Часу въ двѣнадцатомъ я поднялся наверхъ въ спальню капитана и принесъ ему прохладительнаго питья и разныхъ лѣкарствъ, прописанныхъ докторомъ Лайвей. Больной лежалъ въ томъ же положеніи, какъ мы его оставили, только взобрался немного повыше на подушки.
Онъ былъ очень слабъ, но до крайности возбужденъ.
— Джимъ, — сказалъ онъ мнѣ, какъ только меня увидалъ, — ты здѣсь единственный порядочный человѣкъ. Ты помнишь, я къ тебѣ всегда хорошо относился и даже давалъ тебѣ каждый мѣсяцъ по четыре пенса. Теперь я слабъ, я боленъ, я несчастенъ, такъ надѣюсь, ты не откажешься принести мнѣ стаканчикъ рому? Вѣдь не откажешься, дружокъ, неправда ли?
— Развѣ вы не слыхали, что сказалъ доктор, — возразилъ было я.
Но онъ меня перебилъ, пославъ доктора ко всѣмъ чертямъ, и закричалъ насколько хватило голоса:
— Что такое всѣ докторишки? Старыя швабры, вотъ что они такое! Ну, что твой докторъ можетъ смыслить въ морякахъ? Увѣряю тебя, я бывалъ въ такихъ мѣстахъ, гдѣ жарко какъ въ печкѣ, гдѣ люди мрутъ отъ жестокой лихорадки какъ мухи. Видалъ ли что-нибудь подобное твой докторъ? А знаешь чѣмъ я спасался тамъ отъ болѣзни и смерти? Ромомъ и больше ничѣмъ. Ромъ замѣнялъ для меня и хлѣбъ, и вино, и мясо, и друга, и семью. Неужели же мнѣ теперь бросить этотъ цѣлительный бальзамъ? Да я не выдержу, Джимъ, я умру и смерть моя ляжетъ на твою душу. Грѣхъ будетъ тебѣ и этому доктору, чтобъ его…
Тутъ послѣдовалъ цѣлый перечень отборнѣйшей ругани. Затѣмъ мой капитанъ перешелъ въ печальный тонъ.
— Посмотри, Джимушка, какъ дрожатъ мои пальцы. Да и весь я дрожу какъ осиновый листъ. Подумай только; вѣдь у меня во весь день не было во рту ни капли. Повѣрь мнѣ, дружокъ, твой докторъ болванъ. Если ты не дашь мнѣ рому, я сойду съ ума, тѣмъ и кончится. Со мной и то ужь начинается что-то не хорошее. Мнѣ мерещатся все какія-то рожи. Вонъ сзади тебя стоитъ старый Флинтъ. Я его вижу какъ тебя. Если такъ пойдетъ дальше, то я за себя не ручаюсь. Я сдѣлаюсь хуже Каина, и въ этомъ виноваты будете вы всѣ, а не я. Да наконецъ и самъ вашъ поганый докторъ сказалъ, что отъ одного стакана ничего не сдѣлается. Принеси мнѣ одинъ стаканъ, Джимъ, только один! Я тебѣ дамъ золотую гинею, слышишь? Принеси ради всего на свѣтѣ!
Онъ возбуждался все больше и больше. Я подумалъ, что ужь лучше будетъ отъ него отвязаться, тѣмъ болѣе, что самъ докторъ сказалъ, что одинъ стаканъ рому капитану не повредитъ. Но я все-таки оскорбился тѣмъ, что меня хотѣли подкупить деньгами.
— Не нужно мнѣ вашей гинеи, — отвѣчалъ я съ негодованіемъ, — отдайте мнѣ только то, что вы должны моему отцу по счету, а стаканъ рому я принесу вамъ и такъ, съ условіемъ, что вы больше не будете просить.
Когда я принесъ ему ромъ, онъ жадно схватилъ стаканъ и выпилъ все залпомъ.
—А! — произнесъ онъ съ наслажденіемъ. — Вотъ мнѣ ужь и лучше. Скажи, мальчикъ, долго ли, по мнѣнію твоего доктора, придется мнѣ пролежать въ постели?
— По крайней мѣрѣ съ недѣлю, — отвѣчалъ я.
— Громъ и молнія!… Недѣлю!… Ни за что! — вскричалъ онъ съ тревогой. — Этимъ временемъ они успѣютъ прислать мнѣ черную марку. Чего добраго, они уже бродятъ тутъ гдѣ-нибудь около меня, ослы! Не умѣли беречь того, что было у нихъ въ рукахъ!… Поступали бы какъ я, было бы и у нихъ. А теперь на что они разсчитываютъ? Не меня ли думаютъ запугать? Такъ нѣтъ, шалишь!… Не проведешь! Мы и не такихъ дурачили! .jpg)
Говоря это, онъ страшно волновался, потомъ привсталъ, оперся на мое плечо, такъ что мнѣ тяжело сдѣлалось, и попробовалъ пройтись по комнатѣ. Но ноги его не слушались. Онъ остановился и присѣлъ на постель.
— Уморилъ меня этотъ проклятый докторъ, — сказалъ онъ. — Въ головѣ шумъ такой, что просто чортъ знаетъ… Помоги мнѣ лечь.
Я исполнилъ его желаніе и онъ нѣсколько времени полежалъ молча.
— Джимъ, сказалъ онъ наконец, — ты не видалъ сегодня этого матроса?
— Чернаго Пса?
— Чернаго Пса. Я тебѣ скажу, онъ большой негодяй. Да и остальные не лучше. Слушай, Джимушка. Если мнѣ почему-нибудь нельзя будетъ скоро уѣхать и если они сюда придутъ и принесутъ мнѣ черную марку, то не забудь, что имъ нуженъ мой старый сундукъ. Тогда ты не теряй ни минуты времени, садись на первую лошадь и скачи къ тому… какъ его?… къ доктору к этому окаянному… Скажи ему, чтобы онъ собралъ какъ можно больше народу, понятыхъ, полицейскихъ, и спѣшилъ въ здѣшнюю гостинницу ловить остатокъ шайки стараго Флинта: я былъ у него когда-то помощникомъ… я одинъ знаю, гдѣ спрятано… Онъ открылъ мнѣ эту тайну на Саваннѣ, когда умиралъ… какъ вотъ я теперь… Саванна, знаешь, корабль, на которомъ мы разбойничали… Ты слыхалъ о старомъ Флинтѣ?… Такъ вотъ онъ самый… Но ты никому про это не говори, если они не принесутъ черной марки… Слышишь?
— Что вы говорите, капитанъ? Какая черная марка?
— Это призывъ, требованіе отъ нашей шайки. Они, чего добраго, пришлютъ, такъ я тебя предупреждаю. Смотри въ оба, Джимъ, не зѣвай!
Онъ побредилъ еще нѣсколько минутъ. Голосъ его становился все слабѣе и слабѣе. Я подалъ ему питье. Онъ напился точно ребенокъ, приговаривая:
— Такъ, такъ!… Вотъ и лѣчиться пришлось на старости лѣтъ. Послѣ того онъ заснулъ тяжелымъ сномъ. Я подождалъ немного и вышелъ.
Не знаю, какъ бы я поступилъ, если бы дѣла шли обыкновеннымъ порядкомъ. Вѣрнѣе всего, что я разсказалъ бы все доктору, потому что до смерти боялся, какъ бы капитанъ не раскаялся въ своей откровенности и не постарался отправить меня на тотъ свѣтъ. Но дѣло въ томъ, что въ этотъ же самый вечер мой отецъ совершенно неожиданно умеръ. Горе, хлопоты съ похоронами и разныя неурядицы совсѣмъ вышибли у меня изъ головы память о недавнемъ разговорѣ съ капитаномъ. Мнѣ было совсѣмъ не до него.
На другой день утромъ онъ сошелъ внизъ какъ обыкновенно, хотя ѣлъ безъ аппетита. За то пилъ онъ, какъ я думаю, гораздо больше обыкновеннаго, такъ какъ онъ весь этотъ день самъ хозяйничалъ за буфетомъ, ворча и фыркая какъ тюлень. Вечеромъ, наканунѣ похоронъ, онъ напился до того, что сталъ опять распѣвать свои удалыя пѣсни, отлично зная, что въ домѣ покойникъ. Насъ это возмущало, но мы все еще боялись страшнаго капитана и не рѣшались замѣтить ему, что такое поведеніе неприлично, постыдно. Только одинъ докторъ могъ бы его остановить, но к сожалѣнію онъ уѣхалъ далеко къ одному опасному больному и не былъ у насъ съ самой смерти батюшки.
Капитанъ былъ однако все еще очень слабъ. Онъ еле бродилъ по комнатамъ, придерживаясь за стѣны, чтобы не упасть. Онъ ни съ кѣмъ не говорилъ, кромѣ меня, и мнѣ всегда казалось, что онъ успѣлъ забыть о своемъ признаніи. Но характеръ его сталъ еще раздражительнѣе. У него явилась опасная привычка, садясь за столъ, всякій разъ класть возлѣ себя кортикъ. Страстью его сдѣлалось слѣдить за проѣзжающими и вообще онъ какъ будто немного помѣшался.
Въ этотъ же вечеръ послѣ ряда матроскихъ пѣсенъ мы вдругъ съ удивленіемъ услыхали, что онъ напѣваетъ чрезвычайно странный мотивъ, какого онъ еще ни разу у насъ не пѣлъ. То был какой-то веселенькій ретурнель, далеко не похожій на его обычныя пѣсни. Вѣроятно онъ пѣвалъ его когда-нибудь очень давно, когда еще не былъ морякомъ.
На другой день послѣ похоронъ я вышелъ часу въ четвертомъ на крыльцо гостинницы. День былъ туманный и холодный. Я стоялъ въ печальномъ раздумьи и вдругъ замѣтилъ, что по дорогѣ медленно идетъ какой-то человѣкъ. То былъ очевидно какой-нибудь слѣпой, потому что на глазахъ у него былъ зеленый зонтикъ, а въ рукахъ большой костыль, которымъ онъ поминутно щупалъ дорогу. Онъ шелъ, согнувшись подъ бременемъ дряхлости. и болѣзни и кутаясь въ дырявый, безобразный плащъ съ капюшономъ. Въ жизнь свою я не видывалъ ничего ужаснѣе этого лица съ тусклыми глазами безъ взгляда. У крыльца гостинницы онъ остановился и, плачевно растягивая слова, обратился къ пустому пространству:
— Милостивые, жалостливые, христіане добрые, скажите слѣпому матросу его величества, гдѣ онъ теперь находится.
Я немедленно отвѣчалъ:
— Вы у гостинницы Адмиралъ Бенбо, возлѣ Блекгилльской бухты.
— Слышу голосокъ тоненькій, голосокъ молоденькій, — возразилъ слѣпецъ тѣмъ же заунывнымъ голосомъ. — Голубчикъ миленькій, мальчикъ мой хорошенькій, не подашь ли ты мнѣ руку свою, не поможешь ли войти?
Въ простотѣ души я предупредительно протянул руку и вдругъ почувствовалъ, что ужасный слѣпецъ сейчасъ же сжалъ ее какъ тисками. Испугавшись до смерти, я сталъ вырываться, но безглазый нищій съ силою привлекъ меня къ себѣ и сказалъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:
— Веди-ка меня къ капитану, мальчуганъ!
— Ей-Богу, сэръ, я не смѣю… ну, право же не смѣю, видитъ Богъ.
— О!… о!… — зарычалъ слѣпой, такъ ты не слушаться?… Сейчасъ веди, не то я тебѣ руку выверну.
И съ этими словами онъ такъ жестоко повернулъ мнѣ руку, что я громко закричалъ.
— Сэръ, я о васъ же забочусь? Капитанъ послѣднее время очень опасенъ. Онъ не разстается съ своимъ кортикомъ. Къ нему просто подойти нельзя и къ тому же онъ боленъ… Недавно другой джентельменъ…
— Цыцъ, замолчи! Веди меня къ нему и конецъ! — перебилъ меня слѣпой.
Голосъ былъ грубый, жестокій, однимъ словомъ ужасный. Онъ подѣйствовалъ на меня хуже боли въ рукѣ. Я подчинился. Мы пошли въ залу, гдѣ у камина сидѣлъ капитанъ, попивая ромъ. Слѣпецъ, не выпуская моей руки, навалился мнѣ на плечо всею тяжестью.
— Веди меня прямо къ нему, — сказалъ онъ, — и когда подойдешь совсѣмъ близко, крикни: „Билль! Вотъ и мы!“ Не крикнешь — берегись!
При этомъ онъ, какъ бы предостерегая, сдавилъ мнѣ руку такъ больно, что у меня пропалъ весь страхъ къ капитану. Я быстро распахнулъ двери общей залы и громко произнесъ то, что мнѣ велѣлъ слѣпой.
Бѣдный капитанъ вздрогнулъ съ головы до ногъ и испуганно взглянулъ на насъ. Хмѣль разомъ выскочилъ у него изъ головы и на лицѣ изобразился ужасъ, смѣшанный съ крайнимъ отвращеніемъ. Онъ хотѣлъ встать, но не могъ.
— Оставайся на мѣстѣ, Билль! — сказалъ убогій. — Я слѣпъ, но носъ у меня тонкій, и я сейчасъ узнаю, сидишь ты смирно или нѣтъ. Дѣло дѣломъ… Подавай сюда лѣвую руку. Мальчикъ, возьми его лѣвую руку и приблизь ее къ моей правой рукѣ.
Мы оба машинально повиновались. Я замѣтилъ, что послѣдній сунулъ что-то капитану въ руку и тотъ сейчасъ же зажалъ эту вещь въ кулак.
— Дѣло сдѣлано! — объявилъ слѣпой.
Онъ меня выпустилъ и съ невѣроятною быстротой и увѣренностью выскользнулъ вонъ изъ гостинницы. Я видѣлъ, какъ онъ торопливо пошелъ по дорогѣ и исчезъ, постукивая своимъ костылемъ.
Мы съ капитаномъ были въ оцѣпенѣніи. Я стоялъ около него и безсознательно держалъ его за руку. Наконецъ я ее выпустилъ и тогда он взглянулъ на свою ладонь.
— Въ десять часовъ! — вскричалъ онъ. — У насъ осталось еще цѣлыхъ шесть!… Мы еще успѣемъ съиграть съ ними штуку.
Онъ вскочилъ на ноги, но пошатнулся, схватился рукою за горло и во весь ростъ растянулся на полу. Я подбѣжалъ к нему, началъ горько звать матушку. Но звать было не зачѣмъ. Капитанъ былъ мертвъ: его убилъ нервный ударъ.
Странная вещь: я не любилъ капитана, хотя подъ конецъ и сталъ чувствовать къ нему жалость; теперь же, видя его мертвымъ, я не могъ удержаться отъ слезъ. Вѣроятно потому, что нервы у меня были разстроены недавнею смертью отца.
Не откладывая въ долгий ящикъ, я разсказалъ матушкѣ то, что было бы гораздо лучше сказать ей раньше. Мы очутились съ нею въ очень затруднительномъ, даже въ опасномъ положеніи. Часть денег нашего постояльца принадлежала намъ неотъемлемо и безспорно, но сомнительно было, чтобы его товарищи, захвативъ его достояніе, согласились намъ ее выплатить. По крайней мѣрѣ мы .jpg)
Но и оставаться въ гостинницѣ намъ обоимъ было страшно, все насъ пугало: и трескъ угля въ каминѣ, и тиканье часовъ. Черная дорога, уходившая въ безконечную даль, невольно заставляла насъ думать о томъ, что вотъ быть можетъ по ней приближаются наши губители. Видъ мертваго капитана на полу въ залѣ и воспоминание объ ужасномъ слѣпцѣ обдавали меня холодомъ, такъ что кровь стыла въ жилахъ. Нужно было на что-нибудь рѣшиться, и мы придумали обратиться за помощью въ сосѣднюю деревню. Придумано — сдѣлано, и вотъ мы, въ чемъ были, побѣжали по дорогѣ, несмотря на холодъ, туманъ и вечернюю темноту.
Деревня была по счастью недалеко, за скалами, на противоположномъ концѣ бухты. Мы добѣжали до нея, запыхавшись. Все кругомъ было тихо, только волны плескались о берег и вороны каркали гдѣ-то въ лѣсу.
В деревнѣ уже зажглись огни и я никогда не забуду, съ какимъ удовольствіемъ увидалъ я освѣщенныя окна. Я ободрился, но этимъ все и ограничилось. Никакой серьезной помощи мы не нашли. Никто не рѣшился идти съ нами въ гостинницу Адмиралъ Бенбо. Къ стыду мужчинъ, всѣ они трусили и ссылались на женъ и дѣтей… — Кто такой капитанъ, кто такіе его товарищи? — Ужь не изъ шайки ли они Флинта?… Оказалось, что имя Флинта извѣстно имъ какъ нельзя лучше. Къ довершенію бѣды съ поля вернулось нѣсколько крестьянъ, которые заявили, что встрѣтили по дорогѣ каких-то подозрительныхъ личностей. Нѣсколько другихъ крестьянъ стали увѣрять, что видѣли какой-то ботъ, бросившій якорь въ маленькой заводи, которую у насъ называли Киттской норой. Однимъ словомъ мы получили массу предложеній немедленно съездить къ доктору Лайвей, но ни одинъ человѣкъ не согласился защищать гостинницу Адмиралъ Бенбо.
Трусость говорятъ заразительна, но съ другой стороны вѣрно и то, что споръ нерѣдко придаетъ храбрость. Такъ случилось съ моей матерью. Когда всѣ высказались, она заговорила сама и объявила, что не посмотритъ ни на что и попробуетъ, нельзя ли спасти сиротскія деньги.
— Если вы не хотите намъ помочь, такъ и Богъ съ вами, — сказала она. — Мы съ Джимомъ пойдемъ одни и что бы ни случилось, а ужь сундукъ я отопру. Объ одномъ попрошу я васъ, мистриссъ Краули, — обратилась она къ одной сосѣдкѣ, — одолжите намъ мѣшокъ, чтобы положить въ него деньги, принадлежащія намъ съ Джимомъ по праву.
Я разумѣется объявилъ, что готовъ идти съ матерью, и всѣ разумѣется начали кричать, что это ни на что не похоже. И все-таки никто не согласился пойти с нами. Дали только мнѣ заряженный пистолетъ на всякій случай и обѣщали приготовить намъ осѣдланныхъ лошадей для бѣгства, если насъ будутъ преслѣдовать. Кромѣ того, одинъ парень взялся немедленно ѣхать къ доктору Лайвей и попросить у него для насъ вооруженной помощи.
Сердце у меня сильно билось, когда мы съ матерью пустились въ опасный путь. Ночь была темная, луна не успѣла взойти и только красноватый край ея диска чуть-чуть свѣтился сквозь густую, тяжелую мглу. Мы бѣжали чуть не бѣгомъ, стараясь производить какъ можно меньше шума. Наконецъ мы благополучно добрались до гостинницы и съ облегченіемъ вздохнули, когда заперли за собой тяжелую дверь.
Я притаилъ дыханіе, вспомнивъ, что мы съ матушкой въ домѣ одни и что тамъ лежитъ покойникъ. Мать зажгла свѣчку и, держась за руки, мы робко вошли съ нею въ общую залу. Мертвецъ лежалъ все въ томъ же положеніи на спинѣ и съ раскинутыми руками.
— Опусти стору, Джимъ, сказала мнѣ матушка, — а то насъ могутъ увидать съ улицы.
Я исполнилъ приказаніе матушки и она продолжала:
— Теперь нужно снять съ него ключъ отъ сундука… придется до него дотронуться…
Я сталъ возлѣ трупа на колѣна. На полу у лѣвой руки мертвеца лежалъ вырѣзанный изъ бумаги кружочек, одна сторона котораго была была выкрашена въ черный цвѣтъ. Я понял, что это и есть черная марка. Поднявъ кружокъ, я увидалъ на бѣлой сторонѣ крупную и четкую надпись: сегодня вечеромъ, въ десять часовъ.
— Матушка! — вскричалъ я. — Только до десяти часов…
Только что я ей это сказалъ, какъ наши стѣнные часы стукнули, приготовляясь бить. У обоихъ у насъ замерло сердце… Часы прозвонили. О, счастье! Оказалось только шесть часовъ.
— Ну, Джимъ, — сказала матушка, — доставай ключъ.
Я ощупалъ всѣ карманы покойника, нашелъ тамъ серебряную медаль, нитки, иголки, наперстокъ, ножикъ, огниво, табакъ, карманный компасъ, но ключа не отыскалъ.
— Нѣтъ ли на шеѣ, — подсказала мнѣ матушка.
Подавляя отвращеніе, я растегнулъ у мертвеца воротъ и пощупалъ шею. Ключъ дѣйствительно висѣлъ на шнуркѣ, пропитанномъ дегтемъ. Я вынулъ ножикъ и разрѣзалъ шнурокъ.
Удача насъ ободрила. Мы побѣжали въ капитанскую спальню, гдѣ стоялъ знаменитый сундукъ, ни разу не сдвигавшійся съ мѣста.
Сундукъ былъ обыкновенный матроскій, сдѣланный изъ очень прочнаго дерева, обтершійся по угламъ отъ долгой службы и съ большой металлической буквой Б на крышкѣ.
— Дай мнѣ ключъ, — сказала матушка.
Замок отпирался туго, но она, — откуда сила взялась, — въ одну секунду повернула ключъ и открыла крышку.
Изъ сундука запахло табакомъ и дегтемъ. Прежде всего мы увидали полную новую пару платья, тщательно вычищенную и аккуратно уложенную. Матушка сдѣлала предположеніе, что это платье ни разу не надѣвано. Подъ платьемъ лежало множество мелкихъ вещей самаго разнообразнаго характера: тутъ были транспортиры, пачки съ табакомъ, старинные испанскіе часы, мѣдный компасъ, разныя дешевыя рѣдкости, какъ напримѣръ пять или шесть американскихъ раковинок и т. п. Все это для насъ покуда не представляло интереса и мы продолжали рыться въ сундукѣ. На днѣ оказался старый матроскій плащъ, весь потертый и выцвѣтшій. Мать съ досадою вытащила его вонъ и мы увидали подъ нимъ двѣ послѣднія вещи: какой-то пакетъ повидимому съ бумагами, завернутый въ клеенку, и полотняный мѣшокъ, въ которомъ зазвенѣли монеты, когда я взялъ его въ руки.
— Покажемъ этимъ негодяемъ, что мы честные люди, — сказала матушка. — Я возьму только то, что намъ слѣдуетъ, ни гроша больше. Давай сюда мѣшокъ, что мнѣ дала мистриссъ Краули.
И она принялась отсчитывать монеты, кладя ихъ въ мѣшокъ, который я держалъ передъ нею. Ей хотѣлось взять изъ капитанскихъ денегъ, ровно столько, сколько слѣдовало по счету, но это оказалось далеко не такъ просто, какъ она думала; монеты были по большей части иностранныя, дублоны, луидоры, унціи, и все въ этомъ родѣ. Англійскихъ монетъ было меньше всего, а матушка только имъ и знала цѣну.
Мы не сдѣлали еще и половины дѣла, какъ вдругъ я остановилъ матушку, дотронувшись до ея руки. Въ тишинѣ ночи я услыхалъ явственно звукъ, отъ котораго у меня застыла кровь въ сердцѣ; услыхалъ стукъ палки слѣпаго по мерзлой землѣ… Стук приближался… Мы съ матушкой слушали, не дыша. Вотъ палка стукнула въ дверь, негодяй повернулъ дверную ручку и началъ неистово ломиться въ домъ. Потомъ все смолкло. Затѣмъ костыль опять застучалъ по землѣ, медленно удаляясь отъ дома, и къ нашей радости стукъ постепенно замеръ въ отдаленіи.
— Матушка, — вскричалъ я, — возьмемъ все и убѣжимъ!
Я былъ увѣренъ, что запертая дверь навела слѣпаго на подозрѣніе и что скоро къ намъ въ домъ нахлынетъ вся шайка. И все-таки я былъ безконечно радъ, что догадался запереть задвижку. Ужь очень былъ страшенъ этотъ слѣпой, такъ страшенъ, что и разсказать нѣтъ словъ.
Очень испугалась матушка, а все-таки не хотѣла взять ни одной копѣйки меньше, чѣмъ слѣдуетъ.
— Еще нѣтъ семи часовъ, — сказала она. — Я своего упускать не намерена.
Не успѣла она договорить, какъ гдѣ-то вдали, на холмѣ должно быть, раздался протяжный свистъ. Оставаться было немыслимо.
— Нечего дѣлать, — вздохнула матушка, торопясь встать и уйти, — ужь возьму только то, что успѣла отсчитать.
— А я для круглаго счета возьму вотъ и это, — вскричалъ я, хватая клеенчатый пакет.
Мы побѣжали по лѣстницѣ въ темнотѣ, бросивъ свѣчку возлѣ пустаго сундука, выбѣжали на улицу и пустились по дорогѣ. Туманъ сталъ рѣдѣть и луна уже вполнѣ ярко озаряла окружающія высоты. К счастью дорога шла внизу и потому оставалась погружена въ относительный мракъ. На первое время намъ было хорошо, но съ половины дороги намъ предстояло идти по освѣщенному пространству. Хуже всего было то, что сзади насъ уже раздавались шаги многочисленныхъ ногъ. Къ гостинницѣ приближалась толпа мужчинъ, изъ которыхъ у одного былъ фонарь.
— Дитя мое, — сказала мнѣ вдругъ матушка, — бери деньги и бѣги! Я чувствую, что скоро выбьюсь изъ силъ.
— Кончено! — подумалъ я. — Теперь насъ поймаютъ.
И меня взяло страшное зло на низкую трусость сосѣдей, которые отказались намъ помочь. К счастью мы уже почти дошли до мостика черезъ небольшую канаву. Я кое-какъ довелъ матушку до края канавы, но тутъ она тяжко вздохнула и безъ чувствъ склонилась ко мнѣ на плечо. Не знаю, какъ достало у меня силы стащить матушку внизъ въ канаву и положить возлѣ мостика. Больше этого я ничего не могъ сдѣлать; мостъ былъ очень низокъ и я могъ подъ нимъ спрятаться только самъ, такъ какъ былъ очень тонокъ и худъ. Я подползъ подъ него на животѣ и мы оба остались въ этомъ опасномъ положеніи: я подъ мостомъ, а матушка — возлѣ него и совершенно на виду съ дороги. Отъ гостинницы, въ которую ломились разбойники, мы успѣли уйти всего на разстояніе человѣческаго голоса.