Ненастоящий город (Короленко)/ПСС 1914 (ДО)

Ненастоящій городъ : Бѣглыя наблюденія и замѣтки
авторъ Владиміръ Галактіоновичъ Короленко (1853—1921)
Дата созданія: 1880, опубл.: 1880[1]. Источникъ: Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Приложеніе къ журналу „Нива“ на 1914 годъ. — СПб.: Т—во А. Ф. Марксъ, 1914. — Т. 2. — С. 78—97.

I • II • III • IV • V • VI • VII • VIII • IX • Примѣчанія


[78]

НЕНАСТОЯЩІЙ ГОРОДЪ.
(Бѣглыя наблюденія и замѣтки).
I.

Я стоялъ на широкой площади уѣзднаго города Вятской губерніи и съ любопытствомъ оглядывался въ новомъ для меня мѣстѣ. Какъ тихо! — вотъ первое впечатлѣніе отъ этого города. Невольно вспомнилось Некрасовское:

Въ столицахъ шумъ, гремятъ витіи…
Кипитъ словесная война…

А здѣсь стояла дѣйствительно тишина… непробудная, вѣковая, стихійная… Вѣтеръ качалъ жидкія березки на берегу быстрой рѣчки, которая крутой излучиной врѣзалась въ обширную площадь, къ самому центру города. И тутъ-же за рѣчкой на другомъ берегу гнулись и тихо волновались подъ вѣтромъ созрѣвающіе хлѣба…

Недѣли двѣ назадъ названіе этого города было для меня лишь отвлеченнымъ географическимъ терминомъ… Кружокъ на картѣ на однимъ изъ притоковъ Вятки… Воображеніе прибавляло. тусклое небо, болота, лѣса, туманное лѣто, суровую зиму… И вотъ, точно вихрь выхватилъ меня изъ сутолоки и шума столичной жизни и понесъ… Куда-же?..

Въ Вяткѣ мнѣ сказалъ „по секрету“ простодушный вятичъ, смотритель тюрьмы, что я назначенъ въ N…

— Что-же это за городъ? — спросилъ я.

— Городишко плохенькій, что толковать… Одна церковь… Другую строютъ, строютъ, — никакъ не достроютъ. Силенки не хватаетъ…

— А населеніе русское?

— Въ городѣ — русскіе будто. А по деревнямъ — вотяки… Дичь! Бога не знаютъ. [79]

— Позвольте: вѣдь вотяки православные…

— Православные будто… Да что въ нихъ толку…

Этотъ отзывъ, въ которомъ слово „будто“ играло такую замѣтную роль, впослѣдствіи вспоминался мнѣ часто.

— Что, небось, не глянется тебѣ городъ-отъ нашъ... — говорила мнѣ на мѣстѣ добродушная обывательница, у которой я снялъ квартирку…

— А ты, милый, не сумлѣвайся. Ничего-о… Всѣ эдакъ-ту по началу… Вотъ тутъ жидъ есть, Морхелъ… Тоже, какъ пріѣхалъ, больно не показалось ему мѣсто наше… А теперь ничего: обжился, деньги отдаетъ на проценты. Семейство выписалъ. Самъ теперь говорить: „Дуракъ былъ… Не зналъ, гдѣ мое счастье живетъ“… Народъ у насъ простой, повадливый… Можетъ и тебѣ Господь дастъ…

Я твердо зналъ, что не найду здѣсь своего счастья… но это не мѣшало мнѣ съ любопытствомъ присматриваться къ новому мѣсту.

Типичный городокъ сѣверо-востока. Два, три каменныхъ зданія, остальное все деревянное. Въ центрѣ полукруглая площадь, лавки, навѣсы, старенькая церковка, очевидно пришедшая въ негодность, и рядомъ огромное недостроенное зданіе новаго храма, окруженное деревянными лѣсами. Онъ поднялся въ центрѣ города, подавляя его своей величиной, но не доросъ до конца и остановился. Огромная колокольня высилась вродѣ вавилонской башни, кидая на окружающую мелкоту тѣнь незаконченности и раздумья, пока ей не надоѣло, и она рухнула…

Подальше отъ центра домишки окраины подходятъ къ ельничку, сосняку, который, выростая вверхъ по рѣкѣ, становится спокойнымъ дремучимъ боромъ…

II.

Я поселился въ слободкѣ…

— Эхъ, напрасно вы это, господинъ, — упрекнулъ меня одинъ новый знакомый изъ мѣстныхъ горожанъ. — Взяли бы фатерку въ городѣ…

— А что?

— Да оно всетаки… Въ городѣ будто. А слободка, такъ вѣдь она слободка и есть… Недѣли, прямо сказать, безъ новости не живетъ. Гдѣ „качество“ случится, такъ ужъ полиція и знаетъ: слободскіе!

— А я, признаться, такъ и не знаю, какая она слободка живетъ, — прибавилъ съ усмѣшкой молодой человѣкъ купеческаго званія, обильно увѣшанный брелоками, — Кромѣ какъ ночью, я въ ней и не бывывалъ… [80]

Вообще я скоро замѣтилъ, что городъ относится къ слободкѣ съ высокомѣріемъ, въ которомъ чувствовалось что-то больше обычнаго спокойнаго пренебреженія. Слободка въ свою очередь платила городу тою-же монетой.

— Господа̀-а!.. Купечество!.. — говорилъ мнѣ слобожанинъ сапожникъ, наскоро отмахивая заказанные сапоги. — Нешто настоящее, напримѣръ, купечество, въ прочіихъ мѣстахъ, такое живетъ, — какъ наши?

— А какое?

— Не знаете будто? Вѣдь ежели купецъ настоящій, такъ обязанъ онъ имѣть свой капиталъ… Самъ наживется и людямъ дастъ… А наши и сами-то въ долгу кругомъ… Изъ чужихъ рукъ смотрятъ… Да у насъ и торговать-то нечѣмъ.

— А Шкиларовъ? — спросилъ я.

— Ну, что Шкиларовъ…

И, понизивъ голосъ, онъ прибавилъ:

— Торговлей, думаете, разжились они?.. Ка-а-акъ-же! Грабительствомъ да разбоемъ. Старикъ бывало натюкается у насъ-же тутъ и пойдетъ хвастать: — „Пять, баетъ, медвѣдѐй убилъ… Да зря, — все не шубные. Шестой, говоритъ, шубный попался… Съ него, батюшки, и жить пошелъ“… И заплачетъ… Вотъ и понимайте: нѣшто это купечество?.. Настоящее?.. Какъ въ прочіихъ, напримѣръ, мѣстахъ полагается быть купечеству?..

И, швырнувъ кое-какъ отдѣланный сапогъ, онъ прибавилъ:

— Конечно, настоящему, напримѣръ, заказчику такая-ли отдѣлка требуется… А энтимъ… Живе-ётъ и такъ…

— Нѣшто у насъ, напримѣръ, ремесло? — меланхолически продолжалъ онъ. — Соберите вы сейчасъ всѣхъ давальцевъ и поставьте въ рядъ. А насупротивъ выставьте чеботныхъ. Такъ ужъ это я вамъ вѣрно говорю: на давальца придется по чеботному!..

— Да еще, — уныло подтвердилъ другой: — по зимамъ, подлецы, валеный сапогъ таскаютъ… Станетъ развѣ настоящій купецъ безперечь въ валенкѣ ползать! Настоящему давай теплую калошу. Пришелъ домой, — калоши снялъ. На ногѣ у него сапогъ… Красиво, благородно…

Зато у слобожанина много досуга. Ужъ онъ-то не страдаетъ отъ неудобствъ излишняго раздѣленія труда, — онъ лредставляетъ полную единицу своего производства. Онъ самъ сходитъ въ лѣсъ или въ поле, на досугѣ облюбуетъ. хорошую „кондовую“ березу, обойдетъ ее кругомъ, посмотритъ, подумаетъ, перейдетъ къ другой, опять вернется къ первой, срубитъ ее, обвяжетъ съ комля веревкой и вдвоемъ [81]съ сынишкой приволокетъ къ себѣ во дворъ. Здѣсь обрубить вѣтви, нарѣжетъ изъ нихь бабѣ вѣниковъ и дровъ, а стволъ положитъ сушиться. Потомъ сниметь бересту для подкладокъ, напилить чурбашекъ для колодокъ, остальное распилить на кружечки. Кружки онъ расщеплетъ ножомъ на тонкія фанерки, а фанерки станетъ щепать на деревянныя шпильки, который баба высушить ему на печкѣ. На 18 копѣекъ онъ могъ бы купить полфунта готовыхъ фабричныхъ шпилекъ, и ихъ хватило бы на мѣсяцы. Но и 18 копѣекъ для него большія деньги. Найдя въ сору старый каблукъ, онъ подберетъ его, оглядитъ, повертитъ въ рукахъ и примется клещами вытаскивать изъ прогнившей кожи проржавѣвшіе гвозди, которые кинетъ до надобности въ жестянку… Конечно, къ этому выковыриванію ржавыхъ гвоздей онъ самъ не можетъ относиться иначе, какъ съ презрительной усмѣшкой. Но онъ объясняетъ это тѣмъ, что настоящій гвоздъ требуется только настоящему заказчику… „А энтимъ — ж-жи-ветъ“.

И зовется онъ не существительнымъ — „сапожникъ“, какъ „въ прочіихъ мѣстахъ“, а прилагательнымъ: „чеботной“, къ которому предполагается приставка „мужикъ“. Онъ еще не вполнѣ вылупился изъ мужика, какъ и его городъ не вполнѣ отдѣлился отъ деревни.

Купецъ тоже не существительное, онъ тоже зовется „торговымъ“, съ той-же предполагаемой приставкой… У него нѣтъ гильдейскихъ традицій, какъ и у „чеботнаго“ нѣтъ цеховыхъ. Онъ еще чувствуетъ въ себѣ кровъ недавняго предка мужика и не увѣренъ, что его сыновья не опустятся опятъ въ сѣрую массу. Стоитъ только запою перехватитъ обычную мѣру, или поскользнется онъ какъ-нибудь иначе, и смотришъ — сыну „торговаго“ приходится взяться за молотоккъ и шило или вспомнить, — что въ деревнѣ у тятенъки остался еще мужицкій надѣлъ.

И досуга у городскихъ „торговыхъ“ не меньше, чѣмъ у слобожанъ… Случается порой покупателю, забирающему товаръ въ долгъ въ извѣстной лавкѣ, пробраться по невообразимымъ топямъ немощеной площади и увидѣть на дверяхъ лавки Ивана Никифоровича замокъ. — „Иванъ Никифоровичъ уѣхали съ товаромъ“, — говорятъ ему сосѣди. Это значитъ, что Иванъ Никифоровичъ, имѣющій тоже полное основаніе считатъ покупателя „ненастоящимъ“, — собралъ товаръ въ телѣги и уѣхалъ вмѣстѣ съ приказчиками къ храмовому празднику въ село или на одинъ изъ заводовъ, хорошо зная, что покупателъ все равно не пойдетъ къ другому: не дадутъ въ долгъ… И вотъ, пока торговый тихо плетется со своимъ [82]возомъ по дорогамъ изъ села въ заводъ и изъ завода обратно въ городъ, — его постоянный покупатель коротаетъ невольный досугъ въ пьянствѣ… На это у него кредитъ какъ-то оказывается. И выпивая, онъ ругаетъ ненастоящаго торговца, который въ то же время презираетъ и ругаетъ ненастоящаго покупателя.

Это основная нота взаимныхъ отношеній: обѣ стороны считаютъ другъ друга ненастоящими. Ненастоящая торговля, ненастоящій покупатель, ненастоящее ремесло и ненастоящій заказчикъ. Самый городъ выходитъ ненастоящій, и жизнь его какъ будто призрачная, чего-то ожидающая, какъ эта задумавшаяся надъ нимъ недостроенная колокольня.

III.

Замѣчательно, что почти всѣ ремесленныя силы слободки устремляются роковымъ образомъ къ сапогу. Во всемъ городѣ было въ мое время только два слесаря. Да и то силы одного, глубокаго старика, были поглощены почти исключительно починкой пожарнаго обоза, а другой былъ собственно жестянникъ. Когда въ городѣ явилисъ четверо слесарей ссыльныхъ, — къ нимъ хлынули заказы въ такомъ количествѣ, что они не успѣвали справляться. Столяръ былъ одинъ на весь городъ (тоже ссыльный изъ уголовныхъ), и онъ ломался надъ заказчиками, чувствуя себя хозяиномъ положенія.

А „чеботные“ все продолжали учить ребятъ своему „ненастоящему“ ремеслу. Я задумывался надъ этимъ страннымъ явленіемъ и, понемногу присматриваясь къ нравамъ слободки, я сталъ уяснять себѣ его причины…

Слободка сознаетъ свое положеніе, сопоставляя его съ какими-то полумиѳическими прочими мѣстами, гдѣ наоборотъ все самое настоящее, въ томъ числѣ и сапожники.

— Конечно что… работа наша таковская… — говорилъ мнѣ Несторъ Семеновичъ, у котораго я сталъ учиться сапожному ремеслу. — Какіе мы мастера, гдѣ учились! Постучитъ мальчишка молоткомъ по подошвѣ года два, — мастеръ! Нѣшто съ такой учобой дойдешь до дѣла!..

Несторъ Семеновичъ — человѣкъ думающій и немного мечтательный. Порой онъ отставитъ сапогъ и любуется его формой, какъ настоящій артистъ. У него есть своего рода артистическая тоска отъ сознанія несовершенства своей работы. Надъ всей жизнью слободки и города онъ остритъ порой очень мѣтко и питаетъ особое благоговѣніе къ „прочимъ мѣстамъ“, которыя въ его глазахъ имѣютъ значеніе полумистической Утопіи. [83]

— Разсказывалъ мнѣ одинъ человѣкъ, — говорилъ онъ мнѣ однажды, неторопливо прошивая длинныя голенища, — зашелъ будто въ наши мѣста молодой вьюношъ и просится къ чеботному на работу, въ подмастерья. Ладно. Хозяинъ и говоритъ: — Какая будетъ твоя работа, не знаю вѣдь я? — „А вотъ, отвѣчаетъ этотъ выоношъ, какая наша работа: я тебѣ безъ мѣрки сапогъ сошью… На глазъ значитъ. А ты и погляди“. — Ну, хорошо! Сдѣлалъ колодку на лѣву ногу, скроилъ, сшилъ. Надѣлъ хозяинъ, — въ аккуратъ! То есть не промахнулся ни на вотъ эстолько… И работа такая, что въ нашихъ мѣстахъ не видано… — Ладно, — хозяинъ говоритъ, — садись, работай у меня. — Ну, тотъ спрашиваетъ: — „А почемъ у васъ съ пары работаютъ?“ — А съ пары я тебѣ дамъ вотъ сколько. Но нашему мѣсту это есть цѣна хорошая. — Помоталъ тотъ вьюношъ головой. — „Нѣтъ, говоритъ, не выйдетъ этакъ-ту, у насъ этакихъ цѣнъ и не бываетъ". И ушелъ. А у мастера сапогъ остался безъ пары. Что съ нимъ дѣлать? Ежели другой сшить, такъ невозможно на этакую красоту въ пару потрафить. Поставилъ на окнѣ. Кто ни идетъ — остановится, посмотритъ и заходить къ чеботному. — „Сшей ты мнѣ сапоги по этому фасону, — цѣну бери какую хочешь!“ Мастеръ сниметъ мѣрку, сошьетъ, куда тебѣ! Заказчики только ругаются, даже и такъ, что начальству жалуются. Осердился онъ, взялъ сапогъ, понесъ къ торговому, продалъ. Тотъ его надъ дверью въ лавочкѣ повѣсилъ. И опять кто ни идетъ мимо лавки, — остановится. — „Продай мнѣ этакую пару, бери что хочешь!“ — „Нѣтъ, — отвѣчаетъ торговый… —Нѣтъ по всему базару пары этому сапогу, и нѣтъ по нашему мѣсту такого мастера, чтобы могъ сшить“. — Только разъ шелъ мимо заѣзжій человѣкъ, глянулъ и говорить: — „Стой, ребята, я этому сапогу пару видалъ“. — Гдѣ, что такое?.. — „Поѣзжай ты, говорить, въ такой-то городъ, нашей же губерніи, зайди въ лавку къ Сидору Трофимову. Тамъ надъ дверью этакой же сапогъ виситъ… Этому родной брать!“ Ну, тому торговому любопытно. Поѣхалъ онъ туда: вѣрно! Въ аккуратъ пара, этакъ же безъ мѣрки сшитъ… Вотъ это мастеръ! А изъ какого мѣста пришелъ въ нашу сторону — неизвѣстно.

Впослѣдствіи за уроками сапожнаго дѣла мнѣ приходилось цѣлые дни проводить съ Несторомъ Семеновичемъ за верстакомъ, на сѣдухахъ. Онъ вѣчно что-нибудь пѣлъ или разсказывалъ. Порой, захвативъ зубами конецъ дратвы и воткнувъ шило въ неоконченный стежокъ, онъ останавливался съ приподнятой головой. На лбу его было что-то вродѣ ременной діадемы, сдерживавшей длинные волосы, чтобы они не [84]мѣшали, и лицо его въ такія минуты могло бы служить моделью задумчивой мечты. Онъ спрашивалъ меня о тѣхъ мѣстахъ, гдѣ я жилъ, но мои разсказы его не удовлетворяли.

Несторъ Семеновичъ тоже готовилъ въ лицѣ мальчика-сына новаго чеботнаго. На мой вопросъ, почему онъ не отдастъ, его въ ученіе къ столяру или слесарямъ, Несторъ Семеновичъ отвѣчалъ неопредѣленно…

— Что ужъ! Какъ люди, такъ и мы. — И потомъ прибавилъ: — Вотъ, поглядите, зимой по санному пути навезутъ столовъ да тубаретокъ… Расписаны пукетами. А по̀ сорокъ копѣекъ и цѣна-то имъ…

— А всетаки столяръ Тимофей сколько зарабатываетъ!..

— Ну, Тимофей… Хорошо! Кинемся мы всѣ на подобіе Тимофея… Еще хуже сапога дѣло будетъ. Потому сапогъ носится… А столъ дѣло деревянное… Крѣпкое… Притомъ у насъ еще шапка…

Каждую осень чеботные, соединяясь небольшими группами, отправлялись „въ вотяки“, т.-е. разъѣзжали по деревнямъ и скупали за безцѣнокъ старые полушубки. Избы послѣ этого заваливались невѣроятнымъ овчиннымъ хламомъ, можетъ быть, отъ больныхъ; его вытряхивали, при чемъ дышать приходилось ѣдкой и вредной пылью, — затѣмъ кроили и принимались за шитье шапокъ. Работали сами чеботные, ихъ жены и дѣти, и на базарѣ появлялись вороха бараньихъ шапокъ съ суконными верхами. На эту работу слободка наваливалась опять вся, какъ но командѣ, въ то время, когда „ненастоящій“, городской давалецъ залѣзалъ на зиму въ валенки…

— За пятиалтынный со вшой вмѣстѣ продаемъ! — иронизировалъ Несторъ Семеновичъ. — Не для кого-нибудь… для во̀тина… живё-отъ!

Всякія попытки измѣнить что-нибудь въ этой традиціи, найти выходъ для себя лично, который не былъ бы общимъ для всѣхъ другихъ, — слободка встрѣчала если не враждой, то такой ироніей, которая прямо подавляла своимъ массовымъ единодушіемъ. Во всемъ городѣ была только одна сапожная вывѣска, и ту повѣсили не свои, а пріѣзжіе изъ города Нолинска. „Нолинчанамъ“ это прощалось, какъ чужимъ. Всѣ осталкные чеботные довольствовались тѣмъ, что наклеивали на оконныя стекла башмакъ или сапогъ изъ сахарной бумаги. Никто не долженъ считать себя лучше другого и выдвигаться изъ ряду. Однажды я присутствовалъ при любопытной сценѣ: нѣсколько сапожниковъ обвиняли товарища въ томъ, что онъ сталъ дѣлать обувь старательнѣе, чѣмъ это принято изстари.

— Ар-шавскіе сапожки шить сталъ… Не по-нашему! [85]

Обвиняемый горячо защищался, но обвиненіе оказалось справедливо. Недѣли черезъ двѣ въ избу Нестора Семеновича влетѣлъ молодой работникъ, весь красный отъ возбужденія, и сообщилъ, что онъ бросилъ работу у Пандина. „Велитъ пробивать подошву подъ подметку въ два ряда̀!“ Тогда какъ изстари было заведено пробивать въ полтора…

— Умру за старую вѣру! — крикнулъ молодой подмастерье и побѣжалъ къ другимъ дѣлиться извѣстіемъ объ измѣнѣ Пандина исконнымъ традиціямъ.

Настоящую бурю слободка пережила въ тотъ день, когда тотъ же Пандинъ въ первый разъ поставилъ на подошвахъ новыхъ сапогъ штемпель М. Б. П., что обозначало „Мастеръ Борисъ Пандинъ“… Прежде всего, — Пандинъ призналъ себя, значитъ, „мастеромъ“, тогда какъ, по смиренному мнѣнію слободки, „мастера“ могли быть только „въ прочихъ мѣстахъ“, а въ слободкѣ жили одни „чеботные“… По этому поводу у Нестора Семеновича сбѣжалась чуть не сходка, и шумъ въ его избушкѣ стоялъ, какъ въ растревоженномъ ульѣ.

— Вывѣску скоро повѣситъ, — заподозрилъ одинъ.

— Деньги на проценты станетъ давать! — пророчилъ другой…

И вывѣску, и ростовщичество слободка могла простить только чужимъ. О евреѣ „Морхелѣ“ Несторъ Семеновичъ, напримѣръ, отзывался не только благодушно, но даже съ нѣкоторой теплотой.

— Справедливый жидъ этотъ Морхель. Я такъ считаю, что лучше, не чѣмъ иные наши.

— А какъ-же, Несторъ Семеновичъ, проценты? — спросилъ я.

— Ну, что-жъ что проценты?.. Ему вѣра дозволяетъ. А Пандинъ не обязанъ. Вѣра не та.

Изъ дальнѣйшихъ разспросовъ я понялъ источникъ инстинктивной вражды къ Пандинскимъ затѣямъ. За Пандинымъ бросятся другіе. Одинъ заведетъ вывѣску, другой штемпель… Тогда придется заводить всѣмъ. А вѣдь отъ этого давалецъ настоящимъ не станетъ… Слободка только напрасно потратится на штемпеля и на вывѣски. А жизнь по прежнему будетъ биться въ тоскѣ и въ скудости. И еще болѣе будетъ матеріала для ироніи.

— Господа̀-а, ма-сте-ра! Какъ-же! Вывѣски у насъ, штемпеля. То были чеботные, теперь стали сапожныхъ дѣлъ мастера. А-кабы не шапка съ вошыо, — все одно по зимамъ надо всѣмъ передохнуть!

IV.

По воскреснымъ днямъ съ утра грязіная базарная площадь оживляется. Изъ деревень наѣзжаетъ „воть“ въ своихъ немазанныхъ телѣгахъ, въ саняхъ или верхомъ. Вотяцкія [86]женщины и дѣвушки идутъ гурьбами, увѣшанныя цвѣтными лоскутами и связками монетъ на груди, съ головными уборами изъ такихъ же монетъ, сытыя, довольныя, веселыя. Онѣ несутъ на рынокъ масло, ленъ, пряжу и другіе деревенскіе продукты по своей бабьей части. При этомъ мужчины продаютъ на деньги, бабы почти исключительно мѣняютъ. Изъ монетъ онѣ признаютъ только серебро, и рѣдкая вотянка возьметъ четыре мѣдныхъ пятака за то, что охотно отдастъ тутъ-же за серебряный гривенникъ.

Однажды въ базарный день я остановилъ группу вотянокъ, проходившую черезъ слободку отъ перевоза къ базарной площади. Мнѣ нужно было купить мотокъ пряжи. Къ моему удивленію, дѣвушка заломила невѣроятную цѣну, и ту же цѣну, какъ сороки, повторяли другія…

Въ это время подошелъ ко мнѣ человѣкъ небольшого роста съ безпокойными и какъ будто хронически обозленными глазами.

— Да развѣ онѣ понимаютъ! — сказалъ онъ съ огонькомъ презрѣнья въ глазахъ. — Айда, пойдемъ на базаръ.

На базарѣ онъ купилъ на пятакъ яркихъ цвѣтныхъ лоскутьевъ и у тѣхъ же вотянокъ вымѣнялъ на нихъ пряжи вдвое больше, чѣмъ торговалъ я.

Меня поразило то чувство презрительной злобы, которое сверкало при этомъ въ его глазахъ.

— Развѣ это люди! — сказалъ онъ почти съ ненавистью. — Повѣрите: коровы у нихъ по недѣлямъ, бываетъ, не доёны ходятъ… Такъ молоко и пропадаетъ, — телята все сосутъ. Нужны деньги, — тогда выдаиваютъ, и ужъ тутъ негодяй вдвое, втрое норовитъ съ тебя сорвать…

Онъ пнулъ ногой проходившаго мимо пьяненькаго вотяка, посмотрѣлъ на пеструю и шумную толпу, копошившуюся по грязному базару, и сказалъ:

— Отъ сырости этотъ народъ заводится…

Это была злобная вражда человѣка, сознающаго, что гдѣ-то въ „настоящемъ городѣ“, въ „прочихъ мѣстахъ“ и при другихъ условіяхъ, съ этимъ народомъ, который „заводится отъ сырости“, можно бы дѣлать хорошія дѣла… А тутъ, среди этой безтолочи, все равно, никакого толку не выйдетъ.

Онъ ушелъ, ворча что-то нелестное но адресу вотяковъ и здѣшнихъ мѣстъ. Мнѣ сказали, что это былъ Пандинъ.

Послѣ его ухода я смотрѣлъ на эту полупьяную шуршащую базарную толпу и думалъ:

— А что, если бы вотинъ началъ доить всѣхъ своихъ коровъ!.. Нашелся-ли бы у него тоже настоящій [87]покупатель въ ненастоящемъ городѣ. И скоро-ли явится этотъ „настоящій“, который закупитъ у во̀тина не только то молоко, которое теперь сосутъ телята, но и то, которое лакаетъ самъ вотинъ и его дѣти. И лучше-ли тогда станетъ во̀тину?..

Поговаривали было, что недалеко проложатъ чугунку, да на этотъ разъ пока отмѣнили…

V.

Недалеко отъ меня, въ той же слободской улицѣ жила нѣкая „бабка Варварка“. Это была особа маленькая, пухлая, подвижная и очень бойкая… Не первой молодости, но далеко еще не такая старая, чтобы заслуживать названіе „бабки“, — она вѣчно суетилась и хлопотала, помогала слобожанкамъ при родахъ, понемногу сводничала горожанамъ, вообще жила случайными, не всегда похвальными заработками, но жила беззаботно. Изъ ея хибарки вѣчно неслось жужжаніе и разные шумы, порой очень выразительные. Въ такихъ случаяхъ Несторъ Семеновнчъ останавливалъ работу и, прислушавшись, говорилъ благодушно:

— Бабка мужика учитъ…

Мужикъ у нея былъ молодой увалень, рослый и какой-то непокладистый. Слобожане звали его мужикомъ, даже во̀тиномъ, хотя онъ былъ несомнѣнно русскій. Если занятія бабки были загадочны и случайны, то у ея мужика не было уже никакихъ. Онъ или путался пьяный, или пропадалъ но цѣлымъ недѣлямъ, являясь домой только за полученіемъ супружескихъ внушеній. Варварка таскала его за вихры и потомъ заставляла принимать участіе въ какой-нибудь болѣе или менѣе безтолковой суетѣ: подымала кутерьму, вытаскивала изъ избы всю мебель и рухлядь, вытряхивала, мыла, выпаривала клоповъ, что-то сколачивала, точно собиралась начать какую-то новую жизнь. А затѣмъ все шло опять по старому: мужъ слонялся пьяный, въ печи не топилось по недѣлямъ, соръ въ избѣ накоплялся неимовѣрно быстро, бабка продолжала существовать неизвѣстно чѣмъ. „Живетъ такъ, коекакъ“, говорили сосѣди. Въ этомъ словѣ такъ сосредоточивалось представленіе объ экскурсіяхъ въ лѣсъ въ компаніи кутящихъ городскихъ саврасовъ, о пьяныхъ ночахъ съ пѣснями въ бабкиной избѣ, о недѣляхъ впроголодь съ выпрашиваньемъ у сосѣдокъ взаймы муки или крупъ… При этомъ Варварка неизмѣнно обѣщала отдать „на той недѣлѣ“, но сосѣдки относились къ этимъ обѣщаніямъ съ благодушнымъ скептицизмомъ.

— Ладно ужъ… знаемъ: до лѣта… чего тутъ. [88]

— И вѣрно, милая… Лѣто у меня праздникъ, — говоритъ бабка. — Дастъ Господь до лѣта дожить, а тамъ у меня день годъ кормить.

Лѣтомъ, когда начинаютъ наливаться хлѣба, бабка быстро поднимается въ общественномъ мнѣніи. Кредитъ ея возростаетъ, въ избѣ чисто прибрано, мужъ дома въ настоящемъ видѣ, и оба, хотя и въ долгъ, но все же сыты. По воскресеньямъ съ базара или изъ церкви къ бабкѣ заявляются вотяки, степенные и серьезные, и ведутъ съ нею дѣловые разговоры. Происходитъ ряда на лѣтнія работы, при чемъ бабка ведетъ переговоры за себя, за мужа и еще кое за кого изъ слобожанъ.

Ряда кончена, получены задатки и… они не пропиваются. Настроеніе дѣловое, покупаются серпы, горбуши, кое-что изъ платья. Затѣмъ являются вотяки въ телѣгахъ, и часть слободскаго населенія (правда, небольшая) подъ предводительствомъ бабки отправляется „въ вотяки“, на поля, на нивы, на покосы… Бабкина изба и еще двѣ-три стоять заколоченныя.

— Ну, теперь поправится бабка… — говорятъ въ слободкѣ.

— Счастье людямъ, — вздыхаетъ супруга Нестора Семеновича, съ ненавистью глядя на колыбельку съ груднымъ ребенкомъ, облѣпленнымъ мухами…

И ей вспоминается, вѣроятно, прежнее время, ночлеги въ полѣ, тихія зори, тяжелая работа днемъ, вкусная вотская брага, сытные вотскіе ужины у костровъ и ночныя молодыя пѣсни…

Послѣ жнивья, въ какой-нибудь осенній день, Варварка бомбой влетаетъ въ слободку, веселая, говорливая, пьяная. Мужъ у нея одѣтъ въ новую желтую рубаху и важно ходить по сосѣдямъ. Бабка тоже всюду желанная гостья: она разсчитывается съ мелкими долгами, принимаетъ давно заказанные чирки, которые оказываются готовы какъ разъ къ ея возврату, покупаетъ обновы. На бабкиной улицѣ праздиикъ.

А къ зимѣ опять тянется по старому это выскочившее изъ колеи существованіе, съ неуловимыми такими средствами.

Свищетъ зимній вѣтеръ въ холодной трубѣ, напѣвая иронически о далекихъ мечтахъ жаркаго, веселаго и сытаго лѣта „въ вотякахъ“. Холодны и непривѣтны длинные зимніе мѣсяцы въ „ненастоящемъ городѣ“.

VI.

Какъ-то позднимъ вечеромъ я пробирался по грязнымъ улицамъ слободки. Надь крышами стояла ущербленная луна, меланхолически золотившая пятна лужъ, отъ которыхь вся улица имѣла пестрый и живописный видъ. [89]

Въ одномъ мѣстѣ мнѣ пришлось прижаться къ завалинкѣ зданія, чтобы обойти одну изъ такихъ лужъ, широкую, какъ озеро. Вдругъ я почувствовалъ, что кто-то схватилъ меня за ногу. Это было такъ неожиданно и фантастично, точно вдругъ протянулась изъ озера рука сказочнаго водяного. Я вздрогнулъ.

Оказалось, что въ лужѣ лежитъ самымъ беззаботнымъ образомъ мой хорошій знакомый, печникъ Карпъ.

— Карпъ Ивановичъ! Да это ты? —- спросилъ я, приглядываясь къ широчайшей шляпѣ, единственной во всей слободкѣ, по которой безошибочно можно было узнать Карпа даже въ такихъ исключительныхъ обстоятельствахъ.

Карпъ благодушно засмѣялся.

— Што!.. Испужался, ха-ха-ха!..

— Зачѣмъ же это ты забрался въ лужу? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— Такой у меня, братецъ, карахтеръ, — отвѣтилъ Карпъ, съ сознаніемъ полной удовлетворительности этого объясненія…

Карпъ былъ печникъ, и печникъ очень хорошій. „Золотыя руки!“ — говорили про него, и мастерство Карпа считалось почетнымъ въ этой сторонѣ, гдѣ русскія печи были только въ городѣ, а кругомъ дымились еще курныя избы. Вотяки побогаче начинали и у себя выводить трубы, и работа у Карпа не переводилась. У него водились деньги, и онъ считался однимъ изъ лучшихъ жениховъ въ слободкѣ.

Но въ одинъ прекрасный день Карпу стало скучно… такъ, безъ особенной причины, — и онъ запилъ. Прокутилъ самымъ безтолковымъ образомъ всѣ сбереженія, пропилъ часы съ цѣпочкой, три пары клѣтчатыхъ брюкъ, жилетки, пиджаки и пальто. Отъ прежней роскоши у него осталась только шляпа, широкія поля которой обвисли, какъ у факельщика. Онъ вѣчно шатался въ ней по слободкѣ пьяненькій и съ бутылкой водки въ карманѣ, накидываясь на проходящихъ съ грубыми окриками. Но стоило взглянуть на маленькіе добродушные глазки, глядѣвшіе изъ-подъ шляпы этого слободского бандита, чтобы понять, что этотъ странный крикунъ — добродушнѣйшее существо въ мірѣ. Дѣло всегда кончалось тѣмъ, что Карпъ грознымъ голосомъ приглашалъ выпить съ нимъ стаканъ водки. Бутылка всегда торчала изъ кармана его пиджака.

Въ слободкѣ Карпа любили, и никого не удивлялъ его странный „карахтеръ“, заставлявшій этого человѣка барахтаться въ лужахъ. Слободка чувствовала въ немъ одинъ изъ замѣтныхъ мотивовъ собственной жизни.

Купецъ Шкиларовъ пріѣзжалъ изъ города, чтобы [90]проводить въ слободкѣ запойныя ночи. Онъ хвасталъ тутъ своимъ „шубнымъ медвѣдемъ", плакалъ, каялся и пилъ мертвую… У него были на это свои основанія… Но часто запой захватывалъ людей и безъ такихъ основательныхъ причинъ… Особенно случалось это на распутьяхъ жизни. Даже степенный и сдержанный Пандинъ, какъ мнѣ разсказывали, тотчасъ послѣ смерти родителя сильно запилъ и, подобно Карпу, валялся въ лужахъ. То-же числилось и въ біографіи Нестора Семеновича. Такой солидный, печально-задумчивый и трезвый въ то время, когда я узналъ его, — онъ ранѣе пилъ горькую, шатался по кабакамъ, бурно обличалъ слобожанъ или предавался мечтамъ о прочіихъ мѣстахъ. Онъ все порывался не то въ Сибирь, не то еще куда-то, гдѣ его научатъ работать какъ слѣдуетъ и покажутъ настоящую жизнь. Все это продолжалось до тѣхъ поръ, пока отецъ, человѣкъ сурьезный и печальный, не женилъ его на Дарьѣ Парменовнѣ, дѣвицѣ немолодой и некрасивой, но съ характеромъ. Пошли дѣти, и всѣ порыванія къ прочимъ мѣстамъ были завязаны навсегда тяжелой лямкой. Но воспоминанія о прежнемъ тяготѣли надъ семьей вѣчной угрозой, и Дарья Парменовна инстинктивно боялась „мечтательности“ супруга, смутно сознавая связь между его мечтами и запоемъ…

Вообще — отсутствіе устойчивости являлось характерной чертой „ненастоящаго города“. Встрѣчаете вы человѣка долгое время въ качествѣ зауряднаго и почтеннаго гражданина и вдругь узнаете, что онъ столько-то мѣсяцевъ высидѣлъ по суду въ острогѣ. И сообщатъ вамъ объ этомъ мимоходомъ, какъ объ обстоятельствѣ, совершенно не выдающемся и не имѣющемъ никакого отношенія къ нравственной характеристикѣ человѣка. Случилось и только… Вчера съ нимъ, завтра съ его сосѣдомъ… И, приглядываясь къ этому человѣку, вы дѣйствительно не видите въ немъ ничего, что бы клало особый, выдѣляющій изъ среды отпечатокъ…

Ночью въ окно избы, занимаемой моимъ сосѣдомъ, семейнымъ слобожаниномъ, раздается осторожное постукиваніе…

— Кто тамъ стучитъ?.. Черти! Нѣтъ имя̀[2] угомону по ночамъ-ту… Кого тутъ черти принесли еще?.. Сказывай што-ли, — раздается изъ-за окна сердитое ворчаніе.

Въ темнотѣ подъ стѣнкой слышно хихиканье, и затѣмъ голосъ слобожанки Ѳеклы Ивановны, прерываемый смѣхомъ, произноситъ: [91]

— И што вы это, Иванъ Прохорычъ, за ругатель за такой… Пустите, пожалуйста…

— А, ты это, Ѳеклушъ? — отзывается хозяинъ уже смягченными нотами. — Съ кѣмъ это ты?..

— Сергѣй Автономычъ это ко мнѣ пришли… Изъ городу…

Городской Сергѣй Автономычъ подтверждаетъ свою самоличность немного сконфуженнымъ бормотаньеімъ.

— А мнѣ-ка што, пришелъ, дакъ… — говорить Иванъ Прохорычъ, но самъ уже отворяетъ дверь, сознавая невозможность отказать Ѳеклѣ Ивановнѣ въ маленькой сосѣдской услугѣ.

— Тятька нынче у меня выпивши, — говоритъ Ѳекла Ивановна… — Нехорошъ онъ во хмѣлю-то. Пустите скорѣе, не чѣмъ здѣсь намъ на дожжичкѣ стоять.

— Ладно, да чуръ, Ѳеклушъ, смотри, у меня дѣтей не перебудите… Тотъ-то разъ порядочно вы, Автономычъ, набезобразили, — дѣтей что-есть перепужали…

Черезъ минуту дверь закрывается. Еще черезъ минуту хозяинъ въ отопкахъ на босу ногу пробѣгаетъ черезъ улицу по направленію къ питейному. Осторожный стукъ въ окно… Сидѣлецъ спитъ крѣпко, поэтому къ хозяину присоединяется ночной сторожъ. За ставнями питейнаго мелькаетъ огонь…

Вскорѣ все стихаетъ. На опустѣвшей улицѣ слободки слышится только ровный шорохъ падающаго дождика, да ночной сторожъ (очередной домохозяинъ) проходить, постукивая палкой о палку.

VII.

Всѣмъ болѣе или менѣе извѣстны эти эпизоды изъ жизни Ѳеклы Ивановны, но это нисколько не мѣшаетъ добрососѣдскимъ отношеніямъ. Всѣ знаютъ, что Ѳеклѣ вышла такая жизненная „линія“. Правда, виновата сама: сватались за нее своевременно слобожане, не хуже другихъ прочихъ. Но она не шла. Что-то удерживало ее на этомъ распутьи… Чего-то вѣрно ждала другого, настоящаго, да такъ и засидѣлась…

Я часто видѣлъ ее у Нестора Семеновича, къ которому она заходила или по какой-нибудь сосѣдской надобности, или поболтать. Несторъ Семеновичъ относился къ ней просто и съ видимой симпатіей, чувствуя въ ней что-то родственное. Между ними была та особая дружба, которой не бываетъ между женщинами или между мужчинами, но въ которой никто, даже Дарья Парменовна, не видѣли повода для грубыхъ подозрѣній. И все же въ отношеніяхъ Дарьи Парменовны къ Ѳеклушѣ чувствовалась нотка, если не ревности, то зависти: часть души мужа несомнѣнно отдавалась другой. [92]

Разговоры Нестора Семеновича съ Ѳеклувіей интересовали меня своеобразной простотой и откровенностью, съ которой все называлось своими именами…

Бывали, напримѣръ, у Ѳеклы Ивановны порывы, когда она выходила вдругъ изъ своей „линіи“. Напрасно подъ ея окнами раздавалось робкое постукиваніе или жалобное бормотаніе Ивана Автономовича, или посвистъ и ругательства какого-нибудь другого городского обожателя. Порой эти своеобразныя серенады принимали довольно рѣзкій характеръ, такъ какъ и городскіе и слободскіе саврасы, узнавъ, что Ѳекла Ивановна пытается выйти изъ „своей линіи“, относились къ этому съ такой же иронической враждебностью, какъ къ штемпелю и вывѣскѣ Пандина. Не встрѣчала она, кажется, сочувствія и въ своемъ родителѣ, который къ ея „линіи“, наоборотъ, относился очень терпимо. Но Ѳекла Ивановна была дѣвица съ характеромъ. Когда серенады переходили за извѣстные предѣлы, или Иванъ Автономычъ скулилъ подъ окномъ слишкомъ назойливо и продолжительно, она говорила своимъ звонкимъ голосомъ, слышнымъ на улицу:

— И чего имя̀ надобно… Что это право, — всеё ноченьку снать не даютъ… Тятька, — выдь ино̀ посмотри, кто это тамъ дибаширитъ?

Изъ-за двери слышалось тогда тяжелое сопѣніе, и на порогѣ появлялась фигура почтеннаго родителя съ „рычагомъ“ въ рукахъ и сквернымъ словомъ на устахъ. Увидя, какой непріятный и рѣшительный оборотъ принимаетъ дѣло, обожатели быстро удалялись изъ предѣловъ тятькинаго зрѣнія, бросивъ „гордячкѣ“ прощальное привѣтствіе:

— Смотри, Ѳекла! Не ломайся зря, фря заморская! Попадешься, мотри, мы тебя обломаемъ. Приведемъ въ христіанскую вѣру!..

Но угрозы эти въ исполненіе не приводились. Тятька отличался медлительностью, былъ тяжелъ на подъемъ, но если ужъ кого-нибудь захватывалъ въ руки, то мялъ долго безъ роздыху, сопя и ворча по медвѣжьи.

На слѣдуюшій день событіе становилось извѣстно всей слободкѣ: „Ѳеклуша пошабашила“.

— Вѣрно это, Ѳекла Ивановна? — спросилъ, нисколько не стѣсняясь моимъ присутствіемъ, Несторъ Семеновичъ, когда на слѣдующій день Ѳеклуша, какъ ни въ чемъ не бывало, забѣжала къ намъ въ мастерскую… — Что-жъ вы это? А? Господина купца, Ивана Автономыча, отвадили?..

— Очень я имя̀ нуждаюсь!.. Наплевать!

Несторъ Семенычъ, держа дратву въ зубахъ, пытливо [93]исподлобья посмотрѣлъ на нее своими задумчивыми сѣрыми глазами. Въ нихъ виднѣлось сочувственное любопытство.

— Съ чего же вы это? А? Али тятька трепать сталъ?

— Что мнѣ тятька! Слава-те Господи! Не маленькая! — сказала бойкая дѣвица, тряхнувъ головой. — А такъ! Прогнала да и все тутъ. Надоѣло…

— Напра-асно! — Несторъ Семенычъ помоталъ головой, докончилъ стежокъ и продолжалъ:

— Иванъ Автономычъ по здѣшнему мѣсту купецъ, не хуже прочихъ. Енарала вамъ, что-ли?

— На мѣсто уйду… Къ секлетаршѣ.

Несторъ Семенычъ обдумываетъ отвѣтъ и потомъ говоритъ съ сомнѣніемъ въ голосѣ:

— Бросили вы ее допрежь… Теперь опять хороша стала!

— Допрежь бросила, потому, — не подымай она носъ… Кабы барыня настоящая… а то и сама лавошникова дочь… А форситъ, мочи нѣтъ!

— Ну-у? Дакъ какъ-же? — спраіпиваетъ Несторъ Семенычъ.

— А теперь опять пойду… Плевать мнѣ на ихъ, на всѣхъ. Сказала, брошу и брошу. Такой у меня карахтеръ.

— И вѣрно. Карахтеръ у ей бѣ-ѣдовый, — говорить мнѣ по уходѣ Ѳеклы Ивановны Несторъ Семенычъ и потомъ спрашивастъ: — Вы какъ объ ней полагаете? А?

— Вы ее, Несторъ Семеновичъ, лучше меня знаете, — отвѣчаю я, чтобы вызвать его на дальнѣйшую характеристику.

— Что ее знать, — замѣчаетъ Дарья Парменовна пренебрежительно. — Почудитъ, почудитъ, да опять за то-же.

Мужъ бросаетъ на нее быстрый недружелюбный взглядъ и говорить, обращаясь ко мнѣ:

— А я такъ полагаю, что она есть дѣвица хар-ро-шая. Получше еще, не чѣмъ иная мужняя жена…

Перемываемыя чашки дрожатъ въ рукахъ Дарьи Парменовны, и на нихъ капаютъ слезы…

Въ слободкѣ играли свадьбу. Кожевникъ Матвѣевъ выдавалъ дочь за объѣздчика. Матвѣевъ былъ человѣкъ строгій, долго жилъ въ деревнѣ и дочку соблюдалъ по деревенски, оберегая отъ слободскихъ вліяній. Выдавалъ онъ ее нарочно очень рано, и дѣвушка-подростокъ глядѣла на свадебные обряды испуганными и дикими глазами. Женихъ былъ человѣкъ съ положеніемъ, „при часахъ“, въ сапогахъ съ лакированными голенищами. Однимъ словомъ, свадьба была хорошая, „почетная“, какія въ слободкѣ выдавались рѣдко.

И первое мѣсто среди подружекъ невѣсты занимала Ѳекла Ивановна… [94]

VIII.

Однажды я засталъ Нестора Семеновича за педагогическимъ занятіемъ: онъ „училъ“ своего сынишку, блѣднаго бѣлокураго мальчика, лѣтъ двѣнадцати. Зажавъ голову его между колѣнъ, онъ мѣрно стегалъ его ременнымъ „шпандеромъ“, безъ всякой злобы, но весьма основательно. Окончивъ это дѣло, онъ сѣлъ на свою сѣдуху и принялся за работу, сказавъ сыну одно только слово:

— Помни!

Окалось, что Сенька вчера вечеромъ вернулся „съ бѣговъ“. Несторъ Семеновичъ самъ „бѣгивалъ“ въ томъ-же возрастѣ и потому училъ сына безъ гнѣва, а по убѣжденію, что это „помогаетъ“, точно прописывалъ лѣкарство.

Вообще, молодое поколѣніе въ ненастоящемъ городѣ склонно къ бродяжеству. Ненастоящее существованіе рождаетъ постоянное тяготѣніе куда-то вдаль. Куда?.. Для взрослыхъ — это невѣдомыя „прочія мѣста“. Для юношества — деревня, дальнія излучины рѣки, невѣдомыя чащи густыхъ лѣсовъ. Взрослыхъ тянетъ невѣдомое будущее, дѣтей — деревенское прошлое… Сенька исчезалъ такимъ образомъ много разъ, пропадалъ по недѣлѣ, пока его не находили охотники въ лѣсу или рыбаки надъ рѣкой, усталаго и голоднаго… И онъ опять начиналъ тянуть скучную городскую лямку.

Городская жизнь бѣдна впечатлѣніями. Въ праздничные дни, когда въ сумерки изъ двухъ стоящихъ рядомъ кабаковъ несутся на улицу пѣсни и пьяный говоръ, — слободская молодежь толчется тутъ-же, у перевоза. Паромъ, называемый по мѣстному шитикъ, то и дѣло шныряетъ отъ берега къ берегу, доставляя на вотскую сторону запоздавшихъ въ городѣ вотяковъ… Много пьяныхъ. Многіе, начавъ пить еще на базарной площади, заходятъ по пути во всѣ кабаки, пока не доберутся до послѣдняго, у перевоза. Больше уже выпить будетъ негдѣ до самой деревни, и пьяная воть раскошеливается напослѣдокъ.

Горожане говоритъ, что у себя, въ деревнѣ, вотякъ гордъ, и задѣвать его опасно. Въ городѣ онъ робокъ и безпомощенъ, какъ ребенокъ. Около пьяныхъ то и дѣло шныряютъ, какъ мухи, малыши и подростки… Они звонко хохочутъ, вьются подъ ногами пьяныхъ, валятъ ихъ на землю, опять поднимаютъ. Подростки дружелюбно подхватываютъ опьянѣвшихъ подъ руки, ведутъ къ перевозу, провожаютъ лугами… И вдругъ изъ шумной толпы на шитикѣ или съ того берега раздается отчаянный вопль: „кара-улъ!“. Вотяки заплетающимися шагами бѣгутъ выручать своего. Закипаетъ шумъ, [95]завязывается свалка. Прибѣгаетъ полицейскій. Но все это такая пьяная безтолочь, въ которой только опытный глазъ можетъ добиться нѣкотораго смысла. Кончается обыкновенно тѣмъ, что изъ сумерекъ съ той стороны опять выплываетъ нагруженный шитикъ, и съ него сходитъ полицейскій Митюха, окруженный гурьбой слободской молодежи. Онъ смѣется, подростки тоже веселы, и благодушно улыбаются взрослые слобожане, сидящіе на завалинкахъ кабаковъ. Только на томъ берегу едва виднѣется черная кучка вотяковъ, которые пьяными голосами кличутъ перевозъ.

— Городской разбойникъ! — несется оттуда. — Грабитель… Давай перевозъ! Исправникъ жалуемся мы…

Но городской берегъ отвѣчаетъ только шутками. Перевоза вотякамъ не даютъ, и „вотская“ сторона постепенно угомоняется…

Гдѣ-нибудь въ „прочихъ мѣстахъ“ это назвали бы грабежомъ. Но здѣсь понятія еще недостаточно опредѣлились. Да, правду сказать, и мнѣ казалось, что это положительно не грабежъ, въ обычномъ смыслѣ. Это игра, охота, которой занимается юношество и о которой взрослые говорятъ съ благодушнымъ юморомъ, вспоминая и свои прошлые годы…

— Вѣрно, что не хорошо это, — соглашался со мной одинъ солидный обыватель. — Ну, только это у насъ съ изстари… Это еще что… Вотъ Коська!.. Ужъ, именно что шутникъ. Идетъ этто вотинъ впереди, а онъ у него сзади въ карманахъ шаритъ. Вытащитъ кысу, деньги тутъ же сосчитаетъ, а пустой кошель назадъ сунетъ. А то вотъ еще Парѳеша тоже. Ну, теперь женился, глупости бросилъ, некогда… А то, бывало, что только дѣлалъ, бѣда! Выудилъ разъ у вотина кошель изъ кармана, обшарилъ, а тамъ только три копѣйки… — „Ахъ ты, говоритъ, вотская морда! Я кругъ тебя цѣлый часъ охаживаю, а ты ужъ все пропилъ? Домой чего несъ? Три копѣйки!“ Да кысой его по мордѣ, по мордѣ. Вотинъ только оглядывается, будто и въ самъ-дѣлѣ виноватъ…

— Охъ-хо-хо… Конечно, нехорошо. Въ прочихъ напримѣръ мѣстахъ за это не похвалятъ… Ну, да гдѣ они, прочія-то мѣста? Далеко… Да и есть-ли?.. Все, чай, какъ у насъ-же…

Однажды въ ясное утро ранней осени, когда морозъ сразу стиснулъ землю, въ слободкѣ пронесся слухъ, что у перевоза лежитъ мертвое тѣло. Я жилъ недалеко отъ рѣки, и мы съ Несторомъ Семеновичемъ пошли къ берегу. Слухъ оказался вѣренъ. У самаго спуска, прорѣзавшагося сквозь крутой береговой откосъ, лежала человѣческая фигура, покрытая азямомъ. Кучка слободскихъ дѣвченокъ испуганными и любопытными глазами заглядывали подъ азямъ, стараясь и вмѣстѣ боясь увидѣть лицо мертвеца. Парней почти не было. [96]

— Замерзъ пьяный? — предположилъ я. — Упалъ ночью съ откоса, ушибся или заснулъ… А ночью морозъ…

Но Несторъ Семенычъ угрюмо молчалъ.

Въ это время къ тѣлу, покачиваясь, подошелъ другой вотинъ. Онъ давно уже шатался вокругъ, повидимому, безъ цѣли и безъ мысли, то подходя къ тѣлу, то удаляясь. Теперь онъ опять подошелъ, приподнялъ азямъ, посмотрѣлъ еще разъ въ мертвое лицо и взмахнулъ надъ тѣломъ ногой, обутой въ тяжелый лапоть, какъ будто собираясь ударить.

— Лѣшакъ! — закричалъ онъ рѣзкимъ голосомъ. — Пропалъ? Гдѣ твой кыса̀? Гдѣ шапка, гдѣ азямъ?

— Гони его, ребята, — сказалъ полицейскій, сидѣвшій на откосѣ. — Чего онъ тутъ дибаширитъ?

— Нельзя гони меня! — закричалъ вотякъ. — Братъ я ему, братъ!

И вдругъ онъ заплакалъ пьяными слезами и закричалъ какимъ-то необыкновенно пронзительнымъ и скрипучимъ голосомъ, грозя кулаками по направленію къ городу:

— Городской разбойники… Гдѣ ему шапка? Гдѣ ему азямъ? Не твой шапка это,—сказалъ онъ, схвативъ съ головы мертваго брата плохенькую шапчонку слободской работы… — Твой крымской былъ, баско̀й… Пять рубля стоилъ… И азямъ баско̀й былъ…

Онъ сдернулъ азямъ, и тогда стало очевидно, что это не случайная смерть отъ мороза. Руки у мертваго были вывернуты. Очевидно его переодѣвали и обшаривали… Отъ виска по мерзлой землѣ тянулась струйка крови…

Зрители, собравшіеся плотной кучкой, были молчаливы и мрачны… Къ берегу на своихъ бѣговыхъ дрожкахъ подъѣхалъ исправникъ.

Весь этотъ день по городу и особенно по слободкѣ суетились городовые, въ полицейской формѣ, но съ мужицкими лицами, и соколомъ носился околодочный. Полицейскіе съ наивной политичностью разспрашивали слобожанъ:

— Гдѣ-й-то Васютка вашь? Не видать его.

— Рыбачить со вчерашняго дни ушелъ, — недружелюбно отвѣчаетъ слобожанинъ. — Надо што-ли?

— Нѣтъ… Кака̀ можетъ быть надобность… А такъ — што, мекду прочимъ… Не видать его будто.

Пошелъ снѣжокъ. Слободка темнѣла и вся насупилась угрюмо и печально…

А на слѣдующее утро къ берегу подошелъ шитикъ и привезъ съ вотской стороны двухъ парней… Съ ними было двое полицейскихъ и нѣсколыко вотяковъ-понятыхъ. Руки у парней были зачѣмъ-то связаны, хотя было очевидно, что они и не помышляютъ ни о побѣгѣ, ни о сопротивленіи. Лица ихъ [97]были почти по-дѣтски испуганы и заплаканы… Одинъ былъ городской, другой слобожанинъ.

— Эк-ка бѣда, грѣхъ какой вышелъ, — говорили послѣ этого въ слободкѣ. — И парни, гляди-ко-ся, оба хорошіе… — Особливо нашъ, Ванятка Прокофьевъ…

— Нѣтъ, и того тоже хаять нельзя. И родители у него хорошіе…

— Ужъ именно, что „грѣхъ попуталъ“.

Мнѣ казалось, что подъ „грѣхомъ“ слободка понимала не то важное и глубокое, что разумѣютъ подъ этимъ словомъ въ „прочихъ мѣстахъ“, а просто стеченіе несчастныхъ обстоятельствъ. Впрочемъ поговорка „грѣхъ да бѣда на кого не живетъ“ — имѣетъ общерусское распространеніе…

Мнѣ вспомнились испуганный и заплаканныя лица „убійцъ“, и я подумалъ:

— И убійцы здѣсь тоже какіе-то „ненастоящіе“…

IX.

Вскорѣ послѣ описаннаго случая мнѣ пришлось оставить этотъ городъ такъ-же неожиданно, какъ я попалъ въ него. Впереди у меня были новыя, еще болѣе неизвѣданныя мѣста, — глухой лѣсной уголъ, даже не село, не деревня, а какіе-то бозформенные зачатки человѣческихъ поселеній среди болотъ и лѣсовъ. Тѣмъ не менѣе, я оставлялъ городъ безъ сожалѣнія, даже съ какой-то особенной жуткой радостью.

„Ненастоящій, ненастоящій“… Мнѣ пришло въ голову это слово. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, онъ возникъ и почему существуетъ? Неужели для этого достаточно было выстроить „замокъ“ со стѣной и рѣшетками, поселить въ центрѣ исправника съ десяткомъ полицейскихъ и развести нѣсколько десятковъ людей въ сюртукахъ темно-зеленаго сукна, умѣющихъ составлять и переписывать бумаги… Люди въ темно-зеленыхъ сюртукахъ кормятся отъ щедротъ государственнаго казначейства, „торговые“ кормятся около нихъ, „чеботные“ около „торговыхъ“. И ничего болѣе? Ничего, что должно быть въ настоящемъ городѣ: ни фабрикъ, ни заводовъ, ни всего, что росло бы само собою, устанавливая живой обмѣнъ съ деревней. Ростъ останавливается… Начинается жалкое прозябаніе… Городъ амфибія, съ недоразвившимися задатками, съ тоской ожидающими завершенія. И мнѣ казалось, что надъ нимъ носится тоскливый стихъ украинскаго поэта:

Если счастья жалко, Боже,
Дай хоть долю злую!

Да, хоть злую долю, но настояшую, не это прозябаніе…
1881 г.

Примѣчанія. править

  1. Впервые — въ журналѣ «Слово», 1880, № 11.
  2. Имя̀ — имъ. Оообеннооть мѣстнаго говора въ Вятской губерніи, Пермской и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Западиой Сибири.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.