| Αυτο χαθ’ αυτο μεθ’ αυτου μονο ειδες αιει ον. Самъ, самимъ собою только, вѣчно одинъ, и единственный. |
| Платонъ. Sympos. |
Съ чувствомъ глубокой, но странной нѣжности смотрѣлъ я на мою подругу Морэллу. Когда случай свелъ насъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, душа моя, съ первой же встрѣчи нашей, загорѣлась огнемъ, котораго никогда раньше не знала; но это не былъ огонь Эроса и я съ горькимъ, мучительнымъ чувствомъ убѣдился, что не могу опредѣлить его странную сущность, его смутный пылъ. Но мы встрѣтились, и судьба связала насъ передъ алтаремъ, и я никогда не говорилъ о страсти, не думалъ о любви. Какъ бы то ни было, она избѣгала общества и, привязавшись ко мнѣ одному, доставила мнѣ счастье. Развѣ не счастье — удивляться, развѣ не счастье — мечтать?
Морэлла обладала глубокими познаніями. Дарованія ея были не зауряднаго свойства, — силы ума колоссальныя. Я чувствовалъ это и во многихъ отношеніяхъ сдѣлался ея ученикомъ. Вскорѣ, однако, можетъ быть, подъ вліяніемъ своего пресбургскаго воспитанія, она заставила меня углубиться въ мистическія произведенія, которыя считаются обыкновенно мусоромъ ранней германской литературы. По непонятной для меня причинѣ онѣ были любимымъ и постояннымъ предметомъ ея занятій, — которыя съ теченіемъ времени сдѣлались и моими, просто въ силу привычки и примѣра.
Если не ошибаюсь, мой разсудокъ не игралъ при этомъ самостоятельной роли. Или я мало себя знаю, — или мои воззрѣнія вовсе не идеалистическаго характера и никакихъ слѣдовъ мистицизма нельзя замѣтить въ моихъ поступкахъ и мысляхъ. Убѣжденный въ этомъ, я отдался руководству жены, и рѣшительно вступилъ въ кругъ ея запутанныхъ занятій. И тогда — когда, вчитываясь въ запретныя страницы, я чувствовалъ, что запретный духъ загорается во мнѣ — она брала мою руку своей холодной рукой и выискивала въ пеплѣ мертвой философіи нѣсколько тихихъ странныхъ словъ, необычайный смыслъ которыхъ огненными буквами запечатлѣвался въ моемъ мозгу. И по цѣлымъ часамъ я сидѣлъ подлѣ нея, прислушиваясь въ музыкѣ ея голоса, пока, наконецъ, его мелодія не окрашивалась ужасомъ, и тѣнь ложилась на мою душу, и я дрожалъ, прислушиваясь къ его слишкомъ не земнымъ звукамъ. И такимъ-то образомъ радость превращалась въ страхъ и прекраснѣйшее становилось гнуснѣйшимъ, какъ Гинномъ сдѣлался Геенной.
Безполезно передавать точное содержаніе тѣхъ вопросовъ, которые, подъ вліяніемъ упомянутыхъ книгъ, сдѣлались со временемъ единственной темой нашихъ бесѣдъ съ Морэллой. Для людей, знакомыхъ съ тѣмъ, что можетъ быть названо теологической моралью, они и такъ понятны, а незнакомые съ нею все равно ничего не поймутъ. Дикій Пантеизмъ Фихте, измѣненная Παλιγγενεσία пифагорейцевъ, а въ особенности доктрина Тождества, развитая Шеллингомъ — вотъ темы, больше всего увлекавшія фантазію Морэллы. Мнѣ кажется, Локкъ правильно опредѣляетъ такъ называемое индивидуальное тождество, говоря, что оно заключается въ постоянно одинаковой сущности индивидуальнаго разума. Мы называемъ личностью мыслящее существо, одаренное разумомъ и сознаніемъ, которое всегда сопровождаетъ мышленіе и дѣлаетъ насъ нами самими, отличая отъ другихъ мыслящихъ существъ и доставляя намъ индивидуальное тождество. Но principium individuationis, понятіе о тождествѣ, которое со смертью остается или исчезаетъ навѣки, всегда представляло для меня особый интересъ; не столько по связаннымъ съ этимъ понятіемъ выводамъ, сколько по страстному отношенію къ нимъ Морэллы.
Но наступило время, когда таинственность моей жены стала угнетать меня, какъ колдовство. Я не могъ выносить прикосновенія ея блѣдныхъ пальцевъ, грудныхъ звуковъ ея музыкальнаго голоса, блеска ея печальныхъ глазъ. Она знала объ этомъ, но не возмущалась; повидимому, она снисходила къ моей слабости или безумію и, улыбаясь, говорила, что таковъ рокъ. Кажется, она знала также о причинѣ моей перемѣны, — причинѣ, неизвѣстной мнѣ самому, но ни разу не намекнула на нее. Но она была женщина и увядала съ каждымъ днемъ. Красныя пятна появились на ея щекахъ, голубыя жилы вздулись на бѣломъ лбу. Бывали минуты, когда мое сердце разрывалось отъ жалости, но стоило мнѣ взглянуть въ ея глубокіе глаза, и душа моя омрачалась, и я испытывалъ головокруженіе, какъ тотъ, кто стоитъ на краю бездонной пропасти,
Нужно-ли говорить, что я съ страстнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ смерти Морэллы. Я ожидалъ, но хрупкій духъ цѣплялся за свою бренную оболочку много дней, много недѣль, много томительныхъ мѣсяцевъ, такъ что мои измученные нервы одержали, наконецъ, верхъ надъ разсудкомъ, и я бѣсился на эту отсрочку, и полный адской злобы проклиналъ дни, часы и горькія минуты, которыя, повидимому, удлинялись, по мѣрѣ того, какъ угасала ея нѣжная жизнь, — точно тѣни умирающаго дня.
Но въ одинъ осенній вечеръ, когда вѣтры покоятся въ небесахъ, Морэлла подозвала меня къ своей постели. Сѣрый туманъ клубился надъ землей, воды сіяли теплымъ блескомъ, а роскошная октябрьская листва въ лѣсу отливала цвѣтами радуги, упавшей съ неба.
— Наступилъ день дней, — сказала она, когда я подошелъ къ ней, — день всѣхъ дней для жизни и для смерти. Чудный день для сыновъ земли и жизни, — и еще болѣе чудный для сыновъ неба и смерти!
Я поцѣловалъ ее въ лобъ.
— Я умираю, — продолжала она, — но я буду жить.
— Морэлла!
— Не было дня, когда ты могъ бы любить меня, — но ту, которую ты ненавидѣлъ при жизни, ты будешь обожать по смерти.
— Морэлла!
— Говорю тебѣ, я умираю. Но во мнѣ таится залогъ привязанности — о, какой слабой! — которую ты питалъ ко мнѣ, Морэллѣ. И когда мой духъ отлетитъ, — будетъ жить ребенокъ, твой ребенокъ, и мой, Морэллы. Но дни твои будутъ днями скорби, — скорби, которая долговѣчнѣе всѣхъ ощущеній, какъ кипарисъ долговѣчнѣе всѣхъ деревьевъ. Ибо дни твоего счастья миновали: а радость не повторяется въ жизни дважды, какъ розы Пестума не расцвѣтаютъ дважды въ годъ. Ты не будешь наслаждаться жизнью, — но, забывъ о миртахъ и виноградныхъ лозахъ, будешь всюду влачить съ собою свой саванъ, какъ мусульманинъ въ Меккѣ.
— Морэлла! — воскликнулъ я, — Морэлла, какъ можешь ты знать объ этомъ? — но она отвернулась, легкая дрожь пробѣжала по ея членамъ, — и она умерла и я не слыхалъ болѣе ея голоса.
Но, какъ и предсказала Морэлла, ребенокъ, которому она въ смерти дала рожденіе, — который началъ дышать лишь только она испустила послѣднее дыханіе — ребенокъ, дочь, осталась въ живыхъ. И странно развивалась она духомъ и тѣломъ — вылитый портретъ своей матери — и я любилъ ее такой пламенной любовью, какой, казалось мнѣ, нельзя любить кого бы то ни было изъ гражданъ земли.
Но лазурь этой чистой привязанности скоро омрачилась, и уныніе, страхъ, скорбь заволокли ее черной тучей. Я сказалъ, что ребенокъ странно развивался духомъ и тѣломъ. Да, поразителенъ былъ быстрый ростъ ея тѣла, но ужасенъ, о! ужасенъ былъ шумный рой мыслей, осаждавшихъ меня, когда я слѣдилъ за ея духовнымъ развитіемъ! Могло-ли быть иначе, когда я ежедневно открывалъ въ идеяхъ ребенка силу и зрѣлость ума взрослой женщины? когда уроки житейской опытности раздавались изъ устъ младенца? когда мудрость или страсти зрѣлаго возраста ежечасно свѣтились въ ея большихъ, задумчивыхъ глазахъ? Когда все это стало очевиднымъ для моихъ встревоженныхъ чувствъ, когда я не могъ болѣе утаить отъ самого себя, или заглушить впечатлѣній, отъ котораго меня бросало въ дрожь, — мудрено-ли, что тогда страшныя, смутныя подозрѣнія закрались мнѣ въ душу, и мысли мои съ ужасомъ обратились къ страннымъ разсказамъ и поразительнымъ теоріямъ покойной Морэллы? Я укрылъ отъ людскихъ глазъ существо, которое волею судебъ былъ вынужденъ обожать, — и въ тиши моего дома съ мучительнымъ безпокойствомъ слѣдилъ за всѣмъ, что касалось этого возлюбленнаго существа.
И по мѣрѣ того какъ уходили годы, а я день за днемъ смотрѣлъ на ея небесное, кроткое, выразительное лицо, на ея созрѣвающія формы — мнѣ день за днемъ открывались въ ней новыя и новыя черты сходства съ матерью, съ печалью и смертью. Съ каждымъ часомъ сгущались эти тѣни сходства, становясь все болѣе законченными, болѣе рѣзкими, болѣе зловѣщими. Не то меня смущало, что ея улыбка напоминала улыбку матери, — пугало меня ихъ полное тождество. И пусть бы глаза ея походили на глаза Морэллы, — но ихъ взглядъ слишкомъ часто проникалъ въ глубину моей души, съ особеннымъ, страннымъ, напряженнымъ, смущающимъ выраженіемъ глазъ Морэллы. И въ контурахъ высокаго лба, и въ локонахъ шелковистыхъ кудрей, и въ блѣдныхъ пальцахъ, которые расправляли ихъ, и въ грустной музыкѣ рѣчей, — и главное, — о, главное въ выраженіяхъ и фразахъ умершей на устахъ любимой и живущей, — я находилъ пищу для пожирающаго безпокойства и ужаса, для червя, который не хотѣлъ умирать.
Такъ прошли два люстра ея жизни, — а моя дочь все еще не носила имени на землѣ. «Дитя мое» и «радость моя» вотъ названія, внушенныя нѣжностью отца, — а другихъ людей она не встрѣчала въ своемъ строгомъ уединеніи. Имя Морэллы умерло вмѣстѣ съ нею. Я никогда не говорилъ съ дочерью о матери: это было невозможно. Такъ, въ теченіе короткаго періода своего существованія, она не получала никакихъ впечатлѣній изъ внѣшняго міра, кромѣ тѣхъ, которыя обусловливались тѣснымъ кругомъ ея жизни. Но въ концѣ концовъ обрядъ крещенія представился моей измученной и взволнованной душѣ, какъ выходъ изъ ужасовъ моего существованія. И у купели я колебался, какое имя дать ей. И много именъ, означающихъ мудрость и красоту, именъ древнихъ и новыхъ, именъ моей родины и чуждыхъ странъ, трепетали на моихъ губахъ, — много именъ, означающихъ кротость, добро и счастье. Что же толкнуло меня потревожить память покойницы? Какой демонъ вырвалъ у меня изъ устъ звуки, при воспоминаніи о которыхъ вся моя кровь приливала къ сердцу? Какой адскій духъ говорилъ въ тайникахъ моей души, когда въ тускломъ полусвѣтѣ, въ безмолвіи ночи я шепнулъ святому человѣку имя — Морэлла? Какой болѣе чѣмъ адскій духъ исказилъ судорогой черты моего дитяти и покрылъ ихъ смертною тѣнью, когда, вздрогнувъ при этомъ едва слышномъ звукѣ, она обратила свои блестящіе глаза къ небу и, падая на черныя плиты нашего фамильнаго склепа, отвѣчала: — Я здѣсь!
Ясно, съ холодной, спокойной отчетливостью прозвучали эти слова въ моихъ ушахъ, и какъ растопленный свинецъ, шипя, проникли въ мой мозгъ. Годы — годы пройдутъ, но воспоминаніе объ этой эпохѣ — никогда! И хотъ не чуждался я цвѣтовъ и виноградной лозы, — но цикута и кипарисъ осѣняли меня днемъ и ночью. И потерялъ я сознаніе времени и мѣста, и звѣзды моей судьбы скатились съ неба, и земля одѣлась тьмою, и ея образы проходили мимо меня, какъ тѣни, и среди нихъ я видѣлъ одну — Морэллу. Но она умерла; и своими руками зарылъ я ее въ могилу; и смѣялся долгимъ и горькимъ смѣхомъ, не находя слѣдовъ первой въ томъ склепѣ, гдѣ похоронилъ я вторую — Морэллу.
