потому что до смерти боялся, какъ бы капитанъ не раскаялся въ своей откровенности и не постарался отправить меня на тотъ свѣтъ. Но дѣло въ томъ, что въ этотъ же самый вечер мой отецъ совершенно неожиданно умеръ. Горе, хлопоты съ похоронами и разныя неурядицы совсѣмъ вышибли у меня изъ головы память о недавнемъ разговорѣ съ капитаномъ. Мнѣ было совсѣмъ не до него.
На другой день утромъ онъ сошелъ внизъ какъ обыкновенно, хотя ѣлъ безъ аппетита. За то пилъ онъ, какъ я думаю, гораздо больше обыкновеннаго, такъ какъ онъ весь этотъ день самъ хозяйничалъ за буфетомъ, ворча и фыркая какъ тюлень. Вечеромъ, наканунѣ похоронъ, онъ напился до того, что сталъ опять распѣвать свои удалыя пѣсни, отлично зная, что въ домѣ покойникъ. Насъ это возмущало, но мы все еще боялись страшнаго капитана и не рѣшались замѣтить ему, что такое поведеніе неприлично, постыдно. Только одинъ докторъ могъ бы его остановить, но к сожалѣнію онъ уѣхалъ далеко къ одному опасному больному и не былъ у насъ съ самой смерти батюшки.
Капитанъ былъ однако все еще очень слабъ. Онъ еле бродилъ по комнатамъ, придерживаясь за стѣны, чтобы не упасть. Онъ ни съ кѣмъ не говорилъ, кромѣ меня, и мнѣ всегда казалось, что онъ успѣлъ забыть о своемъ признаніи. Но характеръ его сталъ еще раздражительнѣе. У него явилась опасная привычка, садясь за столъ, всякій разъ класть возлѣ себя кортикъ. Страстью его сдѣлалось слѣдить за проѣзжающими и вообще онъ какъ будто немного помѣшался.
Въ этотъ же вечеръ послѣ ряда матроскихъ пѣсенъ мы вдругъ съ удивленіемъ услыхали, что онъ напѣваетъ чрезвычайно странный мотивъ, какого онъ еще ни разу у насъ не пѣлъ. То был какой-то веселенькій ретурнель, далеко не похожій на его обычныя пѣсни. Вѣроятно онъ пѣвалъ его когда-нибудь очень давно, когда еще не былъ морякомъ.
На другой день послѣ похоронъ я вышелъ часу въ четвертомъ на крыльцо гостинницы. День былъ туманный и холодный. Я стоялъ въ печальномъ раздумьи и вдругъ замѣтилъ, что по дорогѣ медленно идетъ какой-то человѣкъ. То былъ очевидно какой-нибудь слѣпой, потому что на глазахъ у него былъ зеленый зонтикъ, а въ рукахъ большой костыль, которымъ онъ поминутно щупалъ дорогу. Онъ шелъ, согнувшись подъ бременемъ дряхлости.
потому что до смерти боялся, как бы капитан не раскаялся в своей откровенности и не постарался отправить меня на тот свет. Но дело в том, что в этот же самый вечер мой отец совершенно неожиданно умер. Горе, хлопоты с похоронами и разные неурядицы совсем вышибли у меня из головы память о недавнем разговоре с капитаном. Мне было совсем не до него.
На другой день утром он сошёл вниз как обыкновенно, хотя ел без аппетита. Зато пил он, как я думаю, гораздо больше обыкновенного, так как он весь этот день сам хозяйничал за буфетом, ворча и фыркая как тюлень. Вечером, накануне похорон, он напился до того, что стал опять распевать свои удалые песни, отлично зная, что в доме покойник. Нас это возмущало, но мы всё ещё боялись страшного капитана и не решались заметить ему, что такое поведение неприлично, постыдно. Только один доктор мог бы его остановить, но, к сожалению, он уехал далеко к одному опасному больному и не был у нас с самой смерти батюшки.
Капитан был однако всё ещё очень слаб. Он еле бродил по комнатам, придерживаясь за стены, чтобы не упасть. Он ни с кем не говорил, кроме меня, и мне всегда казалось, что он успел забыть о своём признании. Но характер его стал ещё раздражительнее. У него явилась опасная привычка, садясь за стол всякий раз класть возле себя кортик. Страстью его сделалось следить за проезжающими, и вообще он как будто немного помешался.
В этот же вечер после ряда матросских песен мы вдруг с удивлением услыхали, что он напевает чрезвычайно странный мотив, какого он ещё ни разу у нас не пел. То был какой-то весёленький ретурнель, далеко не похожий на его обычные песни. Вероятно, он певал его когда-нибудь очень давно, когда ещё не был моряком.
На другой день после похорон я вышел часу в четвёртом на крыльцо гостиницы. День был туманный и холодный. Я стоял в печальном раздумье и вдруг заметил, что по дороге медленно идёт какой-то человек. То был очевидно какой-нибудь слепой, потому что на глазах у него был зелёный зонтик, а в руках большой костыль, которым он поминутно щупал дорогу. Он шёл, согнувшись под бременем дряхлости.
