что недѣля еще не успѣетъ кончиться, какъ капитанъ ужь принесетъ мнѣ четырехпенсовую монету, подтвердив наставленіе, „глядѣть въ оба“ и слѣдить, не пріѣдетъ ли морякъ объ одной ногѣ.
Не могу описать, до какой степени этотъ таинственный одноногій морякъ терзалъ мое дѣтское воображеніе. Въ бурныя ночи, когда весь домъ нашъ трясся отъ порывовъ вѣтра и волны съ громовымъ рокотомъ разбивались о скалы, онъ представлялся мнѣ во всевозможныхъ видахъ, одинъ другаго безобразнѣе, одинъ другаго страшнѣе. То я видѣлъ его съ ногой, отрѣзанной ниже колѣна, то выше. Въ другой разъ онъ представлялся мнѣ чудовищемъ, у котораго всегда была только одна нога по серединѣ туловища. Но хуже всѣхъ кошмаровъ былъ тотъ, когда мнѣ чудилось, что одноногій морякъ гонится за мною по полю, перепрыгивая черезъ заборы. Вообще, надо правду сказать, я довольно-таки дорого расплачивался этими противными снами за свой четырехпенсовый мѣсячный гонорар.
Однако, несмотря на весь ужасъ при одной мысли объ одноногомъ человѣкѣ, я гораздо меньше боялся капитана, чѣмъ всѣ окружающіе. По вечерамъ онъ иногда выпивалъ рому больше, чѣмъ могла выдержать его голова, и начиналъ выть свои матроскія и кабацкія пѣсни, не обращая вниманія на присутствующихъ. А то вдругъ начиналъ угощать виномъ и грогомъ всѣхъ другихъ посѣтителей, заставляя ихъ, бѣдныхъ, трепетно внимать его безсвязнымъ разсказамъ или пѣть съ нимъ хоромъ. Нерѣдко стѣны въ домѣ дрожали отъ его пѣсенъ, въ родѣ: „іо-го-го, іо-го-го... бутылочку распить“. Сотрапезники, подстрекаемые страхомъ, подтягивали ему во все горло и каждый старался горланить какъ можно громче, чтобы не попасть на замѣчаніе.
Происходило это оттого, что нашъ постоялецъ въ подобныя минуты бывалъ очень страшенъ. Требуя, напримѣръ, чтобы всѣ замолчали, онъ ударялъ по столу кулакомъ такъ, что просто земля дрожала; или вдругъ ему приходила фантазія обижаться, зачѣмъ его спрашиваютъ, или зачѣмъ никто съ нимъ не говоритъ, или зачѣмъ не слушаютъ его разсказовъ, и тогда он начиналъ бушевать какъ сумасшедшій. Никто не смѣлъ и подумать, чтобы уйти изъ гостиницы прежде, чѣмъ онъ уляжется спать. И замѣтьте, всѣ его разсказы были такого сорта, что отъ нихъ невольно мурашки бѣгали по спинѣ и волосы на головѣ становились дыбомъ. Дѣло шло преимущественно о случаяхъ повѣшенія на реѣ,
что неделя ещё не успеет кончиться, как капитан уж принесёт мне четырёхпенсовую монету, подтвердив наставление, „глядеть в оба“ и следить, не приедет ли моряк об одной ноге.
Не могу описать, до какой степени этот таинственный одноногий моряк терзал моё детское воображение. В бурные ночи, когда весь дом наш трясся от порывов ветра и волны с громовым рокотом разбивались о скалы, он представлялся мне во всевозможных видах, один другого безобразнее, один другого страшнее. То я видел его с ногой, отрезанной ниже колена, то выше. В другой раз он представлялся мне чудовищем, у которого всегда была только одна нога посередине туловища. Но хуже всех кошмаров был тот, когда мне чудилось, что одноногий моряк гонится за мною по полю, перепрыгивая через заборы. Вообще, надо правду сказать, я довольно-таки дорого расплачивался этими противными снами за свой четырёхпенсовый месячный гонорар.
Однако, несмотря на весь ужас при одной мысли об одноногом человеке, я гораздо меньше боялся капитана, чем все окружающие. По вечерам он иногда выпивал рому больше, чем могла выдержать его голова, и начинал выть свои матросские и кабацкие песни, не обращая внимания на присутствующих. А то вдруг начинал угощать вином и грогом всех других посетителей, заставляя их, бедных, трепетно внимать его бессвязным рассказам или петь с ним хором. Нередко стены в доме дрожали от его песен, вроде: „ио-го-го, ио-го-го... бутылочку распить“. Сотрапезники, подстрекаемые страхом, подтягивали ему во всё горло и каждый старался горланить как можно громче, чтобы не попасть на замечание.
Происходило это оттого, что наш постоялец в подобные минуты бывал очень страшен. Требуя, например, чтобы все замолчали, он ударял по столу кулаком так, что просто земля дрожала; или вдруг ему приходила фантазия обижаться, зачем его спрашивают, или зачем никто с ним не говорит, или зачем не слушают его рассказов, и тогда он начинал бушевать как сумасшедший. Никто не смел и подумать, чтобы уйти из гостиницы прежде, чем он уляжется спать. И заметьте, все его рассказы были такого сорта, что от них невольно мурашки бегали по спине и волосы на голове становились дыбом. Дело шло преимущественно о случаях повешения на рее,
