Но, какъ и предсказала Морэлла, ребенокъ, которому она въ смерти дала рожденіе, — который началъ дышать лишь только она испустила послѣднее дыханіе — ребенокъ, дочь, осталась въ живыхъ. И странно развивалась она духомъ и тѣломъ — вылитый портретъ своей матери — и я любилъ ее такой пламенной любовью, какой, казалось мнѣ, нельзя любить кого бы то ни было изъ гражданъ земли.
Но лазурь этой чистой привязанности скоро омрачилась, и уныніе, страхъ, скорбь заволокли ее черной тучей. Я сказалъ, что ребенокъ странно развивался духомъ и тѣломъ. Да, поразителенъ былъ быстрый ростъ ея тѣла, но ужасенъ, о! ужасенъ былъ шумный рой мыслей, осаждавшихъ меня, когда я слѣдилъ за ея духовнымъ развитіемъ! Могло-ли быть иначе, когда я ежедневно открывалъ въ идеяхъ ребенка силу и зрѣлость ума взрослой женщины? когда уроки житейской опытности раздавались изъ устъ младенца? когда мудрость или страсти зрѣлаго возраста ежечасно свѣтились въ ея большихъ, задумчивыхъ глазахъ? Когда все это стало очевиднымъ для моихъ встревоженныхъ чувствъ, когда я не могъ болѣе утаить отъ самого себя, или заглушить впечатлѣній, отъ котораго меня бросало въ дрожь, — мудрено-ли, что тогда страшныя, смутныя подозрѣнія закрались мнѣ въ душу, и мысли мои съ ужасомъ обратились къ страннымъ разсказамъ и поразительнымъ теоріямъ покойной Морэллы? Я укрылъ отъ людскихъ глазъ существо, которое волею судебъ былъ вынужденъ обожать, — и въ тиши моего дома съ мучительнымъ безпокойствомъ слѣдилъ за всѣмъ, что касалось этого возлюбленнаго существа.
И по мѣрѣ того какъ уходили годы, а я день за днемъ смотрѣлъ на ея небесное, кроткое, выразительное лицо, на ея созрѣвающія формы — мнѣ день за днемъ открывались въ ней новыя и новыя черты сходства съ матерью, съ печалью и смертью. Съ каждымъ часомъ сгущались эти тѣни сходства, становясь все болѣе законченными, болѣе рѣзкими, болѣе зловѣщими. Не то меня смущало, что ея улыбка напоминала улыбку матери, — пугало меня ихъ полное тождество. И пусть бы глаза ея походили на глаза Морэллы, — но ихъ взглядъ слишкомъ часто проникалъ въ глубину моей души, съ особеннымъ, страннымъ, напряженнымъ, смущающимъ выраженіемъ глазъ Морэллы. И въ контурахъ высокаго лба, и въ локонахъ шелковистыхъ кудрей, и въ блѣдныхъ пальцахъ, которые расправляли ихъ, и въ грустной музыкѣ рѣчей, — и главное, — о, главное въ выраженіяхъ и фразахъ умершей на устахъ любимой и живущей, — я находилъ пищу для пожирающаго безпокойства и ужаса, для червя, который не хотѣлъ умирать.
Такъ прошли два люстра ея жизни, — а моя дочь все еще не
