рям нашей гостиницы, а за нимъ человѣкъ везъ въ тачкѣ его походный матроскій сундук. Морякъ былъ рослый мужчина, атлетическаго вида, съ кирпичнымъ лицомъ, съ жирно намасленной косой, болтавшейся на замаранномъ воротникѣ потертаго синяго мундира, съ огромными мозолистыми руками, на которыхъ не было живаго мѣста отъ безчисленныхъ рубцовъ, и наконецъ съ этимъ безобразнымъ синевато-бѣлымъ шрамомъ во всю щеку, о котором я уже говорилъ. Я помню все это такъ живо, какъ будто это случилось вчера. У дверей старикъ остановился, посвисталъ, обвелъ глазами бухту и запѣлъ старинную матроскую пѣсню, которую намъ, къ сожалѣнію, пришлось впослѣдствіи часто отъ него слышать.
Онъ пѣлъ непріятнымъ, сиплымъ и разбитымъ голосомъ, и барабанилъ в дверь толстой остролистниковой палкой. Ему отворили, онъ вошелъ и сейчас же буркнулъ моему отцу:
— Стаканъ рому!
Поданный ромъ онъ вытянулъ изъ стакана медленно, какъ знатокъ, прищелкнулъ языкомъ, потомъ опять вышелъ на крыльцо и, стоя въ дверяхъ, сталъ разглядывать то окрестные утесы, разбросанные по берегу, то нашу вывѣску, то внутренность общей залы.
— Бухта ничего, годится, — сказалъ онъ наконецъ, — и домишко этотъ на мѣстѣ... Много у васъ тутъ народа, пріятель?
— Нѣтъ, сэръ, къ сожалѣнію, нельзя сказать, чтобы очень много, — отвѣчалъ мой отецъ.
— Это именно мнѣ и на руку... Гей, дружище! — обратился онъ къ человѣку, привезшему въ тачкѣ его багажъ, — втащи-ка это сюда. Я здѣсь побуду нѣсколько времени... О, я человѣкъ простой и невзыскательный. Немного рому, яицъ, ветчины — съ меня и довольно. Здѣсь я могу за то слѣдить за кораблями... Какъ меня зовутъ?.. Капитаномъ, съ вашего позволенія... Понимаю, изъ-за чего вы мямлите! Не безпокойтесь, деньги у нас есть. Вотъ вамъ, получите.
Онъ кинулъ на полъ три или четыре золотые монеты.
— Когда я у васъ настолько наѣмъ и напью, тогда вы можете мнѣ сказать, — объявилъ онъ намъ.
Это было сказано гордо, самымъ начальническимъ тономъ. И дѣйствительно, несмотря на поношенное платье и грубость рѣчи, новоприбывшій смотрѣлъ не простымъ матросомъ, а скорѣе под-
рям нашей гостиницы, а за ним человек вёз в тачке его походный матросский сундук. Моряк был рослый мужчина, атлетического вида, с кирпичным лицом, с жирно намасленной косой, болтавшейся на замаранном воротнике потёртого синего мундира, с огромными мозолистыми руками, на которых не было живого места от бесчисленных рубцов, и наконец с этим безобразным синевато-белым шрамом во всю щеку, о котором я уже говорил. Я помню всё это так живо, как будто это случилось вчера. У дверей старик остановился, посвистал, обвёл глазами бухту и запел старинную матросскую песню, которую нам, к сожалению, пришлось впоследствии часто от него слышать.
Он пел неприятным, сиплым и разбитым голосом, и барабанил в дверь толстой остролистниковой палкой. Ему отворили, он вошёл и сейчас же буркнул моему отцу:
— Стакан рому!
Поданный ром он вытянул из стакана медленно, как знаток, прищёлкнул языком, потом опять вышел на крыльцо и, стоя в дверях, стал разглядывать то окрестные утёсы, разбросанные по берегу, то нашу вывеску, то внутренность общей залы.
— Бухта ничего, годится, — сказал он наконец, — и домишко этот на месте... Много у вас тут народа, приятель?
— Нет, сэр, к сожалению, нельзя сказать, чтобы очень много, — отвечал мой отец.
— Это именно мне и на руку... Гей, дружище! — обратился он к человеку, привёзшему в тачке его багаж, — втащи-ка это сюда. Я здесь побуду несколько времени... О, я человек простой и невзыскательный. Немного рому, яиц, ветчины — с меня и довольно. Здесь я могу зато следить за кораблями... Как меня зовут?.. Капитаном, с вашего позволения... Понимаю, из-за чего вы мямлите! Не беспокойтесь, деньги у нас есть. Вот вам, получите.
Он кинул на пол три или четыре золотые монеты.
— Когда я у вас настолько наем и напью, тогда вы можете мне сказать, — объявил он нам.
Это было сказано гордо, самым начальническим тоном. И действительно, несмотря на поношенное платье и грубость речи, новоприбывший смотрел не простым матросом, а скорее под-
