| Тутъ воля, которая не умираетъ. Кто позналъ тайны воли и ея силу? Самъ Богъ великая всепроникающая воля. Человѣкъ не уступилъ бы ангеламъ, ни самой смерти, если бы не слабость его воли. |
| Джозефъ Гленвиль. |
Клянусь душою, я не могу припомнить, какъ, когда, ни даже гдѣ я впервые познакомился съ леди Лигейей. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и память моя ослабѣла отъ перенесенныхъ мною страданій. Или, быть можетъ, я потому не могу теперь вспомнить этого, что характеръ моей возлюбленной, ея рѣдкія познанія, ея особенная и ясная красота, упоительное краснорѣчіе ея музыкальнаго голоса, такъ упорно и незамѣтно прокрадывались въ мое сердце, что я самъ того не замѣчалъ и не сознавалъ. Но кажетея мнѣ, что впервые я встрѣтилъ ее и часто потомъ встрѣчать въ какомъ-то большомъ, старинномъ, ветшающемъ городѣ на Рейнѣ. Она, конечно, говорила мнѣ о своей семьѣ. Древность ея происхожденія не подлежитъ сомнѣнію. Лигейя! Лигейя! Погруженный въ занятія, которыя по самой природѣ своей какъ нельзя болѣе способны умертвить всѣ впечатлѣнія внѣшняго міра, я однимъ этимъ словомъ, — Лигейя — вызываю передъ моими глазами образъ той, которой уже нѣтъ. И теперь, когда я пишу, у меня вспыхиваетъ воспоминаніе о томъ, что я никогда не зналъ родового имени той, которая была моимъ другомъ и невѣстой, участницей моихъ занятій и, наконецъ, моей возлюбленной женой. Было-ли то прихотью моей Лигейи! или доказательствомъ силы моей страсти, не интересовавшейся этимъ вопросомъ? или, наконецъ, моимъ собственнымъ капризомъ, романтическимъ жертвоприношеніемъ на алтарь страстнаго обожанія? Я лишь смутно припоминаю самый фактъ, мудрено-ли, что я забылъ, какія обстоятельства породили или сопровождали его. И если правда, что духъ, называемый Романомъ, — если правда, что блѣдная, съ туманными крылами Аштофетъ языческаго Египта предсѣдательствовала на свадьбахъ, сопровождавшихся зловѣщими предзнаменованіями, то безъ всякаго сомнѣнія она предсѣдательствовала на моей.
Есть, однако, нѣчто дорогое, относительно чего моя память не ошибается. Это наружность Лигейи. Она была высокаго роста, стройна, а впослѣдствіи даже нѣсколько худощава. Тщетны были бы попытки описать ея величавую осанку, спокойную непринужденность ея манеръ, неизъяснимую легкость и эластичность ея походки. Она являлась и исчезала, какъ тѣнь. Когда она входила въ мой кабинетъ, я узнавалъ о ея появленіи только по сладкой музыкѣ ея нѣжнаго грудного голоса, или когда она касалась моего плеча своей мраморной рукой. Красотой лица никакая дѣвушка не могла поравняться съ нею. Это была лучезарная греза, порожденная опіумомъ; воздушное и возвышающее душу видѣніе, исполненное болѣе волшебной красоты, чѣмъ фантастическіе сны, рѣявшіе надъ дремлющими душами дочерей Делоса. Но черты ея лица не представляли той условной правильности, которой мы совершенно напрасно пріучились восхищаться въ классическихъ работахъ язычниковъ. — «Нѣть изысканной красоты, — говоритъ Бэконъ, лордъ Веруламскій, въ своихъ совершенно справедливыхъ разсужденіяхъ о различныхъ формахъ и родахъ красоты, — безъ нѣкоторой странности въ пропорціяхъ». — Но хотя я видѣлъ, что черты Лигейи не представляютъ классической правильности, хотя я сознавалъ, что ея красота дѣйствительно «изысканная», и чувствовалъ, что въ ней много «страннаго», однако, я тщетно пытался найти эту неправильность и опредѣлить свое собственное представленіе о «странномъ». Я всматривался въ контуры ея высокаго, блѣднаго лба — онъ былъ безупреченъ; какъ холодно звучитъ это слово въ примѣненіи къ такому божественному величію! Кожа, не уступающая бѣлизной чистѣйшей слоновой кости, величавая широта и безмятежность, легкіе выступы надъ висками, и волосы, черные, какъ вороново крыло, блестящіе, разсыпавшіеся густыми, роскошными завитками, къ которымъ вполнѣ подходилъ Гомеровскій эпитетъ «гіацинтовые!» Я всматривался въ тонкія очертанія ея носа, — нигдѣ, кромѣ изящныхъ еврейскихъ медальоновъ, не видалъ я такого совершенства. Та же изумительно гладкая поверхность, тотъ же едва замѣтный намекъ на орлиный профиль, тѣ же гармонически изогнутыя ноздри — признакъ свободы духа. Я смотрѣлъ на ея нѣжный ротъ. Вотъ гдѣ было истинное торжество небесной красоты, — въ великолѣпномъ изгибѣ короткой верхней губы, въ сладострастной дремотѣ нижней, въ смѣющихся ямочкахъ, въ игрѣ красокъ, которая говорила безъ словъ, въ зубахъ, отражавшихъ съ почти нестерпимымъ блескомъ каждый лучъ небесный, падавшій на нихъ, когда они открывались въ спокойной и ясной, но лучезарнѣйшей изъ улыбокъ. Я изучалъ ея подбородокъ. И здѣеь находилъ я греческую грацію, нѣжность и величавость, пышность и духовность — контуръ, который богъ Аполлонъ только во снѣ открылъ Клеомену, сыну аѳинянина. Тогда я устремлялъ взоръ въ глубину ея огромныхъ глазъ.
Античная древность не оставила намъ образца глазъ. Можетъ быть, въ глазахъ моей возлюбленной и скрывалась тайна, на которую намекаетъ лордъ Веруламскій. Должно быть они были гораздо больше обыкновенныхъ глазъ человѣческихъ. Были они также болѣе выпуклые, чѣмъ у любой газели въ долинѣ Нуръ-яхада. Но только по временамъ, въ моменты сильнаго возбужденія, эта особенность становилась рѣзко замѣтной въ Лигейѣ. Въ эти-то минуты ея красота — быть можетъ, только въ моемъ пылкомъ воображеніи — была красотою существъ, живущихъ внѣ земли, красотою сказочныхъ гурій магометанскаго рая. Блестящіе черные зрачки осѣнялись длинными агатовыми рѣсницами. Брови, слегка неправильныхъ очертаній, были такого же цвѣта. Но «странность», которую я замѣчалъ въ ея глазахъ, таилась не въ формѣ, не въ цвѣтѣ, не въ блескѣ, — она сказывалась въ выраженіи. О, слово, лишенное значенія! широковѣщательный звукъ, за которымъ прячется наше непониманіе духовной возвышенности. Выраженіе глазъ Лигейи! Какъ долго, по цѣлымъ часамъ, я размышлялъ о немъ! Сколько лѣтнихъ ночей я провелъ безъ сна, стараясь измѣрить ихъ глубину. Что же такое — болѣе глубокое, чѣмъ колодезь Демокрита, таилось въ глазахъ моей возлюбленной? Что это было? Я сгоралъ желаніемъ разъяснить эту тайну. Эти глаза! эти огромные, сіяющіе, божественные зрачки! они сдѣлались для меня близнецами созвѣздія Леды, а я для нихъ самымъ набожнымъ астрологомъ.
Среди многочисленныхъ и необъяснимыхъ психическихъ аномалій нѣтъ болѣе поразительной, чѣмъ тотъ фактъ, кажется, еще не отмѣченный школьной наукой, что, стараясь вспомнить что-нибудъ давно забытое, мы часто находимся на самомъ краю воспоминанія, и все-таки не можемъ вспомнить. Такъ и я, сколько разъ, въ моихъ упорныхъ размышленіяхъ, и я чувствовалъ, что вотъ-вотъ мнѣ откроется тайна выраженія глазъ Лигейи, вотъ-вотъ откроется, но она не открывалась, и въ концѣ концовъ снова исчезала! И (странная, о страннѣйшая изъ всѣхъ тайнъ) нерѣдко я находилъ въ обыкновеннѣйшихъ явленіяхъ аналогію съ этимъ выраженіемъ. Я хочу сказать, что послѣ того, какъ красота Лигейи проникла въ мою душу и водворилась въ ней, какъ въ алтарѣ, многія явленія матеріальнаго міра вызывали во мнѣ то же ощущеніе, которое я всегда испытывалъ при видѣ ея большихъ лучезарныхъ глазъ. И тѣмъ не менѣе я не могу опредѣлить это чувство, или анализировать, или изслѣдовать его. Повторяю, я испытывалъ его по временамъ, глядя на быстро растущую виноградную лозу, на бабочку, мотылька, куколку, струи потока. Я чувствовалъ его въ океанѣ, въ паденіи метеора. Я чувствовалъ его во взглядахъ людей, достигшихъ глубокой старости. Также одна или двѣ звѣзды (особенно одна, шестой величины, двойная и перемѣнная, близь большой звѣзды созвѣздія Лиры) возбуждали во мнѣ то же чувство, когда я разсматривалъ ихъ въ телескопъ. Оно охватывало меня при извѣстномъ сочетаніи звуковъ струнныхъ инструментовъ или при чтеніи книгъ. Среди безчисленныхъ примѣровъ я помню одно мѣсто въ книгѣ Джозефа Глэнвилля, которое (бытъ можетъ, вслѣдствіе своей странности) всегда вызывало во мнѣ это чувство: — «Тутъ воля, которая не умираетъ. Кто позналъ тайны воли и ея силу? Самъ Богъ великая всепроникающая воля. Человѣкъ не уступилъ бы ангеламъ, ни самой смерти, если бы не слабость его воли».
Годы размышленій дали мнѣ возможность установить нѣкоторую отдаленную связь между этимъ замѣчаніемъ англійскаго моралиста и нѣкоторыми чертами въ характерѣ Лигейи. Возможно, что интенсивность ея мысли, дѣйствій, рѣчи была результатомъ или, по крайней мѣрѣ, свидѣтельствомъ гигантской воли, которая въ теченіе нашихъ долгихъ отношеній не успѣла проявиться въ чемъ-нибудь болѣе наглядномъ. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я зналъ, она, съ виду спокойная и вѣчно невозмутимая Лигейя, была добычей самыхъ свирѣпыхъ коршуновъ дикой страсти. И эту страсть я могъ измѣрить только по волшебному расширенію ея глазъ, пугавшихъ и восхищавшихъ меня, по небесной мелодіи, ясности, звучности, чистотѣ ея грудного голоса, по дикой энергіи (производившей вдвойнѣ сильное впечатлѣніе вслѣдствіе контраста съ спокойствіемъ рѣчи) ея страстныхъ словъ.
Я упоминалъ о познаніяхъ Лигейи: они были громадны, такихъ я никогда не встрѣчалъ въ женщинѣ. Она въ совершенствѣ изучила классическіе языки, и я никогда не могъ замѣтить у нея пробѣловъ по частя языковъ современныхъ, насколько я самъ съ ними знакомъ. Да и въ какой отрасли знаній, даже самыхъ запутанныхъ и потому наиболѣе уважаемыхъ академической ученостью, замѣчалъ я пробѣлы у Лигейи? Какъ странно, какъ поражающе дѣйствовала на меня въ послѣднее время именно эта черта въ характерѣ моей жены! Я сказалъ, что мнѣ не случалось встрѣчать женщину съ такими познаніями, но гдѣ тотъ мужчина, который съ успѣхомъ овладѣлъ всѣми обширными сферами моральныхъ, физическихъ и математическихъ знаній? Я не замѣчалъ въ то время того, что вижу теперь ясно: — что познанія Лигейи были колоссальны, изумительны, но чувствовалъ ея превосходство настолько, что подчинился съ дѣтской довѣрчивостью ея руководству въ хаосѣ метафизическихъ изслѣдованій, которыми усердно занимался въ первые годы послѣ нашей свадьбы. Съ какимъ торжествомъ, съ какимъ живымъ восторгомъ, съ какой небесной надеждой я чувствовалъ — въ то время, какъ она наклонялась надо мною при моихъ попыткахъ проникнуть въ область слишкомъ мало затронутую, слишкомъ мало изслѣдованную, — что восхитительная перспектива мало по малу открывается передо мною, что, устремившись по этому долгому, неизвѣданному пути я достигну, наконецъ, высшей мудрости, слишкомъ божественной, слишкомъ драгоцѣнной, чтобы не быть запретной!
И какъ же язвительна была моя скорбь, спустя нѣсколько лѣтъ, когда я увидѣлъ, что мои надежды вспорхнули и улетѣли прочь. Безъ Лигейи я былъ ребенкомъ, заблудившимся въ ночной темнотѣ. Только ея присутствіе, ея толкованія проливали яркій свѣтъ на многія тайны трансцендентальной науки, въ которую мы погружались. Не озаренная лучезарнымъ блескомъ ея глазъ, книжная мудрость, казавшаяся раньше ясной какъ золото, становилась тусклѣе свинца. А глаза эти все рѣже и рѣже сіяли надъ страницами, которыя я изучалъ. Лигейя была больна. Дивные глаза горѣли слишкомъ, слишкомъ яркимъ блескомъ; блѣдные пальцы пріобрѣли восковую прозрачность, напоминавшую о смерти, и голубыя жилки на высокомъ лбу подымались и опускались при малѣйшемъ волненіи. Я видѣлъ, что она должна умереть, — и отчаянно боролся въ душѣ съ свирѣпымъ Азраиломъ. И, къ моему удивленію, ея борьба была еще энергичнѣе. Ея твердая натура заставляла меня думать, что смерть явится къ ней безъ своихъ ужасовъ, — не то оказалось на дѣлѣ. Слова безсильны передать, какъ отчаянно она боролась съ Тѣнью. Я стоналъ при видѣ этого плачевнаго зрѣлища. Я пытался утѣшать, убѣждать; но для ея безумнаго желанія жить, жить — только жить — утѣшенія и разсужденія были верхомъ нелѣпости. Но до самой послѣдней минуты — при самыхъ судорожныхъ усиліяхъ ея гордаго духа, она сохраняла безмятежно спокойный видъ. Слова ея звучали все нѣжнѣе, все тише, но я не рѣшался задумываться надъ безумнымъ значеніемъ этихъ спокойно произносимыхъ словъ. Когда я слушалъ, очарованный, эту недоступную смертнымъ мелодію, въ умѣ моемъ роились невѣдомыя смертнымъ надежды и упованія.
Въ любви ея я не могъ сомнѣваться, а любовь такой женщины не могла быть обыкновенной страстью. Но только смерть открыла, мнѣ всю силу ея чувства. Въ теченіе долгихъ часовъ, взявъ меня за руку, она изливала передо мной полноту своего сердца, болѣе чѣмъ страстная привязанность котораго доходила до обоготворенія. Чѣмъ заслужилъ я блаженство слушать такія признанія? чѣмъ заслужилъ я проклятіе, отнимавшее у меня мою возлюбленную въ минуту такихъ признаній? Но я не въ силахъ распространяться объ этомъ предметѣ. Скажу только, что въ болѣе чѣмъ женской страсти Лигейи, — страсти незаслуженной, увы! дарованной недостойному — я усмотрѣлъ, наконецъ, причину ея безумнаго сожалѣнія о жизни, убѣгавшей такъ быстро. Это безумное алканіе, это бурное желаніе жизни, — только жизни, — я не въ состояніи описать, не въ силахъ выразитъ.
Въ глубокую полночь, — въ ночь ея кончины — она подозвала меня и велѣла прочесть стихи, сочиненные ею нѣсколько дней тому назадъ. Я повиновался. Вотъ они:
«Вотъ онъ! послѣдній праздникъ! Толпа крылатыхъ ангеловъ въ траурѣ, въ слезахъ, собралась въ театрѣ посмотрѣть игру надеждъ, и страха, межъ тѣмъ какъ оркестръ исполняетъ музыку сферъ.
«Скоморохи, носящіе образъ Вышняго Бога, ворчатъ и бормочутъ, снуютъ туда и сюда; это простыя куклы, онѣ приходятъ и уходятъ по повелѣнію безформенныхъ существъ, что рѣютъ надъ сценой, разливая съ своихъ орлиныхъ крыльевъ невидимое Горе.
«Жалкая драма! — о, будь увѣренъ, она не забудется! За ея призракомъ вѣчно будетъ гнаться толпа, никогда не овладѣвая имъ, въ безвыходномъ кругу, который вѣчно возвращается на старое мѣсто; и много безумія, и еще болѣе грѣха и ужаса въ этой піесѣ.
«Но взгляни, въ толпу гаеровъ крадется что-то ползучее, что-то красное — оно извивается, корчится, корчится, грызетъ и пожираетъ гаеровъ — и серафимы рыдаютъ, видя какъ червь упивается человѣческою кровью.
«Гаснутъ… гаснутъ… гаснутъ… огни! и надъ дрожащими фигурами падаетъ занавѣсъ, погребальный саванъ, и ангелы встаютъ блѣдные, истомленные, и говорятъ, что эта піеса трагедія «Человѣкъ», а ея герой — «Побѣдитель Червь».
— Боже! — воскликнула Лигейя, вставая и поднимая руки судорожнымъ усиліемъ, — Боже! Отецъ Небесный! неужели это будетъ длиться вѣчно? Неужели побѣдитель червь не будетъ побѣжденъ? Развѣ мы не частица Тебя? Кто — кто позналъ тайны воли и ея силу? Человѣкъ не уступилъ бы ангеламъ, ни самой смерти, если бы не слабость его воли.
И точно истощенная этимъ усиліемъ, она опустила свои бѣлыя руки и торжественно вернулась на ложе смерти. И, когда она испускала послѣдній вздохъ, онъ сливался съ тихимъ шопотомъ ея устъ. Я наклонилъ къ нимъ ухо и снова услышалъ слова Глэнвилля: — Человѣкъ не уступилъ бы ангеламъ, ни самой смерти, если бы не слабость его воли.
Она умерла, а я, раздавленный горемъ, не могъ выносить угрюмаго одиночества въ моемъ жилищѣ, въ старомъ, разрушающемся городѣ на Рейнѣ. У меня не было недостатка въ томъ, что люди называютъ богатствомъ. Лигейя принесла мнѣ больше, гораздо больше, чѣмъ обыкновенно выпадаетъ на долю смертныхъ. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ тоскливаго и безцѣльнаго шатанія, я купилъ аббатство въ одномъ изъ самыхъ дикихъ и безлюдныхъ закоулковъ веселой Англіи. Угрюмое и холодное величіе зданія, полудикій характеръ имѣнія, мрачныя легенды, связанныя съ тѣмъ и другимъ, гармонировали съ безотраднымъ чувствомъ, загнавшимъ меня въ эту глухую, пустынную мѣстность. Оставивъ въ прежнемъ видѣ внѣшность этого ветхаго, поросшаго мхомъ и травой зданія, я съ ребяческимъ своенравіемъ, и можетъ быть въ тайной надеждѣ разсѣять свою тоску, принялся убирать его внутри съ царственной роскошью. Я еще въ дѣтствѣ питалъ страсть къ такимъ причудамъ, теперь она возродилась, точно я поглупѣлъ отъ горя. Увы, я чувствую, какіе ясные признаки начинающагося безумія можно было открыть въ этихъ пышныхъ и фантастическихъ драпировкахъ, въ торжественныхъ египетскихъ изваяніяхъ, въ причудливыхъ карнизахъ и мебели, въ нелѣпыхъ узорахъ затканныхъ золотомъ ковровъ! Я сталъ рабомъ опіума, и мои распоряженія и занятія приняли окраску моихъ грезъ. Но не стану распространяться объ этихъ безумствахъ. Буду говорить только о той комнатѣ, куда въ минуту затменія мыслей я привелъ отъ алтаря мою молодую жену, — преемницу незабвенной Лигейи, — золотокудрую и голубоглазую леди Ровену Тревеніонъ Трименъ.
Какъ сейчасъ вижу эту свадебную комнату со всѣми ея деталями, со всѣми украшеніями. Куда дѣвался разсудокъ высокомѣрныхъ родителей моей жены, когда, ослѣпленные блескомъ золота, они позволили ей, своей любимой дочери, переступитъ порогъ комнаты, такъ убранной. Я сказалъ, что помню до мельчайшихъ подробностей эту комнату, хотя я крайне забывчивъ на вещи гораздо болѣе глубокой важности, — а въ этой фантастической обстановкѣ не было никакого порядка, никакой системы, которая могла бы удержаться въ памяти. Комната помѣщалась въ высокой башнѣ аббатства, выстроеннаго въ видѣ замка, была пятиугольной формы и обширныхъ размѣровъ. Вся южная сторона пятиугольника была занята окномъ, — состоявшимъ изъ одного огромнаго цѣльнаго венеціанскаго стекла свинцовой окраски, такъ что лучи солнца и луны, проникая сквозь него, озаряли комнату какимъ-то зловѣщимъ, страннымъ свѣтомъ. Надъ верхнею частью этого высокаго окна вилась старая виноградная лоза, взбиравшаяся по массивнымъ стѣнамъ башни. Потолокъ изъ темнаго дуба поднимался высокимъ сводомъ и былъ украшенъ причудливой рѣзьбой, полу-готическаго, полу-друидическаго стиля. Въ центрѣ этого мрачнаго свода висѣла на золотой цѣпи съ длинными кольцами кадильница изъ того же металла, съ мавританскимъ узоромъ и многочисленными отверстіями, расположенными такъ, что разноцвѣтные огни безпрерывно выскальзывали, точно змѣи, то изъ одного, то изъ другого.
Оттоманки и золотые канделябры въ восточномъ вкусѣ помѣщались въ разныхъ углахъ комнаты; здѣсь же находилась кровать, — брачное ложе, — въ индійскомъ стилѣ, низенькая, чернаго дерева, рѣзной работы, съ балдахиномъ, напоминавшимъ погребальный покровъ. Но главная фантазія заключалась, увы! въ драпировкахъ комнаты. Высокія, гигантскія, даже непропорціональныя стѣны были сплошь одѣты плотной, тяжелой тканью, падавшей широкими складками. Изъ той же матеріи былъ коверъ, обивка кровати и оттоманокъ, балдахинъ и роскошныя занавѣси, отчасти закрывавшія окно. Матерія, — богато затканная золотомъ, — была испещрена арабесками въ видѣ агатово-черныхъ фигуръ, безпорядочно разбросанныхъ по всей ткани. Но эти фигуры казались арабесками, только когда ихъ разсматривали съ извѣстнаго пункта. Съ помощью приспособленія, нынѣ очень распространеннаго, которое можно прослѣдить до глубокой древности, онѣ были сдѣланы такъ, что постоянно мѣняли свой видъ. Для того, кто входилъ въ комнату, онѣ казались въ первую минуту просто уродливымъ узоромъ, но впечатлѣніе это скоро исчезало, и подвигаясь дальше, посѣтитель видѣлъ вокругъ себя безконечную процессію зловѣщихъ образовъ, подобныхъ тѣмъ, которые зарождались въ норманскихъ суевѣріяхъ, или въ грѣшномъ снѣ монаховъ. Этотъ фантастическій эффектъ усиливался токомъ воздуха, постоянно колебавшимъ драпировки и придававшимъ всему отвратительную и безпокойную живость.
Вотъ въ какомъ помѣщеніи, въ какомъ брачномъ чертогѣ проводилъ я съ леди Тременъ счастливые первые мѣсяцы нашего брака, проводилъ безъ всякой тревоги. Я не могъ не замѣтить, что моя жена побаивалась бурныхъ порывовъ моего нервнаго характера, избѣгала меня и не питала ко мнѣ особенно нѣжной страсти, но это доставляло мнѣ скорѣе удовольствіе, чѣмъ огорченіе. Я самъ ненавидѣлъ ее адской, нечеловѣческой ненавистью. Мои воспоминанія уносились назадъ (о, съ какимъ глубокимъ раскаяніемъ), къ Лигейѣ, — къ ней, возлюбленной, священной, прекрасной, погребенной. Я забывался въ воспоминаніяхъ о ея чистотѣ, о ея мудрости, о ея возвышенности, о ея небесной природѣ, о ея страстной, обоготворяющей любви. Теперь мой духъ горѣлъ и пылалъ еще сильнѣйшимъ пламенемъ, чѣмъ ея. Въ горячкѣ грезъ, порожденныхъ опіумомъ (такъ какъ я почти постоянно находился подъ его вліяніемъ) я громко призывалъ ее въ ночной тиши, или днемъ въ уединенныхъ долинахъ, точно дикая страсть, возвышенная сила чувства, пожирающій жаръ моей тоски но усопшей, могли вернуть ее на жизненный путь, покинутый, — о, ужели навсегда покинутый ею?
Спустя мѣсяцъ послѣ нашей свадьбы, леди Ровена была поражена внезапной болѣзнью, отъ которой оправлялась очень медленно. Лихорадка не давала ей покоя по ночамъ, въ своемъ безпокойномъ полуснѣ она говорила о звукахъ и шорохѣ въ комнатѣ, что я приписывалъ ея разстроенному воображенію, или, быть можетъ, вліянію фантастической обстановки. Наконецъ, она стала выздоравливать, и въ концѣ концовъ, выздоровѣла. Въ скоромъ времени, однако, вторичный и еще болѣе сильный приступъ болѣзни заставилъ ее лечь на ложе страданій, и послѣ этого рецидива ея слабый организмъ уже никогда не могъ вполнѣ оправиться.
Съ теченіемъ времени ея припадки и ихъ неожиданное возвращеніе приняли угрожающій характеръ, какъ бы издѣваясь надъ знаніями и опытностью врачей. Съ усиленіемъ этой хронической болѣзни, утвердившейся въ ея организмѣ такъ прочно, что человѣческое искусство, повидимому, не въ силахъ было ее выжить, характеръ ея также замѣтно измѣнился, увеличилась раздражительность и нервическая пугливость. Теперь она еще чаще говорила о звукахъ, слабыхъ звукахъ и странныхъ движеніяхъ среди драпировокъ комнаты.
Однажды ночью, въ концѣ сентября, она настойчивѣе, чѣмъ обыкновенно, старалась обратить мое вниманіе на этотъ скучный предметъ. Она только что очнулась отъ безпокойнаго сна, и я съ чувствомъ безпокойства и смутнаго страха слѣдилъ за ея исхудалымъ лицомъ. Я сидѣлъ подлѣ кровати на индійской оттоманкѣ. Она приподнялась и говорила тихимъ шопотомъ, съ выраженіемъ глубокаго убѣжденія, о звукахъ, которые она теперь слышитъ, а я не слышу, о движеніяхъ, которыя она теперь видитъ, а я не могу замѣтить. Вѣтеръ шелестилъ драпировками и я старался ее убѣдить (но, признаюсь, и самъ не вполнѣ вѣрилъ этому), что эти чуть слышные вздохи и легкія измѣненія фигуръ на стѣнахъ, естественный результатъ движенія воздуха. Но смертельная блѣдность, покрывшая ея лицо, доказала безплодность моихъ усилій. Повидимому, она готова была лишиться чувствъ, а по близости не было слугъ. Вспомнивъ, гдѣ стоитъ графинъ съ легкимъ виномъ, которое прописали ей врачи, я бросился за нимъ черезъ комнату. Но когда я вступилъ въ полосу свѣта, падавшаго отъ кадильницы, два поразительныя обстоятельства привлекли мое вниманіе. Я почувствовалъ, что кто-то невидимый, но осязаемый прошелъ мимо меня, и замѣтилъ на освѣщенномъ пространствѣ золототканнаго ковра тѣнь, легкую, неопредѣленную тѣнь ангела, какъ бы тѣнь тѣни. Но, находясь подъ вліяніемъ неумѣренной дозы опіума, я не обратилъ вниманія на эти явленія и ни слова не сказалъ о нихъ Ровенѣ. Отыскавъ вино, я вернулся къ постели, и наполнивъ бокалъ, поднесъ его къ губамъ изнемогавшей леди. Впрочемъ, она уже оправилась и приняла отъ меня бокалъ, а я опустился на оттоманку, не спуская глазъ съ ея лица. Въ эту минуту я услышалъ легкіе шаги по ковру близь кровати, и секунду спустя, когда Ровена подносила бокалъ къ губамъ, я увидѣлъ или мнѣ померещилось, что въ него упали точно изъ невидимаго источника въ атмосферѣ комнаты, три или четыре крупныя капли сверкающей рубиново-красной жидкости. Я видѣлъ это, не Ровена. Она, не задумываясь, выпила вино, а я не сталъ говорить ей объ этомъ странномъ явленіи, рѣшивъ, что оно было простымъ бредомъ разстроеннаго воображенія, возбужденнаго ужасомъ больной, опіумомъ и позднимъ часомъ.
Но я не могъ не замѣтить, что вслѣдъ за паденіемъ рубиновыхъ капель состояніе моей жены стало быстро ухудшаться, такъ что на третью ночь слуги уже приготовляли къ погребенію ея трупъ, а на четвертую я сидѣлъ передъ окутаннымъ въ саванъ тѣломъ въ той же фантастической комнатѣ, которая принимала новобрачную послѣ свадьбы. Дикія, порожденныя опіумомъ, видѣнія, подобно тѣнямъ, рѣяли передо мной. Безпокойнымъ взоромъ смотрѣлъ я на саркофаги по угламъ комнаты, на измѣнчивыя фигуры драпировокъ, на разноцвѣтные огни кадильницы надъ моей головой. Потомъ, вспомнивъ о странныхъ явленіяхъ той ночи, я опустилъ глаза на освѣщенное пространство, гдѣ замѣтилъ легкія очертанія тѣни. Теперь ея не было и, вздохнувъ съ облегченіемъ, я устремилъ взоръ на блѣдную окоченѣвшую фигуру, лежавшую на кровати. Тутъ нахлынули на меня воспоминанія о Лигейѣ и въ сердцѣ моемъ пробудилась съ неудержимою силой бурнаго потока несказанная скорбь, терзавшая меня, когда я увидѣлъ ее въ погребальномъ саванѣ. Часы летѣли, а я, — съ сердцемъ, полнымъ горькихъ воспоминаній о безконечно любимой, я все сидѣлъ, не сводя глазъ съ трупа Ровены.
Около полуночи, а можетъ быть и раньше, или позже, потому что я не слѣдилъ за временемъ, тихое, слабое, но явственно слышное рыданіе пробудило меня отъ моей задумчивости. Я чувствовалъ, что оно доносилось съ кровати, — съ ложа смерти. Я прислушался въ агоніи суевѣрнаго ужаса, но звукъ не повторился. Я напрягалъ зрѣніе, стараясь уловитъ хотя бы малѣйшее движеніе тѣла, но оно не шевелилось. А между тѣмъ, я не могъ ошибиться. Я слышалъ звукъ, хотя слабый, и душа моя встрепенулась отъ него. Я рѣшительно и упорно уставился на тѣло. Прошло нѣсколько минутъ, но ничего не случилось, что могло бы разъяснить эту загадку. Наконецъ, я ясно увидѣлъ, что на щекахъ трупа, и по жилкамъ на опущенныхъ рѣсницахъ, появилась легкая, слабая, чуть замѣтная краска румянца. Въ припадкѣ несказаннаго ужаса, для котораго нѣтъ достаточно сильнаго выраженія въ языкѣ человѣческомъ, я почувствовалъ, что сердце мое перестало биться и члены окаменѣли. Но чувство долга вернуло мнѣ самообладаніе. Я не могъ болѣе сомнѣваться, что мы слишкомъ поторопились, — что Ровена еще жива. Необходимо было немедленно принять какія-нибудь мѣры; но башня находилась въ части замка, удаленной отъ помѣщенія слугъ — мнѣ некого было кликнуть — пришлось бы оставитъ комнату на нѣсколько минутъ — а на это я не могъ рѣшиться. Я попробовалъ одинъ привести ее въ чувство. Вскорѣ, однако, признаки жизни снова исчезли; румянецъ на щекахъ и рѣсницахъ угасъ, уступивъ мѣсто мраморной блѣдности; губы еще болѣе съежились и исказились въ зловѣщемъ выраженіи смерти; кожа пріобрѣла отвратительную ледяную скользкость; и трупъ снова закоченѣлъ. Я съ ужасомъ отшатнулся отъ ложа, и снова предался страстнымъ грезамъ о Лигейѣ.
Прошелъ часъ, когда (мыслимо-ли это) я вторично услыхалъ слабый звукъ, исходившій отъ кровати. Я прислушался — внѣ себя отъ страха. Звукъ повторился, — то былъ вздохъ. Бросившись къ тѣлу, я увидѣлъ — ясно увидѣлъ, — что губы его дрожатъ. Минуту спустя, онѣ разринулись, обнаживъ блестящій рядъ жемчужныхъ зубовъ. Теперь, изумленіе боролось въ груди моей съ ужасомъ, который одинъ переполнялъ ее раньше. Я чувствовалъ, что въ глазахъ у меня темнѣетъ, что мой разумъ мѣшается; и только страшнымъ усиліемъ воли я принудилъ себя взяться за дѣло, къ которому призывалъ меня долгъ. Румянецъ появился на щекахъ, на лбу, на шеѣ Ровены; теплота разлилась по всему тѣлу; я чувствовалъ даже слабое біеніе сердца. Леди была жива; и я съ удвоенной энергіей принялся приводить ее въ чувство. Я теръ и смачивалъ ей виски и руки, примѣнялъ всѣ мѣры, какія могъ подсказать мнѣ опытъ и солидное знакомство съ медицинской литературой. Все было тщетно. Внезапно румянецъ исчезъ, сердце перестало биться, губы приняли выраженіе, свойственное мертвому, и, спустя, мгновеніе, трупъ оледенѣлъ, посинѣлъ и скорчился. Я снова предался грезамъ о Лигейѣ — и снова (мудрено-ли, что я дрожу, вспоминая объ этомъ) — снова легкое рыданіе донеслось до моего слуха съ кровати. Но зачѣмъ подробно описывать ужасы этой ночи? Зачѣмъ разсказывать, какъ снова и снова, до самаго разсвѣта, повторялась эта чудовищная драма оживленія; какъ всякое пробужденіе жизни заканчивалось возвратомъ къ еще болѣе суровой и непреодолимой смерти; какъ всякій разъ агонія имѣла видъ борьбы съ какимъ-то невидимымъ врагомъ, и какъ, послѣ каждой борьбы, наружность трупа странно измѣнялась. Поспѣшимъ къ концу.
Ночь уже почти прошла, и умершая снова зашевелилась — и сильнѣе чѣмъ прежде, хотя передъ этимъ состояніе трупа казалось еще болѣе безнадежнымъ, чѣмъ раньше. Я давно уже пересталъ бороться и двигаться, и сидѣлъ неподвижно на оттоманкѣ безпомощной жертвой вихря бѣшеныхъ ощущеній, среди которыхъ чувство невыразимаго страха было, пожалуй, наименѣе ужаснымъ, наименѣе потрясающимъ. Повторяю, тѣло зашевелилось, — и сильнѣе, чѣмъ прежде. Живой румянецъ вспыхнулъ еще ярче на его лицѣ, члены оживились, и если бы не опущенныя вѣки, если бы не саванъ, придававшій тѣлу могильный видъ, я могъ бы подумать, что Ровена стряхнула, наконецъ, узы смерти. Но если я все еще сомнѣвался, то всякое сомнѣніе исчезло, когда, поднявшись съ кровати, шатаясь, нетвердыми шагами, съ закрытыми глазами и видомъ лунатика — существо, закутанное въ саванъ, вышло на середину комнаты.
Я не вздрогнулъ, не пошевелился, потому что рой неизъяснимыхъ впечатлѣній, связанныхъ съ наружностью, ростомъ, осанкой этой фигуры, парализовалъ меня, превратилъ въ камень. Я не пошевелился, я смотрѣть, не спуская глазъ, на привидѣніе. Безсвязныя, безпорядочныя мысли роились въ моемъ мозгу. Неужели это живая Ровена стоитъ передо мной? Неужели это Ровена? златокудрая, голубоокая леди Ровена Тревеніонъ Тременъ? Почему, почему я сомнѣвался въ этомъ? Повязка свѣшивалась вокругъ рта — развѣ это не ротъ леди Тременъ? А щеки — на нихъ распустились розы, какъ въ расцвѣтѣ ея жизни — да, безъ сомнѣнія, онѣ могли быть щеками леди Тременъ. А подбородокъ съ его ямочками, какъ въ дни ея здоровья, отчего бы ему не быть ея подбородкомъ? — да, но значитъ она выросла со времени своей болѣзни? Какое невыразимое безуміе овладѣло мною при этой мысли? Однимъ прыжкомъ я очутился подлѣ нея! Она отшатнулась, погребальный покровъ свалился съ ея головы, и въ безпокойной атмосферѣ комнаты разметались длинные, пышные волосы; они были чернѣе вороновыхъ крыльевъ полночи! Тогда медленно открылись глаза той, которая стояла передо мной. — «Теперь, — воскликнулъ я громко, — теперь я не могу ошибиться, вотъ они, огромные, черные, дикіе глаза моей утраченной любви — леди, леди Лигейи».
