разнощика нѣсколько паръ чулокъ. У его треуголки отвалилась пряжка и одинъ изъ отворотовъ оттопырился и повисъ; онъ такъ его и оставилъ, несмотря на крайнее неудобство подобнаго безпорядка, особенно во время вѣтра. Мундиръ его пришелъ въ самый жалкій видъ; онъ самъ его чинилъ и штопалъ у себя въ комнатѣ, такъ что подъ конецъ заплата сидѣла на заплатѣ и мундиръ сталь точно мозаиковый.
Онъ никуда не писалъ и ни откуда не получалъ писемъ. Разговаривалъ онъ только съ посѣтителями, и то лишь когда бывалъ пьянъ. Ни одна живая душа не могла похвалиться, что видѣла открытымъ его сундук.
Разъ только онъ нарѣзался на чудесный отпоръ. Нашла коса на камень. Это было уже не задолго до его отъезда, когда усилилась болѣзнь моего отца. Нашъ врач, докторъ Лайвей, заѣхалъ однажды съ своимъ обычнымъ ежедневным визитомъ и остался у насъ обѣдать. Послѣ обѣда онъ вышелъ въ общую залу покурить трубку, покуда не приведутъ изъ деревни его лошадь, такъ какъ у нас не было конюшни при гостиницѣ. Я пришелъ въ залу слѣдомъ за нимъ и помню, какъ поразилъ меня контрастъ между чистенькимъ, тщательно одѣтымъ, гладко выбритымъ и напудреннымъ докторомъ и окружавшей его деревенщиной; но особенно силенъ былъ контрастъ между нимъ и отвратительнымъ капитаномъ, этимъ страшилищемъ, этимъ грязнымъ пиратомъ съ сѣросвинцовымъ лицомъ и красными глазками, который сидѣлъ, тяжело навалившись на большой обѣденный столъ.
Вдругъ капитанъ, поднявъ отъ стола голову, затянулъ свой вѣчный напѣвъ:
Было насъ, матросиковъ, пятнадцать человѣкъ,
Пятнадцать матросовъ, морскихъ волков.
Іо-го-го! Іо-го-го!
Захотѣлось матросамъ бутылочку распить...
Мы уже давно привыкли къ этой пѣснѣ, но докторъ слышалъ ее в первый разъ и она видимо ему не понравилась. По крайней мѣрѣ онъ поднялъ голову, поморщился и на минуту прекратилъ разговоръ съ старымъ Тейлеромъ, сосѣднимъ огородникомъ, который жаловался ему на свой ревматизмъ.
Между тѣмъ капитанъ подъ вліяніемъ собственной музыки сталъ понемногу выходить изъ оцѣпенѣнія и наконецъ ударилъ изо всей мочи кулакомъ по столу. Мы хорошо понимали этотъ сигналь, это
разносчика несколько пар чулок. У его треуголки отвалилась пряжка и один из отворотов оттопырился и повис; он так его и оставил, несмотря на крайнее неудобство подобного беспорядка, особенно во время ветра. Мундир его пришёл в самый жалкий вид; он сам его чинил и штопал у себя в комнате, так что под конец заплата сидела на заплате и мундир сталь точно мозаиковый.
Он никуда не писал и ниоткуда не получал писем. Разговаривал он только с посетителями, и то лишь когда бывал пьян. Ни одна живая душа не могла похвалиться, что видела открытым его сундук.
Раз только он нарезался на чудесный отпор. Нашла коса на камень. Это было уже незадолго до его отъезда, когда усилилась болезнь моего отца. Наш врач, доктор Лайвей, заехал однажды со своим обычным ежедневным визитом и остался у нас обедать. После обеда он вышел в общую залу покурить трубку, покуда не приведут из деревни его лошадь, так как у нас не было конюшни при гостинице. Я пришёл в залу следом за ним и помню, как поразил меня контраст между чистеньким, тщательно одетым, гладко выбритым и напудренным доктором и окружавшей его деревенщиной; но особенно силён был контраст между ним и отвратительным капитаном, этим страшилищем, этим грязным пиратом с серо-свинцовым лицом и красными глазками, который сидел тяжело навалившись на большой обеденный стол.
Вдруг капитан, подняв от стола голову, затянул свой вечный напев:
Было нас, матросиков, пятнадцать человек,
Пятнадцать матросов, морских волков.
Ио-го-го! Ио-го-го!
Захотелось матросам бутылочку распить...
Мы уже давно привыкли к этой песне, но доктор слышал её в первый раз и она, видимо, ему не понравилась. По крайней мере, он поднял голову, поморщился и на минуту прекратил разговор со старым Тейлером, соседним огородником, который жаловался ему на свой ревматизм.
Между тем капитан под влиянием собственной музыки стал понемногу выходить из оцепенения и, наконец, ударил изо всей мочи кулаком по столу. Мы хорошо понимали этот сигналь, это
