.jpg)
Многія лица обращаются ко мнѣ съ просьбою разсказать подробно, отъ начала до конца, всѣ мои похожденія на Островѣ Сокровищъ, — разсказать, ничего не утаивая, за исключеніемъ лишь точнаго географическаго положенія острова, потому что онъ и до сихъ поръ еще представляетъ изъ себя неисчерпаемый кладъ спрятанныхъ сокровищъ. Уступая общему желанію, я нынѣ, въ лѣто отъ Р. Х. 1782, беру, благословясь, перо въ руки и начинаю свою повѣсть съ того времени, когда мой отецъ содержал на Бристольской дорогѣ, въ трехъ стахъ шагахъ отъ берега, гостиницу подъ вывѣской Адмиралъ Бенбо.
Къ этому времени относится первый пріѣздъ въ нашу гостиницу одного стараго моряка, съ загорѣлымъ лицомъ и съ огромнымъ рубцомъ отъ раны, шедшимъ отъ лба черезъ всю лѣвую щеку. Какъ теперь вижу старика; онъ шелъ тяжелою походкой къ дверям нашей гостиницы, а за нимъ человѣкъ везъ въ тачкѣ его походный матроскій сундук. Морякъ былъ рослый мужчина, атлетическаго вида, съ кирпичнымъ лицомъ, съ жирно намасленной косой, болтавшейся на замаранномъ воротникѣ потертаго синяго мундира, съ огромными мозолистыми руками, на которыхъ не было живаго мѣста отъ безчисленныхъ рубцовъ, и наконецъ съ этимъ безобразнымъ синевато-бѣлымъ шрамомъ во всю щеку, о котором я уже говорилъ. Я помню все это такъ живо, какъ будто это случилось вчера. У дверей старикъ остановился, посвисталъ, обвелъ глазами бухту и запѣлъ старинную матроскую пѣсню, которую намъ, къ сожалѣнію, пришлось впослѣдствіи часто отъ него слышать.
Онъ пѣлъ непріятнымъ, сиплымъ и разбитымъ голосомъ, и барабанилъ в дверь толстой остролистниковой палкой. Ему отворили, онъ вошелъ и сейчас же буркнулъ моему отцу:
— Стаканъ рому!
Поданный ромъ онъ вытянулъ изъ стакана медленно, какъ знатокъ, прищелкнулъ языкомъ, потомъ опять вышелъ на крыльцо и, стоя въ дверяхъ, сталъ разглядывать то окрестные утесы, разбросанные по берегу, то нашу вывѣску, то внутренность общей залы.
— Бухта ничего, годится, — сказалъ онъ наконецъ, — и домишко этотъ на мѣстѣ... Много у васъ тутъ народа, пріятель?
— Нѣтъ, сэръ, къ сожалѣнію, нельзя сказать, чтобы очень много, — отвѣчалъ мой отецъ.
— Это именно мнѣ и на руку... Гей, дружище! — обратился онъ къ человѣку, привезшему въ тачкѣ его багажъ, — втащи-ка это сюда. Я здѣсь побуду нѣсколько времени... О, я человѣкъ простой и невзыскательный. Немного рому, яицъ, ветчины — съ меня и довольно. Здѣсь я могу за то слѣдить за кораблями... Какъ меня зовутъ?.. Капитаномъ, съ вашего позволенія... Понимаю, изъ-за чего вы мямлите! Не безпокойтесь, деньги у нас есть. Вотъ вамъ, получите.
Онъ кинулъ на полъ три или четыре золотые монеты.
— Когда я у васъ настолько наѣмъ и напью, тогда вы можете мнѣ сказать, — объявилъ онъ намъ.
Это было сказано гордо, самымъ начальническимъ тономъ. И дѣйствительно, несмотря на поношенное платье и грубость рѣчи, новоприбывшій смотрѣлъ не простымъ матросомъ, а скорѣе подшкиперомъ или боцманомъ купеческаго флота, привыкшимъ говорить громко и бить больно.
На наши разспросы человѣкъ съ тачкой сообщилъ намъ, что новый постоялецъ пріѣхалъ утромъ въ почтовой телѣгѣ въ сосѣднюю деревню и спросилъ, нѣтъ ли поближе къ берегу хорошей гостиницы. Нашу гостиницу ему похвалили и сказали, что ближе ея къ берегу нѣтъ никакой. Тогда онъ рѣшился остановиться у насъ. Вотъ и всѣ свѣдѣнія, какія намъ удалось о немъ собрать.
Самъ постоялецъ былъ человѣкъ въ высшей степени не разговорчивый. Цѣлые дни онъ только и дѣлалъ, что слонялся по берегу бухты или около утесовъ, таская съ собой старинный мѣдный телескопъ. По вечерамъ онъ садился въ общей залѣ у камина и потягивалъ очень крѣпкій гротъ. Онъ никогда не отвѣчалъ, если его о чем-нибудь спрашивали, а только яростно вскидывалъ головой, сопя при этомъ носомъ точно кашалотъ. Это пріучило насъ оставлять его въ покоѣ и никогда не затрогивать.
Всякій вечеръ, вернувшись съ прогулки, онъ спрашивалъ, не проезжали ли по дорогѣ какіе-нибудь моряки. Мы сначала думали, что онъ интересуется товарищами по профессіи, но скоро убѣдились, что ему, напротивъ, не хочется съ ними встрѣчаться. Всякій разъ, когда въ гостиницѣ останавливался какой-нибудь матросъ, что бывало нерѣдко, такъ какъ этой дорогой ихъ всегда много возвращается въ Бристоль для побывки, то нашъ постоялецъ, увидавъ его черезъ стеклянную дверь общей залы, уходилъ къ себѣ и не показывался все время, покуда матросъ оставался там. Мало того, на все это время онъ какъ-то притихалъ и держалъ себя тише воды, ниже травы.
Лично я былъ очень заинтересованъ въ этомъ безпокойствѣ нашего постояльца относительно моряковъ и могу даже сказать, что вполнѣ раздѣлялъ его. Дѣло въ томъ, что вскорѣ послѣ своего пріѣзда къ намъ старый морякъ обѣщался давать мнѣ каждое первое число по четыре пенса, если я буду „глядѣть въ оба“. Особенно было мнѣ указано слѣдить за прибытіемъ какого-то моряка объ одной ноге и, какъ только онъ пріѣдетъ, со всѣхъ ногъ бѣжать къ капитану и увѣдомить его объ этомъ происшествіи. По большой части, когда наступало первое число, мнѣ всякій разъ приходилось самому напоминать о гонорарѣ, причемъ въ отвѣтъ я получалъ только сердитое пыхтѣнье и такой молниеносный взглядъ, отъ котораго я невольно поникалъ головою. Но я зналъ все таки, что недѣля еще не успѣетъ кончиться, какъ капитанъ ужь принесетъ мнѣ четырехпенсовую монету, подтвердив наставленіе, „глядѣть въ оба“ и слѣдить, не пріѣдетъ ли морякъ объ одной ногѣ.
Не могу описать, до какой степени этотъ таинственный одноногій морякъ терзалъ мое дѣтское воображеніе. Въ бурныя ночи, когда весь домъ нашъ трясся отъ порывовъ вѣтра и волны съ громовымъ рокотомъ разбивались о скалы, онъ представлялся мнѣ во всевозможныхъ видахъ, одинъ другаго безобразнѣе, одинъ другаго страшнѣе. То я видѣлъ его съ ногой, отрѣзанной ниже колѣна, то выше. Въ другой разъ онъ представлялся мнѣ чудовищемъ, у котораго всегда была только одна нога по серединѣ туловища. Но хуже всѣхъ кошмаровъ былъ тотъ, когда мнѣ чудилось, что одноногій морякъ гонится за мною по полю, перепрыгивая черезъ заборы. Вообще, надо правду сказать, я довольно-таки дорого расплачивался этими противными снами за свой четырехпенсовый мѣсячный гонорар.
Однако, несмотря на весь ужасъ при одной мысли объ одноногомъ человѣкѣ, я гораздо меньше боялся капитана, чѣмъ всѣ окружающіе. По вечерамъ онъ иногда выпивалъ рому больше, чѣмъ могла выдержать его голова, и начиналъ выть свои матроскія и кабацкія пѣсни, не обращая вниманія на присутствующихъ. А то вдругъ начиналъ угощать виномъ и грогомъ всѣхъ другихъ посѣтителей, заставляя ихъ, бѣдныхъ, трепетно внимать его безсвязнымъ разсказамъ или пѣть съ нимъ хоромъ. Нерѣдко стѣны въ домѣ дрожали отъ его пѣсенъ, въ родѣ: „іо-го-го, іо-го-го... бутылочку распить“. Сотрапезники, подстрекаемые страхомъ, подтягивали ему во все горло и каждый старался горланить какъ можно громче, чтобы не попасть на замѣчаніе.
Происходило это оттого, что нашъ постоялецъ въ подобныя минуты бывалъ очень страшенъ. Требуя, напримѣръ, чтобы всѣ замолчали, онъ ударялъ по столу кулакомъ такъ, что просто земля дрожала; или вдругъ ему приходила фантазія обижаться, зачѣмъ его спрашиваютъ, или зачѣмъ никто съ нимъ не говоритъ, или зачѣмъ не слушаютъ его разсказовъ, и тогда он начиналъ бушевать какъ сумасшедшій. Никто не смѣлъ и подумать, чтобы уйти изъ гостиницы прежде, чѣмъ онъ уляжется спать. И замѣтьте, всѣ его разсказы были такого сорта, что отъ нихъ невольно мурашки бѣгали по спинѣ и волосы на головѣ становились дыбомъ. Дѣло шло преимущественно о случаяхъ повѣшенія на реѣ, о дракахъ и битвахъ, объ ужасныхъ буряхъ и о разныхъ темныхъ похожденіяхъ во всѣхъ океанахъ міра. По его разсказамъ выходило, что онъ всю жизнь прожилъ среди такихъ мерзавцевъ, какихъ и свѣтъ не производилъ, а языкъ, которымъ онъ живописалъ эти ужасы, пугалъ простыхъ деревенскихъ слушателей пожалуй даже больше, чѣмъ самые разсказы. Однимъ словомъ, этотъ ужасный человѣкъ положительно леденилъ у насъ кровь въ жилахъ.
Отецъ съ утра до ночи твердилъ, что свирѣпый постоялецъ въ конецъ разоритъ гостиницу и отобьетъ отъ нея всѣхъ посѣтителей.
Не всякому, — говорилъ онъ, — пріятно глотать дерзости и возвращаться домой съ волосами, стоящими дыбомъ.
Я думаю, что отецъ былъ неправъ. Я убѣжденъ напротивъ, что эти странныя вечеринки не отталкивали, а привлекали посѣтителей. Правда, жутко имъ у насъ приходилось, но за то сильныя ощущенія щекотали вкусъ. Наконецъ пріѣздъ капитана уже самъ по себѣ, какъ новинка, вносилъ интересъ въ монотонную деревенскую жизнь. Нѣкоторые даже старались показать, будто старый морякъ имъ очень нравится, находили, что онъ настоящій „морской волкъ“, настоящая „морская крыса“, и говорили, что такіе-то именно моряки и создали морское могущество Британіи, сдѣлавъ имя ея грознымъ на всѣхъ моряхъ.
Въ постояльцѣ былъ другой недостатокъ, болѣе существенный и невыгодный для нашего кармана: онъ совсѣмъ не платилъ намъ денег. Кромѣ тѣхъ трехъ или четырехъ золотыхъ монетъ, которыя онъ въ первый день пріѣзда такъ величественно бросилъ на полъ, мы не видали отъ него ни копѣйки. Проходили недѣли, мѣсяцы, счетъ за нимъ наросталъ и наросталъ, а онъ и не думалъ платить. Отецъ мой жался, но никакъ не могъ собраться съ духомъ, чтобы напомнить. Если же у него иногда проскальзывалъ какъ-нибудь на это робкій намекъ, то капитанъ начиналъ такъ сердито пыхтѣть, что отецъ мой спѣшилъ въ страхѣ ретироваться. Помню я, какъ онъ бывало въ отчаяніи ломалъ руки послѣ каждаго подобнаго отпора, и положительно убѣжденъ, что эти треволненія, это хроническое безпокойство неблагоприятно подѣйствовали на продолжительность его жизни.
За все время своего пребыванія у насъ капитанъ не сдѣлалъ ни малѣйшей перемѣны въ костюмѣ, только однажды купилъ у разнощика нѣсколько паръ чулокъ. У его треуголки отвалилась пряжка и одинъ изъ отворотовъ оттопырился и повисъ; онъ такъ его и оставилъ, несмотря на крайнее неудобство подобнаго безпорядка, особенно во время вѣтра. Мундиръ его пришелъ въ самый жалкій видъ; онъ самъ его чинилъ и штопалъ у себя въ комнатѣ, такъ что подъ конецъ заплата сидѣла на заплатѣ и мундиръ сталь точно мозаиковый.
Онъ никуда не писалъ и ни откуда не получалъ писемъ. Разговаривалъ онъ только съ посѣтителями, и то лишь когда бывалъ пьянъ. Ни одна живая душа не могла похвалиться, что видѣла открытымъ его сундук.
Разъ только онъ нарѣзался на чудесный отпоръ. Нашла коса на камень. Это было уже не задолго до его отъезда, когда усилилась болѣзнь моего отца. Нашъ врач, докторъ Лайвей, заѣхалъ однажды съ своимъ обычнымъ ежедневным визитомъ и остался у насъ обѣдать. Послѣ обѣда онъ вышелъ въ общую залу покурить трубку, покуда не приведутъ изъ деревни его лошадь, такъ какъ у нас не было конюшни при гостиницѣ. Я пришелъ въ залу слѣдомъ за нимъ и помню, какъ поразилъ меня контрастъ между чистенькимъ, тщательно одѣтымъ, гладко выбритымъ и напудреннымъ докторомъ и окружавшей его деревенщиной; но особенно силенъ былъ контрастъ между нимъ и отвратительнымъ капитаномъ, этимъ страшилищемъ, этимъ грязнымъ пиратомъ съ сѣросвинцовымъ лицомъ и красными глазками, который сидѣлъ, тяжело навалившись на большой обѣденный столъ.
Вдругъ капитанъ, поднявъ отъ стола голову, затянулъ свой вѣчный напѣвъ:
Было насъ, матросиковъ, пятнадцать человѣкъ,
Пятнадцать матросовъ, морскихъ волков.
Іо-го-го! Іо-го-го!
Захотѣлось матросамъ бутылочку распить...
Мы уже давно привыкли къ этой пѣснѣ, но докторъ слышалъ ее в первый разъ и она видимо ему не понравилась. По крайней мѣрѣ онъ поднялъ голову, поморщился и на минуту прекратилъ разговоръ съ старымъ Тейлеромъ, сосѣднимъ огородникомъ, который жаловался ему на свой ревматизмъ.
Между тѣмъ капитанъ подъ вліяніемъ собственной музыки сталъ понемногу выходить изъ оцѣпенѣнія и наконецъ ударилъ изо всей мочи кулакомъ по столу. Мы хорошо понимали этотъ сигналь, это .jpg)
Капитанъ поглядѣлъ на него сверкающимъ взглядомъ и опять ударилъ кулакомъ по столу. Когда же онъ увидѣлъ, что и второе предупрежденіе не подѣйствовало, то закричалъ съ самымъ непечатнымъ ругательствомъ;
— Тише, вы, тамъ! Цыцъ, коли я приказываю!
— Это вы мнѣ говорите, сэръ? — спросилъ доктор.
Задорный буянъ отвѣчалъ утвердительно.
Въ такомъ случаѣ, сэръ, — спокойно возразил докторъ Лайвей, — я долженъ вамъ сказать, что если вы не перестанете пить такъ много рому, то міръ скоро избавится отъ самаго противнаго гуляки, какого только мнѣ приходилось видѣть.
Гнѣвъ старика былъ ужасенъ. Онъ вскочилъ на ноги, вытащилъ кортик и, размахивая имъ, объявилъ, что сію минуту приколетъ доктора къ стѣнѣ.
Докторъ Лайвей даже бровью не повелъ. Онъ продолжалъ говорить, глядя на буяна через плечо, и говорилъ громко, чтобы всѣ его слышали, голосомъ удивительно спокойнымъ:
— Если вы сію же минуту не уберете свой кортикъ на мѣсто, то даю вамъ честное слово, что васъ повѣсятъ въ самомъ непродолжительном времени.
Послѣдовалъ обмѣнъ многозначительныхъ взглядовъ и капитанъ, какъ бы признавая себя побѣжденнымъ, спряталъ кортикъ и сѣлъ на свое мѣсто, ворча какъ побитая собака.
— Кромѣ того, сэръ, — не унимался докторъ, — предупреждаю васъ, что я буду за вами слѣдить, такъ какъ убѣдился, что вы человѣкъ подозрительный. Я не только врачъ, я и мировой судья въ здѣшнемъ округѣ; если я услышу на васъ хотя самую малѣйшую жалобу, то ручаюсь вамъ, что вы у нас не заживетесь. Намотайте это себѣ на усъ.
Тутъ доктору привели лошадь, онъ сѣлъ въ сѣдло и уѣхалъ. Съ этого вечера капитанъ притихъ на цѣлую недѣлю и не пикнулъ ни единаго слова.
Вскорѣ послѣ этого случая произошло таинственное событие, которое избавило насъ отъ капитана, но не уничтожило послѣдствій его посѣщенія. Зима въ тотъ годъ была лютая; сильнѣйшіе морозы чередовались съ свирѣпыми бурями, и я чувствовалъ своимъ дѣтскимъ сердцемъ, что отцу моему до весны не дотянуть. Онъ слабѣлъ и опускался съ каждым днемъ; вся работа по гостиницѣ легла на насъ съ матерью и намъ даже некогда было думать о безпокойномъ постояльцѣ.
Однажды утромъ въ январѣ завернулъ такой морозъ, что камни трещали; солнце едва озаряло вершины сосѣднихъ холмовъ, а въ бухтѣ мелкая сѣроватая зыбь беззвучно разбивалась о прибрежные валуны. Капитанъ всталъ въ этотъ день раньше обыкновеннаго и отправился на свои скалы. Подъ мышкой у него былъ телескопъ, подъ полой ветхаго мундира болтался кортикъ, а треуголку онъ заломилъ на самый затылокъ. Я помню, что у него на морозѣ шелъ паръ изо рта и что, обходя утесъ, онъ громко пыхтѣлъ, словно отдуваясь отъ непріятнаго воспоминанія о томъ, какъ проучилъ его доктор Лайвей.
Матушка что-то хлопотала около отца, а я въ общей залѣ накрывалъ приборъ для капитанскаго завтрака, какъ вдругъ отворилась дверь и вошелъ какой-то неизвѣстный человѣкъ.
Незнакомецъ поразилъ меня прежде всего своей блѣдностью. Кромѣ того, я замѣтилъ, что у него на лѣвой рукѣ не достаетъ двухъ пальцевъ. Въ правой онъ держалъ большой кортикъ, хотя въ его внѣшности не было ничего воинственнаго. При видѣ всякаго новаго лица я привыкъ отыскивать въ немъ одноногаго моряка. Быть можетъ поэтому я и замѣтилъ сразу, что новоприбывшій, не будучи съ виду настоящимъ матросомъ, былъ все-таки человѣкомъ, имѣвшимъ отношеніе къ морю.
Я спросилъ, что ему угодно. Онъ велѣлъ подать рому. Когда я пошелъ было къ дверямъ, чтобы принести требуемое, онъ присѣлъ на край стола и знакомъ подозвалъ меня къ себѣ. Я остановился, какъ шелъ, съ салфеткой въ рукѣ.
— Ближе, мальчикъ, — сказалъ онъ мнѣ.
Я ступилъ на шагъ поближе.
— Этотъ приборъ вѣроятно накрытъ для моего друга Билля? — спросилъ онъ, глядя на приборъ, какъ мнѣ показалось, тревожнымъ взглядомъ.
Я отвѣчалъ, что не знаю никакого друга Билля, а что приборъ поставленъ для постояльца, котораго у нас зовутъ капитаномъ.
— Чортъ возьми! Другъ Билль можетъ называть себя „капитапомъ“ сколько ему угодно, это до меня не касается. Скажи, мальчикъ, есть у него шрамъ на лѣвой щекѣ? Любитъ онъ выпить? А? Не дурак?.. Ну, онъ, разумѣется онъ… Такъ есть шрамъ-то?.. И на лѣвой щекѣ, а?.. Такъ, такъ… Значитъ онъ у васъ въ домѣ? Другъ Билль-то этотъ самый?
Я объяснил, что его сейчасъ нѣтъ, что онъ вышелъ.
— А в какую сторону онъ пошелъ?.. Въ какую сторону?..
Я сказалъ и прибавилъ, что капитанъ скоро долженъ вернуться. Мнѣ задали еще нѣсколько вопросовъ; я отвѣтилъ.
— О, онъ очень будетъ радъ меня видѣть, — сдѣлалъ предположеніе незнакомецъ.
Но, говоря такъ, онъ смотрѣлъ далеко не ласково. Мнѣ показалось, что онъ думаетъ не то, что говоритъ, но какое было мнѣ до этого дѣло? Въ сущности при чемъ я тутъ былъ?
Незнакомецъ остался въ залѣ, прохаживаясь изъ угла въ уголъ и отъ времени до времени подходя къ выходной двери, точно кошка, стерегущая мышь. Я вышелъ на минуту изъ дому и прошелъ нѣсколько шаговъ по дорогѣ. Но мнѣ не дали далеко отойти. Я сейчас же услыхалъ, что меня зовутъ, я долженъ былъ вернуться, хотя сдѣлалъ это безъ особенной торопливости. Незнакомецъ стоялъ въ дверяхъ и — Боже мой! — до чего исказилось его блѣдное лицо! Онъ кричалъ, чтобы я шелъ сейчасъ же назадъ, и такъ ужасно ругался, что я въ одну минуту очутился въ залѣ. Какъ только я подошелъ къ нему, онъ снова сдѣлался насмѣшливо-мягокъ въ обращеніи и даже положилъ мнѣ руку на плечо, ласково говоря, что я славный мальчикъ и что он меня полюбилъ съ перваго же раза.
— У меня у самого есть сынишка твоихъ лѣтъ, — прибавилъ онъ, — и я имъ очень горжусь. И право, вы оба съ нимъ ужасно похожи друг на друга. А знаешь, мальчуганъ, какое самое первое правило для мальчиков? Послушаніе. Да. Великое это дѣло. Еслибы ты хотя разъ поплавалъ съ другомъ Биллемъ, ты никогда ужь не сталъ бы доводить до того, чтобъ тебѣ два раза повторяли одно и то же. Такъ-то, другъ. Съ нимъ шутки плохія… Э, да вотъ онъ и самъ, благослови его Богъ, съ своимъ телескопомъ подъ мышкой! Послушай, мальчуганъ, давай спрячемся оба за дверь, чтобы сдѣлать другу Биллю сюрпризъ.
Мы отошли въ сторону и спрятались за входною дверью. Мнѣ было не по себѣ; я немного струсилъ; безпокойство мое увеличилось еще больше, когда я замѣтилъ, что и незнакомецъ мой тоже как будто боится. Онъ то и дѣло нащупывалъ свой кортик и Я слышалъ, какъ онъ вздыхалъ, глотая слюну, точно у него колъ стоитъ въ горлѣ.
Наконецъ вошелъ капитанъ, шумно растворивъ передъ собою двери, и, не глядя въ нашу сторону, прямо направился к столу, гдѣ я приготовилъ для него завтрак.
— Билль! — произнесъ незнакомецъ, стараясь поддѣлаться подъ самый густой басъ.
Капитанъ живо обернулся и увидалъ насъ. Загорѣлое лицо его вдругъ поблѣднѣло, такъ что остался сизымъ одинъ носъ. Точно онъ увидалъ или привидѣніе, или самого чорта, или даже что-нибудь еще хуже. Онъ какъ-то разомъ состарѣлся лѣтъ на двадцать, и я испугался, что вот-вотъ онъ сейчасъ упадетъ въ обморокъ.
— Что, Билль, узналъ меня? Не забылъ стараго товарища? — вскричалъ незнакомецъ.
— Черный Песъ! — въ ужасѣ пробормоталъ капитанъ.
— А то кто же? — возразилъ тотъ, собираясь съ духомъ по мѣрѣ того какъ росло смущеніе нашего постояльца. — Черный Песъ, пришедшій навѣстить своего стараго товарища. Да, дружище Билль, навидались мы съ тобой разныхъ видовъ съ тѣхъ поръ какъ я лишился двухъ пальцевъ на рукѣ.
И незнакомецъ протянулъ впередъ свою изувѣченную руку.
— Ты таки нашелъ меня, отыскалъ, чортъ тебя дери, — произнесъ наконецъ не своимъ голосомъ капитанъ. — Скажи по крайней мѣрѣ, зачѣмъ я тебѣ понадобился?
— Ай да Билль, узнаю тебя, дружище! Ты все такой же, как былъ, попрежнему рубишь напрямикъ. Люблю тебя за это. У меня у самого такая же привычка. Я сейчас спрошу себѣ стаканчикъ рому, — этотъ прелестный мальчикъ, котораго я уже успѣлъ полюбить, принесетъ мнѣ его конечно, — и мы съ тобой побесѣдуемъ какъ старые друзья. Неправда ли, Билль, вѣдь мы с тобой старые друзья, да?
Когда я вернулся съ ромомъ, они оба сидѣли у стола, накрытаго для одного капитана. Черный Песъ сидѣлъ спиной к двери, искоса поглядывая на своего „стараго друга“, какъ будто готовился дать стрекача въ сторону, лишь только это окажется нужнымъ.
Онъ велѣлъ мнѣ уйти и оставить за собой двери настежь, причемъ сдѣлалъ мнѣ слѣдующее внушеніе:
— Знай, мальчуганъ, что я никогда не позволяю подсматривать или подслушивать за мной въ замочную скважину.
Я ушелъ въ буфетъ и сталъ прислушиваться, надѣясь услышать хотя что-нибудь изъ ихъ разговора. Первое время до меня доносилось только одно шушуканье. Потомъ голоса стали возвышаться и мнѣ удалось различить нѣсколько отдѣльныхъ словъ. То были все больше крѣпкія слова, вылетавшія изъ капитанскихъ устъ.
— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Сказано, нѣтъ! — вскричалъ вдруг капитанъ, разражаясь гнѣвомъ. — Ступайте вы всѣ на висѣлицу!
Посыпался цѣлый градъ крѣпкихъ словъ, зазвенѣла разбитая посуда, полетѣли на полъ стулья, столы, затѣмъ звякнула сталь, раздался крикъ боли и мимо меня промчался съ кортикомъ въ рукѣ и съ окровавленнымъ плечомъ Черный Песъ, спасаясь отъ ярости капитана, который гнался за нимъ тоже съ кортикомъ. Видя, что ему не догнать своего противника, уже вбѣжавшаго въ дверь, капитанъ бросилъ ему вслѣдъ кортикъ, мѣтясь прямо въ голову, но къ счастію не попалъ. Кортикъ задѣлъ за нашу огромную вывеску Адмиралъ Бенбо, которая таким образомъ приняла на себя ударъ, назначавшійся Черному Псу. На вывѣскѣ навсегда остался знакъ, а раненый невредимо выбѣжалъ на улицу.
Драка кончилась. Бѣглецъ пустился бѣжать по дорогѣ во всѣ лопатки и скоро скрылся за мостомъ на поворотѣ. Капитанъ стоялъ у дверей и тупо глядѣлъ на поврежденную имъ вывѣску. Постоявъ еще немного, онъ протеръ себѣ глаза и вернулся въ домъ.
— Джимъ, — приказалъ онъ мнѣ, — рому!
Я замѣтилъ, что онъ пошатнулся и придержался за стѣнку, чтобы не упасть.
— Вы ранены, капитанъ! — вскричал я.
— Рому! — повторилъ онъ . — Я сейчасъ уѣзжаю отсюда… Рому мнѣ!.. Рому!
Я побѣжалъ за ромомъ, но у меня такъ дрожали руки, что я разбилъ стаканъ. Не успѣлъ я налить второй, какъ въ залѣ послышалось паденіе тѣла. Прибѣжавъ туда, я увидалъ, что капитанъ лежитъ на полу.
Тѣмъ временемъ матушка моя тоже услыхала шумъ и драку и поспѣшила сойти съ лѣстницы въ залу. Она помогла мнѣ поднять капитана. Мы замѣтили, что онъ дышетъ тяжело и хрипитъ. Глаза у него были закрыты, лицо посинѣло.
— Боже мой, — кричала матушка, — что только у насъ дѣлается! Позоръ нашему дому!.. А тутъ еще мужъ захворалъ!.. Господи, Господи!..
Мы разумѣется думали, что капитанъ раненъ, и не знали, что мы будемъ съ нимъ дѣлать. Я попробовалъ влить ему въ ротъ немножко рому, но это мнѣ не удалось. Зубы у него были крѣпко сжаты, точно тиски. Къ счастью пріѣхалъ докторъ Лайвей съ обычным визитомъ къ моему отцу. Мы ему обрадовались какъ дорогому гостю.
— Докторъ, что намъ дѣлать?.. Куда онъ раненъ! — восклицала матушка.
— Раненъ? Онъ-то? полноте, что вы! — отвѣчалъ докторъ. — У него просто апоплексическій ударъ, о чемъ я уже предупреждалъ его. Вернитесь къ вашему мужу, мистрисъ Гоукинсъ, и не говорите ему ничего, если можно. Я сейчасъ приведу этого господина въ чувство… Джимъ, голубчикъ, принеси мнѣ тазъ.
Когда я вернулся съ тазомъ, докторъ уже успѣлъ разорвать у капитана рукавъ и обнажилъ его большую мускулистую руку. Вся она была покрыта выжженными клеймами въ родѣ: „Добрый путь“, или, „Счастливаго успѣха“, или „Причуда Билли-Бунса“ и т. п. На верху, подъ самымъ плечомъ, былъ сдѣланъ рисунокъ висѣлицы и, насколько могу судить, очень удачный.
— Это его собственный гороскопъ! — улыбнулся докторъ, указывая ланцетомъ на висѣлицу. — А теперь, мистеръ Билли-Бунсъ, — такъ стало быть васъ зовутъ, — теперь мы посмотримъ, какого цвѣта у васъ кровь… Джимъ, — обратился онъ ко мнѣ, — тебѣ не страшно глядѣть, какъ пускаютъ кровь?
— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчал я.
— Такъ подержи мнѣ тазъ, мальчикъ, а я открою ему жилу. Много пришлось выпустить крови капитану, прежде чѣмъ онъ открылъ наконецъ глаза. Онъ былъ видимо очень недоволен, когда узналъ доктора Лайвей, но лицо его смягчилось, когда он увидалъ меня. Потомъ онъ вдругъ поблѣднѣлъ, заметался и вскричалъ:
— Гдѣ Черный Песъ?
— Нѣтъ здѣсь никакого Чернаго Пса, — жестоко возразилъ ему докторъ. — Вы пили слишкомъ много рому, вотъ съ вами и сдѣлался ударъ. Я вѣдь вамъ говорилъ, предостерегалъ васъ. Вы не послушались. Къ моему великому сожалѣнію, мнѣ на этотъ разъ пришлось выручить васъ изъ бѣды по обязанности врача. А теперь, мистеръ Бунсъ…
— Меня вовсе не такъ зовутъ, — перебилъ капитанъ.
— А мнѣ все равно, по правдѣ сказать, — спокойно продолжалъ докторъ. — И Бунсъ имя хорошее, оно къ вамъ очень идетъ. Но дѣло не въ этомъ, а вотъ въ чемъ: отъ стакана рому вы не умрете; но, выпивъ одинъ, вы выпьете и другой, и третій, и четвертый… И тогда вамъ капутъ. Понимаете?.. И вы отправитесь туда, гдѣ васъ давно дожидаются… Попробуйте встать на ноги, я помогу вамъ лечь на постель…
Мы съ докторомъ помогли капитану подняться по лѣстницѣ въ спальню, гдѣ онъ у насъ жилъ, и уложили его въ постель. Положивъ голову на подушки, онъ сейчасъ же впалъ какъ будто въ забытье.
— Смотрите же, — повторилъ еще разъ докторъ. — На будущій разъ я умываю руки. Если вы теперь хотя дотронетесь губами до рому, то вамъ смерть.
И докторъ, взявъ меня за руку, пошелъ къ моему отцу.
— Это ничего, — сказалъ онъ мнѣ, когда дверь за ними затворилась. — Я выпустилъ ему крови много, теперь онъ успокоится на нѣсколько дней. Для него и для васъ будетъ лучше, если онъ полежитъ въ постели недѣли двѣ. Но если ударъ повторится, то капитану вашему конецъ. За это я ручаюсь.