| Pestis eram virus — moriens tua mors ero. |
| Martin Luther. |
Ужасъ и рокъ блуждали по землѣ во всѣ вѣка. Къ чему же указывать время, къ которому относится мой разсказъ? Ограничусь замѣчаніемъ, что въ эпоху, о которой я говорю, въ Средней Венгріи существовала твердая, хотя скрываемая, вѣра въ ученіе о переселеніи душъ. О самомъ ученіи, то есть о его лживости или вѣроятности, я ничего не скажу. Утверждаю, впрочемъ, что наше недовѣріе въ значительной мѣрѣ «vient de ne pouvoir être seuls» (какъ говоритъ Ла-Брюйеръ о несчастьи)[1].
Но въ этихъ венгерскихъ суевѣріяхъ были пункты, положительно граничившіе съ абсурдомъ. Они, венгерцы, расходились въ очень существенныхъ вещахъ съ своими восточными авторитетами. Напримѣръ. «Душа — говорятъ первые (я цитирую слова одного остроумнаго и интеллигентнаго парижанина) — ne demeure qu’un seul fois dans un corps sensible. Ainsi — un cheval, un chien, un homme même, n’est que la ressemblance illusoire de ces êtres».
Фамиліи Берлифитцингъ и Метценгерштейнъ враждовали изъ вѣка въ вѣкъ. Никогда еще два такихъ знаменитыхъ дома не питали другъ къ другу такой смертельной вражды. Происхожденіе этой вражды, кажется, нужно искать въ словахъ древняго пророчества: «Страшное паденіе постигнетъ высокое имя, когда, какъ всадникъ надъ лошадью, смертность Метценгерштейновъ восторжествуютъ надъ безсмертіемъ Берлифитцинговъ».
Безъ сомнѣнія, слова эти сами по себѣ почти или вовсе лишены смысла. Но и болѣе вздорныя причины приводили, и не такъ давно еще, къ столь же значительнымъ послѣдствіямъ. Къ тому же оба владѣнія, будучи смежными, издавна соперничали въ дѣлахъ управленія страной. Далѣе, близкіе сосѣди рѣдко бываютъ друзьями, а обитатели замка Берлифитцингъ могли заглянуть изъ своихъ высокихъ башенъ прямо въ окна дворца Метценгерштейнъ. А болѣе чѣмъ феодальное великолѣпіе, усматриваемое за этими окнами, отнюдь не могло укротить раздражительныя чувства менѣе древнихъ и менѣе богатыхъ Берлифитцинговъ. Что же удивительнаго, если слова пророчества, хотя и глупыя, успѣли поселить и поддерживать вражду между двумя фамиліями, уже предрасположенными къ распрямъ наслѣдственнымъ соперничествомъ. Пророчество, повидимому, сулило, если только оно сулило что-нибудь, торжество уже упомянутому болѣе могущественному дому и, конечно, возбуждало этимъ самымъ сильнѣйшее ожесточеніе въ представителяхъ болѣе слабаго и менѣе вліятельнаго.
Вильгельмъ, графъ Берлифитцингъ, несмотря на свое высокое происхожденіе, былъ, въ эпоху нашего разсказа, дряхлый и слабоумный старикъ, замѣчательный только своей упорной и непомѣрной антипатіей къ семьѣ соперника, и такой страстью къ лошадямъ и охотѣ, что ни преклонный возрастъ, ни тѣлесная слабость, ни разстройство ума не могли удержатъ его отъ ежедневныхъ и опасныхъ охотничьихъ подвиговъ.
Фредерикъ, баронъ Метценгерштейнъ, былъ еще не старый человѣкъ. Его отецъ, министръ Г., умеръ въ молодыхъ лѣтахъ. Мать, леди Марія, вскорѣ послѣдовала за нимъ. Фредерику исполнилось въ это время восемнадцать лѣтъ. Въ городѣ восемнадцать лѣтъ не долгій періодъ; но въ глуши — въ такой великолѣпной глуши, какую представляло изъ себя старое помѣстье, маятникъ качается гораздо степеннѣе.
Въ силу нѣкоторыхъ особыхъ обстоятельствъ молодой баронъ тотчасъ послѣ кончины своего родителя вступилъ во владѣніе его обширными имѣніями. Такое состояніе рѣдко доставалось венгерскому магнату. Замкамъ его счета не было. Главный изъ нихъ по великолѣпію и размѣрамъ былъ «Дворецъ Метценгерштейнъ». Окружность этого имѣнія никогда не опредѣлялась точно, но главный паркъ его занималъ пространство въ пятьдесятъ миль.
Зная характеръ молодого наслѣдника, не трудно было догадаться, какъ онъ распорядится своимъ колоссальнымъ состояніемъ. Дѣйствительно, не прошло и трехъ дней, какъ его подвиги уже превзошли ожиданія его самыхъ восторженныхъ поклонниковъ. Безстыдный развратъ, гнусныя предательства, неслыханныя жестокости живо убѣдили дрожащихъ вассаловъ, что ни рабская угодливость съ ихъ стороны, ни требованія совѣсти съ его — не въ силахъ обезопасить ихъ отъ когтей маленькаго Калигулы. На четвертый день, вечеромъ, загорѣлись конюшни замка Берлифитцингъ и единодушное мнѣніе сосѣдей прибавило поджогъ къ безобразному уже списку преступленій и гнусностей барона.
Но во время суматохи, произведенной этимъ событіемъ, юный магнатъ сидѣлъ, повидимому, погруженный въ глубокія размышленія, въ обширной и угрюмой верхней залѣ фамильнаго дворца Метценгерштейнъ. Великолѣпныя хотя и поблекшія ткани, угрюмо свѣшивавшіяся по стѣнамъ, представляли безконечную вереницу туманныхъ и величавыхъ образовъ — его знаменитыхъ предковъ. Здѣсь прелаты и кардиналы въ горностаевыхъ мантіяхъ, въ кругу властителей и сувереновъ, налагающія veto на желанія земнаго короля или удерживающіе верховнымъ fiat папы мятежный скипетръ князя тьмы. Тамъ мрачныя, рослыя фигуры князей Метценгерштейнъ — попирающимъ копытами боевыхъ коней вражескіе трупы, поражали самые крѣпкіе нервы своимъ грознымъ видомъ; а тутъ роскошныя лебединыя фигуры дамъ былого времени уносились въ вихрѣ призрачнаго танца подъ звуки воображаемой мелодіи.
Между тѣмъ, какъ баронъ прислушивался или дѣлалъ видъ, что прислушивается къ возростающему шуму въ конюшняхъ Берлифитцинга, а можетъ бытъ придумывалъ новую и еще болѣе смѣлую пакость, взоръ его нечаянно упалъ на изображеніе громадной лошади небывалой масти, принадлежавшей будто бы сарацину — родоначальнику дома его соперника. Сама лошадь, на переднемъ планѣ картины, стояла неподвижно, какъ статуя, а ея выбитый изъ сѣдла всадникъ погибалъ отъ меча Метценгерштейна.
Дьявольская улыбка мелькнула на губахъ Фредерика, когда онъ замѣтилъ картину, на которой безсознательно остановился его взоръ. Но онъ не отвелъ отъ нея глазъ. Какое-то непонятное для него самого безпокойство точно окутало саваномъ всѣ его душевныя способности. Онъ испытывалъ что-то странное, какой-то кошмаръ на яву. Чѣмъ дольше онъ смотрѣлъ, тѣмъ сильнѣе охватывали его эти чары, тѣмъ труднѣе ему было отвести взглядъ отъ околдовавшаго его ковра. Но суматоха снаружи все возростала — и онъ судорожнымъ усиліемъ оторвался отъ картины и взглянулъ на багровое зарево, виднѣвшееся изъ окна. Это, однако, удалось ему лишь на мгновеніе — въ ту же минуту взоръ его машинально вернулся къ картинѣ. Къ своему крайнему изумленію и ужасу онъ убѣдился, что голова гигантскаго коня измѣнила свое положеніе. Шея животнаго, раньше нагнувшаяся, какъ бы въ горести, надъ поверженнымъ господиномъ, теперь вытянулась по направленію къ барону. Глаза, раньше невидимые, приняли человѣческое выраженіе и налились кровью, а губы очевидно взбѣшеннаго коня раздвигались, обнаруживая рядъ безобразныхъ зубовъ.
Пораженный ужасомъ, молодой магнатъ попятился къ двери. Когда онъ распахнулъ ее, полоса багроваго свѣта ворвалась въ комнату, тѣнь барона упала на коверъ; и онъ содрогнулся, замѣтивъ, что она пришлась какъ разъ на изображеніе безпощаднаго и торжествующаго убійцы сарацина Берлифитцинга.
Чтобы избавиться отъ кошмара, баронъ вышелъ на воздухъ. У главныхъ воротъ замка онъ встрѣтилъ трехъ конюховъ. Съ большимъ трудомъ, съ явною опасностью для жизни они удерживали бѣшено рвавшагося гигантскаго коня.
— Что за лошадь?… Куда вы ее ведете? — сердито спросилъ юноша, тотчасъ замѣтивъ, что это бѣшеное животное двойникъ фантастической лошади на коврѣ.
— Эта ваша собственность, господинъ, — отвѣчалъ одинъ изъ конюховъ, — по крайней мѣрѣ, никто не заявилъ на нее правъ. Мы поймали ее, когда она мчалась вся въ пѣнѣ, отъ горящихъ конюшенъ замка Берлифитцингъ. Предполагая, что это лошадь стараго графа, мы отвели ее въ замокъ, но тамъ сказали, что у нихъ никогда не было такой лошади. Это тѣмъ болѣе странно, что, какъ видно по слѣдамъ на ея тѣлѣ, она выбѣжала изъ огня.
— А на лбу у нея выжжены буквы В. Ф. Б., — замѣтилъ другой конюхъ, — я думалъ, что это начальныя буквы Вильгельмъ фонъ-Берлифитцингъ; но всѣ въ замкѣ говорятъ, что имъ неизвѣстна эта лошадь.
— Въ высшей степени странно! — задумчиво произнесъ молодой баронъ, очевидно, не сознавая своихъ словъ. — Вы правду говорите — лошадь замѣчательная — чудная лошадь! хотя, какъ вы справедливо замѣтили, дикаго и неукротимаго характера; пусть же она будетъ моею, — прибавилъ онъ послѣ непродолжительной паузы, — быть можетъ, такой наѣздникъ, какъ Фредерикъ Метценгерштейнъ, справится и съ чортомъ изъ конюшенъ Берлифитцинга.
— Вы ошибаетесь, господинъ; лошадь не изъ конюшенъ графа. Если бъ это было такъ, мы бы не осмѣлились привести ее представителю вашей фамиліи.
— Правда! — отрывисто замѣтилъ баронъ, и въ эту самую минуту изъ замка выбѣжалъ пажъ, раскраснѣвшійся и въ попыхахъ. Онъ шепотомъ сообщилъ барону о впезапномъ исчезновеніи куска драпировки изъ комнаты, которую назвалъ, прибавивъ при этомъ какія-то подробности; но они разговаривали такъ тихо, что любопытство конюховъ осталось неудовлетвореннымъ.
Въ теченіе этого разговора юный Фредерикъ, повидимому, волновался подъ наплывомъ разнородныхъ чувствъ. Впрочемъ, онъ скоро оправился и съ злобной рѣшимостью приказалъ немедленно запереть комнату, о которой шла рѣчь, и принести ему ключъ.
— Слышали вы о смерти стараго охотника Берлифитцинга? — спросилъ барона одинъ изъ вассаловъ, когда, по уходѣ пажа, гигантская лошадь, которую присвоилъ магнатъ, съ удвоеннымъ бѣшенствомъ устремилась по узкой аллеѣ, соединявшей дворецъ съ конюшнями Метценгерштейновъ.
— Нѣтъ, — сказалъ баронъ, быстро обернувшись къ вассалу, — умеръ, говоришь?
— Умеръ, господинъ; для представителя вашей фамиліи такая вѣстъ, я полагаю, не будетъ непріятной.
Улыбка мелькнула на лицѣ барона. — Какъ же онъ умеръ?
— Стараясь спасти своихъ любимыхъ лошадей, самъ погибъ въ огнѣ.
— Да-а-а! — протянулъ баронъ, точно пораженный внезапно какой-то странной мыслью.
— Да, — повторилъ вассалъ.
— Ужасно! — хладнокровно сказалъ баронъ и спокойно вернулся во дворецъ.
Съ этого дня странная перемѣна произошла въ поведеніи распутнаго юноши, барона Фредерика фонъ Метценгерштейнъ. Въ самомъ дѣлѣ оно обмануло всѣ ожиданія и совсѣмъ не соотвѣтствовало планамъ многихъ маменекъ, обладавшихъ дочерьми-невѣстами; а привычки и образъ жизни барона еще сильнѣе, чѣмъ прежде, расходились съ нравами сосѣдней аристократіи. Онъ не показывался за предѣлами своихъ владѣній и въ этомъ обширномъ и общежительномъ свѣтѣ оставался одинъ одинешенекъ, — если только эта странная, бѣшеная, огненной масти лошадь, на которой онъ съ тѣхъ поръ постоянно ѣздилъ, не пріобрѣла какимъ-то таинственнымъ путемъ права называться его другомъ.
Какъ бы то ни было, со стороны сосѣдей періодически получались многочисленныя приглашенія. «Не соблаговолитъ-ли, баронъ, почтить своимъ присутствіемъ нашъ праздникъ?» «Не угодно-ли барону принять участіе въ охотѣ на кабана?» — «Метценгерштейнъ не охотится», «Метценгерштейнъ не будетъ» — таковы были высокомѣрные и лаконическіе отвѣты на эти приглашенія.
Такихъ оскорбленій не могла вынести гордая аристократія. Приглашенія становились все холоднѣе, присылались рѣже и, наконецъ, совсѣмъ прекратились. Вдова несчастнаго графа Берлифитцинга выразила даже надежду, — что «баронъ будетъ дома, когда не захочетъ быть дома, если онъ пренебрегаетъ обществомъ себѣ равныхъ, и поѣдетъ верхомъ, когда не захочетъ ѣхать верхомъ, если онъ предпочитаетъ общество лошади». Разумѣется, это была очень глупая вспышка наслѣдственной вражды и только лишній разъ доказала, какую замѣчательную безсмыслицу можемъ мы изрекать, когда вздумаемъ выразиться по энергичнѣе.
Сострадательные люди приписывали перемѣну въ поведеніи юнаго магната естественной горести сына о безвременной кончинѣ отца, забывая его жестокое и безсовѣстное поведеніе въ теченіе короткаго періода, непосредственно слѣдовавшаго за этой потерей. Иные намекали на слишкомъ высокое мнѣніе барона о своихъ достоинствахъ. Иные, наконецъ (въ томъ числѣ и домашній врачъ барона), толковали о черной меланхоліи и наслѣдственномъ недугѣ, сопровождая свои разсужденія темными намеками болѣе двусмысленнаго свойства, которые толпа обсуждала на свой ладъ.
Въ самомъ дѣлѣ, неестественная привязанность барона къ своему новому коню, повидимому, возроставшая послѣ каждаго новаго проявленія бѣшеной и дьявольской натуры животнаго, — приняла, наконецъ, отвратительный и противоестественный характеръ, по мнѣнію всѣхъ здравомыслящихъ людей. При свѣтѣ луны, въ мертвую полночь, въ бурю и въ ясную погоду, здоровый или больной, — Метценгерштейнъ, точно прикованный къ сѣдлу, не разлучался съ колоссальнымъ конемъ, — неукротимый пылъ котораго такъ гармонировалъ съ его духомъ.
Къ тому же нѣкоторыя обстоятельства, связанныя съ послѣдними событіями, придавали неестественный и чудовищный характеръ маніи наѣздника и силѣ коня. Пространство, проходимое однимъ прыжкомъ, было тщательно измѣрено, и, какъ оказалось, превосходило самую дикую фантазію. Далѣе баронъ не далъ коню никакого имени, хотя всѣ остальныя его лошади носили характерныя названія. Конюшня новой лошади была устроена отдѣльно отъ другихъ; при ней не было конюха и никто, кромѣ самого барона, не смѣлъ ухаживать за конемъ, ни даже входить въ конюшню. Замѣчено было также, что хотя три конюха, поймавшіе коня, когда онъ мчался изъ пылающей усадьбы Берлифитцинга, успѣли остановить его съ помощью металлической узды и аркана, но ни одинъ изъ нихъ не могъ припомнить, чтобы ему удалось, во время этой опасной борьбы, коснуться тѣла животнаго. Замѣчательная понятливость благороднаго и породистаго коня не могла, конечно, возбуждать чрезмѣрнаго удивленія, но нѣкоторыя особенности въ его характерѣ изумляли самыхъ флегматическихъ скептиковъ; бывали, говорятъ, случаи, когда толпа, собравшаяся поглазѣть на него, отступала въ ужасѣ, пораженная страннымъ загадочнымъ смысломъ его бѣшеныхъ порывовъ, — и самъ юный Метценгерштейнъ блѣднѣлъ, отворачивался, не вынося его пристальнаго, пытливаго, человѣческаго взгляда.
Впрочемъ, никто изъ дворни барона не сомнѣвался въ искренней и необычайной привязанности молодого магната къ его гордому коню; никто, кромѣ развѣ одного ничтожнаго и уродливаго пажа, безобразіе котораго бросалось въ глаза и мнѣнія котораго не могли идти въ счетъ. Онъ (если только стоитъ упоминать о его словахъ) нахально утверждалъ, будто его господинъ никогда не садится на коня безъ дрожи, правда, едва примѣтной; а когда возвращается изъ своихъ ежедневныхъ поѣздокъ, то каждый мускулъ его лица дрожитъ отъ злобнаго торжества.
Въ одну бурную ночь Метценгерштейнъ, очнувшись отъ тяжелаго сна, какъ бѣшеный выбѣжалъ изъ спальни, вскочилъ на сѣдло и умчался въ лѣсъ. Никто не обратилъ вниманія на эту выходку, такъ какъ подобныя происшествія случались и раньше, но съ тѣмъ большимъ безпокойствомъ дожидались его возвращенія, когда, нѣсколько часовъ спустя, колоссальныя и великолѣпныя постройки дворца Метценгерштейновъ затрещали и поколебались до самаго основанія, объятыя чудовищной массой багроваго, неукротимаго пламени.
Когда пожаръ разбушевался до того, что исчезла всякая надежда отстоять хоть часть зданія, — сосѣди столпились вокругъ дворца въ безмолвномъ, почти апатическомъ удивленіи. Но вскорѣ новое и страшное зрѣлище приковало вниманіе толпы, доказавъ, насколько впечатлѣніе человѣской агоніи сильнѣе и поразительнѣе самаго потрясающаго явленія неорганической природы. На длинной дубовой аллеѣ, простиравшейся отъ главныхъ воротъ замка къ лѣсу, показался всадник — безъ шляпы, растерзанный — на гигантскомъ конѣ, который мчался точно гонимый самимъ демономъ бури.
Очевидно, всадникъ не въ силахъ былъ справиться съ лошадью. Его искаженное лицо, судорожная борьба, свидѣтельствовали о нечеловѣческомъ напряжении силъ; но только однажды отрывистый крикъ вырвался изъ его истерзанныхъ губъ, искусанныхъ въ припадкѣ ужаса. На мгновеніе топотъ копытъ звонко, рѣзко раздался сквозь ревъ пламени и завыванія вѣтра — еще мгновеніе, и, перемахнувъ однимъ прыжкомъ ровъ и ворота замка, конь взлетѣлъ по шатающейся лѣстницѣ и вмѣстѣ съ всадникомъ исчезъ въ вихрѣ хаотическаго пламени.
Буря мгновенно утихла и наступило мертвое затишье. Бѣлое пламя по прежнему окутывало дворецъ подобно савану, далеко отбрасывая зловѣщее зарево, — а клубы дыма, тяжело расплываясь надъ зданіемъ, приняли ясныя очертанія колоссальной лошади.
Примѣчанія
править- ↑ Мерсье въ «L’an deux mille quatre cent quarante» серьезно защищаетъ доктрину Метампсихоза, а І. Д. Израэли говоритъ, что «изъ всѣхъ системъ это самая простая и наиболѣе легко воспринимаемая разсудкомъ».
