тастическій эффектъ усиливался токомъ воздуха, постоянно колебавшимъ драпировки и придававшимъ всему отвратительную и безпокойную живость.
Вотъ въ какомъ помѣщеніи, въ какомъ брачномъ чертогѣ проводилъ я съ леди Тременъ счастливые первые мѣсяцы нашего брака, проводилъ безъ всякой тревоги. Я не могъ не замѣтить, что моя жена побаивалась бурныхъ порывовъ моего нервнаго характера, избѣгала меня и не питала ко мнѣ особенно нѣжной страсти, но это доставляло мнѣ скорѣе удовольствіе, чѣмъ огорченіе. Я самъ ненавидѣлъ ее адской, нечеловѣческой ненавистью. Мои воспоминанія уносились назадъ (о, съ какимъ глубокимъ раскаяніемъ), къ Лигейѣ, — къ ней, возлюбленной, священной, прекрасной, погребенной. Я забывался въ воспоминаніяхъ о ея чистотѣ, о ея мудрости, о ея возвышенности, о ея небесной природѣ, о ея страстной, обоготворяющей любви. Теперь мой духъ горѣлъ и пылалъ еще сильнѣйшимъ пламенемъ, чѣмъ ея. Въ горячкѣ грезъ, порожденныхъ опіумомъ (такъ какъ я почти постоянно находился подъ его вліяніемъ) я громко призывалъ ее въ ночной тиши, или днемъ въ уединенныхъ долинахъ, точно дикая страсть, возвышенная сила чувства, пожирающій жаръ моей тоски но усопшей, могли вернуть ее на жизненный путь, покинутый, — о, ужели навсегда покинутый ею?
Спустя мѣсяцъ послѣ нашей свадьбы, леди Ровена была поражена внезапной болѣзнью, отъ которой оправлялась очень медленно. Лихорадка не давала ей покоя по ночамъ, въ своемъ безпокойномъ полуснѣ она говорила о звукахъ и шорохѣ въ комнатѣ, что я приписывалъ ея разстроенному воображенію, или, быть можетъ, вліянію фантастической обстановки. Наконецъ, она стала выздоравливать, и въ концѣ концовъ, выздоровѣла. Въ скоромъ времени, однако, вторичный и еще болѣе сильный приступъ болѣзни заставилъ ее лечь на ложе страданій, и послѣ этого рецидива ея слабый организмъ уже никогда не могъ вполнѣ оправиться.
Съ теченіемъ времени ея припадки и ихъ неожиданное возвращеніе приняли угрожающій характеръ, какъ бы издѣваясь надъ знаніями и опытностью врачей. Съ усиленіемъ этой хронической болѣзни, утвердившейся въ ея организмѣ такъ прочно, что человѣческое искусство, повидимому, не въ силахъ было ее выжить, характеръ ея также замѣтно измѣнился, увеличилась раздражительность и нервическая пугливость. Теперь она еще чаще говорила о звукахъ, слабыхъ звукахъ и странныхъ движеніяхъ среди драпировокъ комнаты.
Однажды ночью, въ концѣ сентября, она настойчивѣе, чѣмъ обыкновенно, старалась обратить мое вниманіе на этотъ скучный
