входа неприятеля в Москву, который нашёл в Арсенале только шесть разорванных [52] пушек без лафетов и две огромнейшие гаубицы. Поелику Наполеон принуждён был сам оставить в Кремле более тысячи повозок разного разбора, то и не мог он увезти русских пушек, и мы бы нашли их на прежнем месте. Большая часть сей артиллерии была в походе 1813 года с ополчением, устроенным генералом графом Толстым; оставался один только пороховой магазин, тот самый, в котором делали патроны для русской [53] армии даже в последнюю ночь перехода её чрез Москву. Он сожжён не по такой неосторожности, по какой сожжён слишком рано мост в Лейпциге. |
[53] „Пожар сей столицы отталкивает Россию целым веком назад. |
„Столица вновь выстроилась, — доказательство, что её жители не разорились. Она заключает в себе столько же жителей, как и прежде пожара, с тою только разницей, что всё выстроено из камня. Великолепные дворцы, улицы совершенно новые и превосходные публичные площади [54] делают её прекраснейшим городом в Европе, благодаря попечению и отеческим заботам ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА; и Россия, вместо того, чтоб отстать целым веком назад, узнала свои силы, своё богатство и чрезвычайные свои пособия. |
[54] „В Кремле нашли многие украшения, употребляемые при короновании ИМПЕРАТОРОВ, и все знамёна, взятые у турков [55] в продолжение целого столетия. |
„Украшения, употребляемые при короновании и которые составляют часть сокровищ, равномерно и Патриаршеские, ценимые в 21 миллион рублей, были отправлены прежде неприятеля [55] в Нижний Новгород и в Вологду. Что ж касается до знамён, взятых во время войн у врагов России, то они все находятся в петербургском Арсенале. |
„Нашли икону, украшенную бриллиантами; её отослали также в Париж. |
„Обыкновенно в России украшают драгоценными каменьями иконы, содержимые в особенном почитании. Кажется, что сей трофей не́ достиг до Франции, равномерно как и тот огромный крест, который [56] находился на высокой колокольне, называемой Иван Великий. Он был железный позолоченный; но немецкий путешественник, Адам Олеарий, бывший в Москве во время царя Алексея Михайловича, сказывал (не знаю почему), что сей крест был весь из серебра позолоченный. Таким образом, как лишь только увидели, что он был железный, то и оставили его. |
[56] „Кажется, что Ростопчин сошёл с ума. |
„Не знаю, почему Наполеон делает меня сумасшедшим. |
„В Воронове он зажёг свой за́мок. |
„Я зажёг мой за́мок по той самой причине, которую объявил в надписи, приклеенной к церковной двери, и сделал это единственно для предупреждения приказания, данного одному офицеру, посланному в Вороново, который нашёл один только пепл. Он рассказал это одному русскому полковнику, поднявшему его во время ретирады по переходе чрез Березину. Наполеон любил жечь; доказательством тому служит приказ, данный маршалу Мортье, [58] чтобы позаботиться зажечь оба мои дома (Expedition de Russie, tome II, page 244). Тот, который находится близ заставы, был сожжён, но московский остался цел; ибо на другой день по выходе большой армии Москва была уже наполнена козаками и вооружёнными поселянами, пробегающими по всем её улицам. |
[58] „Русская армия отрекается от московского пожара; производители сего покушения [59] ненавидимы в России, Ростопчина считают заодно с Маратом. Он мог утешиться в беседе с английским комиссаром Вильсоном. |
„Русская армия была уверена, что Москва сожжена неприятелем, и не могла считать меня заодно с Маратом, не ведая даже, [59] существовала ли эта великая особа революции. Мне не нужны были утешения; я страдал о потерях моих соотечественников, не думая нимало о своих собственных, и только в главной квартире встретил г-на Вильсона. |
„Большого стоило труда вытащить из загоревшихся домов и гошпиталей некоторую часть больных русских; осталось ещё четыре тысячи [60] сих несчастных. Число погибших во время пожара чрезвычайно значительно. |
„Никакого не стоило труда вытаскивать из гошпиталей раненых и больных: они оставались умереть с голода; ибо раненые и больные наполеоновой армии сами голодали. Я нашёл из них тысячу [60] триста шестьдесят живых, собранных в Шереметевской больнице и ослабших от недостатка в пище; большого стоило труда спасти и вылечить из них половину. |
„Жители, состоящие из двухсот тысяч душ, блуждая по лесам, умирая с голода, приходят на развалины искать каких-нибудь [61] остатков и садовых овощей для своего пропитания. |
„Так как нечего было есть, то солдаты наполеоновой армии шатались по деревням для снискания, чем утолить свой голод. Итак надлежало, чтоб эти двести тысяч русских людей могли существовать [61] более месяца без всякой пищи. |
„Император приказал сделать подкопы под Кремль. Герцог Тревизский велел оный взорвать 23 числа в два часа утра. Всё было разрушено: древняя крепость, первый дворец царей были… |
„Одна колокольня, два места в стенах, две башни и четвёртая часть Арсенала были взорваны. Царский дворец остался невредим, даже огонь не мог в него проникнуть. Починки стоили всего навсе 500,000 тысяч рублей. Кремль существует с древними своими воспоминаниями, и ещё с новым, которое Наполеон оставил, оказывая гнев свой над кирпичами [62] при прощании с Москвою. |
Наполеон был ослеплён предшествующими своими успехами; он думал, что Россия будет покорена вся, как лишь только сделается он обладателем столицы, и что ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР предложит ему мир.
Но, со всем гением, которой имел до 1812 года, он сугубо обманулся, и увидел все свои предприятия уничтоженными. Он не знал твёрдости русского ИМПЕРАТОРА и не имел ни малейшего понятия о русском человеке, который показал себя в сию эпоху во всём своем блеске. Надлежало быть великой опасности, чтоб сей последний раскрыл великий свой характер. Неразумение нашего языка причиною тому, что иностранцы знают из всего русского народа одну только его одежду и его вид. Борода была в презрении, и считали за диких, носивших оную; но народ русский доказал, что он выше многих других народов, будучи непричастен страха и неспособен к измене; он имеет в моральной своей энергии и в физической силе уверенность в успехе. Он совсем не знает ни препятствий, ни опасности; он говорит: всё возможно; для чего ж не так? дважды не умирают, и с сими словами он предпринимает всё, падает, или успевает.
Часто он делается героем, совсем не думая о том, и нимало не тщеславясь своими делами.
Когда расточают ему похвалы, то он отвечает вам: Бог мне помог. Это не диво; я такой же человек, как и всякой другой.
В 1812 году ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР сказал: умереть сражаясь! Руские отвечали ему: мы готовы. Нет никакой нужды возбуждать их обещаниями и наградами, только стоит сказать пойдём, — и они вам последуют. Жители Москвы были раздражены первые, узнавши ещё до взятия Смоленска, что ничего не было пощажено неприятелем, что домы были разграблены, женщины поруганы, храмы Божии обращены в конюшни. Они поклялись отмщением на гробах отцов своих, и истребили всё, что могли. Более десяти тысяч вооружённых солдат побито крестьянами в окрестностях Москвы; сколько ещё мародёров и людей безоружных пало под их ударами! Они зажигали свои домы для погубления солдат, запершихся в оных.
По возвращении моём в Москву я видел многих крестьян, даже из за полтораста миль прибывших, на хороших лошадях, вооружённых каждого саблею и копьём, и которые вместе с крестьянами Московской губернии сражались против неприятеля. Вместо всякого ответа на вопрос мой, они отвечали: наши были в беде. Всем известна история смоленского крестьянина, замеченного на руке, чтобы быть узнанным, который отрубил её одним ударом топора. Одна старая женщина из подмосковной деревни привела ко мне двух своих внуков для отправления их в армию, и положа им руки на голову, с глазами, возведёнными к небу, произнесла сии слова: Ступайте, друзья мои! возвратитесь ко мне тогда только, когда не будет неприятеля на земле русской; в противном случае, проклятие моё вас ожидает.
Один солдат, изувеченный в Итальянскую войну и возвратившийся в свою деревню, приказывал привязывать себя к седлу своей лошади, чтоб предводительствовать крестьянами в сражениях. Один молодой крестьянин, взятый своим господином в Москву, потерял аппетит и сон по взятии Смоленска; он просил позволения сражаться с неприятелем. Я отослал его в армию, и он погиб в сражении при Бородине. Храбрость русского солдата слишком уже известна, чтоб прибегать к похвалам: его не надобно возбуждать повышениями или пенсионами; он повинуется и сражается, нимало не заботясь, представляют ли его в сражениях бюллетени, биографии, литографии и куплеты наподобие грома лавины или головы Медузы разящим, повергающим, разметающим и в камень претворяющим при своём появлении.
Наконец, в сей краткой, но жестокой борьбе России против целой матёрой земли Европы, имеющей Наполеона своим предводителем, все русские наперерыв один перед другим старались оказать свою преданность и верность. Московское дворянство предложило ИМПЕРАТОРУ от девяти десятого человека с провиантом на три месяца, что составило тридцать две тысячи человек, губернии Тульская, Калужская, Владимирская и Рязанская каждая по пятнадцати тысяч человек, а Тверская и Ярославская по двенадцати тысяч, всего сто шестнадцать тысяч. Я тот самый, которому препоручено было ИМПЕРАТОРОМ устроить эти армии, и шесть недель спустя после Указа, они уже находились каждая на границе своей губернии. Видели единородных детей генерала Апраксина, графа Строгонова и моего, из которых старшему едва было семнадцать лет, находящихся на службе в продолжение сей войны. Сын графа Строгонова, молодой человек, подававший о себе великую надежду, был убит пушечным ядром в краонском деле. Владельцы, потерявшие наиболее при вторжении неприятеля в Москву, даже не представили от себя сведения в комиссию вспоможения; и нимало не подвержено сомнению, что оба графа Разумовские, генерал Апраксин, граф Бутурлин и я, мы потеряли, как в городских и сельских домах, так и в движимости, более нежели на пять миллионов рублей. Из библиотеки графа Бутурлина, которую ценили в миллион рублей, не осталось ни одного тома. Воспоминание о сих потерях перейдёт по наследству к детям.
Таков был 1812 год! Хотя Россия сделала большие потери в людях, но вместе с тем приобрела уверенность, что никогда не может быть покорена, и скорее будет гробом для врагов, чем послужит завоеванием. Её обитатели, слишком мало образованные для эгоистов, будут уметь защищать своё Отечество, нимало не тщеславясь своею храбростию. Наполеон, в сём походе, успех которого сделал бы его обладателем всей Европы, пожертвовал отборными воинами союзных армий и храбрыми французами, сражавшимися в продолжение двенадцати лет для честолюбия того, которого вознесли они даже на трон. Триста тысяч пало в сражениях, от переходов и болезней, и сто тысяч погибло от голода, стужи и недостатка.
Я сказал правду, и одну только правду.
Париж, 5 марта 1823.
