(производившей вдвойнѣ сильное впечатлѣніе вслѣдствіе контраста съ спокойствіемъ рѣчи) ея страстныхъ словъ.
Я упоминалъ о познаніяхъ Лигейи: они были громадны, такихъ я никогда не встрѣчалъ въ женщинѣ. Она въ совершенствѣ изучила классическіе языки, и я никогда не могъ замѣтить у нея пробѣловъ по частя языковъ современныхъ, насколько я самъ съ ними знакомъ. Да и въ какой отрасли знаній, даже самыхъ запутанныхъ и потому наиболѣе уважаемыхъ академической ученостью, замѣчалъ я пробѣлы у Лигейи? Какъ странно, какъ поражающе дѣйствовала на меня въ послѣднее время именно эта черта въ характерѣ моей жены! Я сказалъ, что мнѣ не случалось встрѣчать женщину съ такими познаніями, но гдѣ тотъ мужчина, который съ успѣхомъ овладѣлъ всѣми обширными сферами моральныхъ, физическихъ и математическихъ знаній? Я не замѣчалъ въ то время того, что вижу теперь ясно: — что познанія Лигейи были колоссальны, изумительны, но чувствовалъ ея превосходство настолько, что подчинился съ дѣтской довѣрчивостью ея руководству въ хаосѣ метафизическихъ изслѣдованій, которыми усердно занимался въ первые годы послѣ нашей свадьбы. Съ какимъ торжествомъ, съ какимъ живымъ восторгомъ, съ какой небесной надеждой я чувствовалъ — въ то время, какъ она наклонялась надо мною при моихъ попыткахъ проникнуть въ область слишкомъ мало затронутую, слишкомъ мало изслѣдованную, — что восхитительная перспектива мало по малу открывается передо мною, что, устремившись по этому долгому, неизвѣданному пути я достигну, наконецъ, высшей мудрости, слишкомъ божественной, слишкомъ драгоцѣнной, чтобы не быть запретной!
И какъ же язвительна была моя скорбь, спустя нѣсколько лѣтъ, когда я увидѣлъ, что мои надежды вспорхнули и улетѣли прочь. Безъ Лигейи я былъ ребенкомъ, заблудившимся въ ночной темнотѣ. Только ея присутствіе, ея толкованія проливали яркій свѣтъ на многія тайны трансцендентальной науки, въ которую мы погружались. Не озаренная лучезарнымъ блескомъ ея глазъ, книжная мудрость, казавшаяся раньше ясной какъ золото, становилась тусклѣе свинца. А глаза эти все рѣже и рѣже сіяли надъ страницами, которыя я изучалъ. Лигейя была больна. Дивные глаза горѣли слишкомъ, слишкомъ яркимъ блескомъ; блѣдные пальцы пріобрѣли восковую прозрачность, напоминавшую о смерти, и голубыя жилки на высокомъ лбу подымались и опускались при малѣйшемъ волненіи. Я видѣлъ, что она должна умереть, — и отчаянно боролся въ душѣ съ свирѣпымъ Азраиломъ. И, къ моему удивленію, ея борьба была еще энергичнѣе. Ея твердая натура заставляла меня думать, что смерть явится къ ней безъ своихъ ужасовъ, — не то оказалось на
