Формальные разводы между супругами у нас чрезвычайно редки, как мы сказали, во-первых, потому что они очень хлопотливы, затруднительны и дорого стоят, а, во-вторых, потому что, при нынешней покладистости нравов, бредущие врознь супруги вовсе не нуждаются в санкционировании своего разрыва. Дела о разводе возбуждаются обыкновенно людьми состоятельными и только в тех случаях, когда одна из сторон имеет надобность заключить новый церковный брак. Дела эти, чаще всего ничто иное, как торговые сделки, и процедура их основана на купле и продаже, не говоря уже о том, что самая практика их юридического производства сплетается из лжесвидетельств и подтасовок. Обыкновенно, развод нужен кому-нибудь одному из супругов, чаще всего жене, ради новой, приятной или выгодной «партии», следовательно, стороне этой нужно сохранить за собой и право на вступление в новый брак. Отсюда является необходимость склонить противную сторону, т. е. брошенного мужа, и к согласию на развод и к готовности принять на себя инкриминацию в нарушении святости брачного союза. Требуется, стало быть, жертва, а современный обыватель менее всего чувствует расположение к бескорыстному самопожертвованию. Вот эта-то жертва, как равно и согласие на развод, и покупаются обыкновенно ходячею разменною монетою. В скандалёзной хронике Петербурга известно немало случаев покупки жен этим именно путем у сговорчивых мужей, для которых, таким образом, разлученные супруги на самом деле оказывались вполне дражайшими половинами… Были случаи, что в этой торговле жены шли ценою в несколько десятков тысяч рублей — разумеется, когда покупателями их являлись графы, сановники-банкократы и именитые коммерции советники, с туго набитыми карманами, — тогда как в низшей, менее зажиточной среде, в подобных же случаях, стоимость предмета купли и продажи могла спускаться до несколько десятков и даже до нескольких рублей, как имеются тому примеры.
Конечно, очень немногие из жен, разрывающих брачные узы с мужьями, так сказать, первого призыва, находят потом таких пламенных и тароватых обожателей, которые покупали бы право назвать их «своими» столь дорогою ценою, посредством формального развода и законного бракосочетания. Обыкновенно дело обходится гораздо проще, без дальних церемоний и хлопот. Обыкновенно, неполадившие супруги, вместо того, чтобы разводиться юридически, просто разъезжаются, и это так вошло в практику и так часто повторяется, что глагол «разъезжаться» на петербургском диалекте приобрел упроченное, в указанном смысле, техническое значение. Законно разведшихся супругов в столице очень немного, зато «разъехавшихся» — бесчисленное множество.
В большинстве случаев эманципировавшиеся от брачных уз супруги взаимно упраздняются друг для друга без всяких следов, без всяких даже воспоминаний о разрушенном семейном очаге, и беззаботно возобновляют холостецкую жизнь, со всеми её прелестями и с полной независимостью в деле романических похождений. Независимость эта простирается даже до того, что, напр. замужние женщины, конечно, в большинстве «разъехавшиеся» со своими мужьями, составляют весьма ощутительный процент в группе профессиональных, клейменых проституток (таковых около 10% в общей цифре сосчитанных петербургских жертв общественного темперамента). Какое же число «соломенных вдов» и таковых же вдовцов вкушают сладость беззаконной любви тайно, без контроля блюстительной полиции нравов, — никто не считал, да и сосчитать было бы мудрено… Ум вскружится!
Значительно меньшее число таких случаев в рассматриваемой области семейного разброда является там, где свобода от супружеских обязательств и — всего главнее — от обязанности сожительства в брачной паре окупается довольно чувствительно, в особенности для мужа, тем более, если он является инициатором семейного разрыва. В высшей культурной и зажиточной среде принято, что муж, «разъехавшись» с женою, выдает ей определенную пожизненную пенсию. Дело улаживается полюбовно и прилично, без скандалёзного посредства недремлющего закона, обязывающего мужа содержать жену. Но, в последнее время, в практике петербургского суда всё чаще и чаще стали встречаться процессы, вчиняемые по искам брошенных жен к легкомысленным мужьям, с требованием от них узаконенного содержания. Фигурируют в этих процессах больше всего представители мелкой, недостаточной разночинной среды, хотя изредка встречаются и люди состоятельные, именитые. Процессы этого рода весьма однообразны по своим мотивам и по своей сущности. В суд является жена, нередко обремененная детьми, и просит обязать бросившего её, беспутного мужа, выплачивать ей такую-то сумму на содержание. Понятно, что когда у супругов дело доходит по этому щекотливому пункту до суда, то уж тут они совершенно не церемонятся друг с другом. Обыкновенно, ответчик-муж старается отклонить от себя обязанность платить жене на содержание или, по крайней мере, возможно уменьшить сумму последнего. Дела эти разбираются у мировых судей, которые обыкновенно стараются привести стороны к полюбовному соглашению, являющемуся, конечно, в подобных тяжбах совершенно фиктивным. Это можно видеть и из того, что в большинстве таких процессов стереотипное предложение судьи тяжущимся супругам возобновить сожительство встречает с их стороны категорическое отрицание. Остается определить размер требуемого содержания, что для судей всегда затруднительно, в случае спора по этому пункту между супругами. Судоговорение обращается в торг: жена запрашивает, муж скупится и не уступает, а судья вообще пытается согласить их и, когда это не удается, утверждает ту цифру, которая предложена мужем.
— Требую сто рублей в месяц! — заявляет, напр., в одном подобном процессе злополучная жена, стараясь доказать основательность своего требования.
— Состояния у меня нет; получаю всего триста рублей доходу в год, — заведомо лжет супруг, — а потому могу предложить только пятнадцать рублей в месяц.
— Согласны? спрашивает судья истицу.
— Что ж? отвечает она, поразмыслив вероятно, что с такого благоверного «хоть шерсти клок» и то находка. — Пусть хоть что-нибудь платит… Я согласна!
Бывает, впрочем, и очень часто, что тяжущиеся со своими мужьями жены ограничивают свои иски одним лишь требованием выдачи им отдельного вида на жительство. Такие иски весьма обыкновенны в практике петербургского суда. Известно также, что многие бросившие своих мужей жены обращаются с ходатайством о выдаче им таких видов к специальным органам административной власти и — небезуспешно, если могут подкрепить свое требование достаточными основаниями. Выдача вида на отдельное жительство, соответствующая тому, что во французском кодексе называется séparation des corps, есть, в сущности, акт развод de-facto, и таким образом сама предержащая власть, в лице суда и администрации, разрешая на практике эту форму разлучения супругов, явно высказывается против исключительности и устарелости действующего на этот предмет закона, не допускающего свободного развода. Конечно, выдача женам отдельного вида разрешается властью только по представлении достаточно убедительных для того доводов. Доводы эти довольно однообразны: или жестокое обращение мужей с просительницами, или их беспутное поведение, или же, наконец, растрата имущества жены мужем. Всего чаще требование отдельного вида мотивируется жестокостью и буйством супруга. А так как эти качества встречаются преимущественно в низшей, некультурной среде, то истицами отдельных видов по этим поводам являются главным образом простолюдинки. Впрочем, во многих случаях истицы из этого класса обращаются к суду просто за защитой от свирепости мужей, чтобы суд их «проучил», и довольствуются назначением им должной за жестокое обращение кары, не требуя отдельных видов на жительство. Как уживаются под одной кровлей, после таких тяжб, неполадившие супруги — это уж один Бог знает!
Дела этого рода — весьма обычные в камерах столичных мировых судей — раскрывают мрачную, безобразную картину дикой часто бессмысленной тирании, царящей в семейных отношениях низшей городской среды. Само собой разумеется, страдательную роль — нередко роль истой мученицы — несет здесь женщина.
Жалуется жена ремесленника, что муж безустанно бьет её, пьянствует, завел любовницу, тратя на неё весь заработок, а жену оставляя в нужде и голоде; намерен продать свой дом в деревне, вконец расстроить хозяйство и пустить по миру семью… Свидетели показывают, как они живя по соседству с тяжущимися, изо дня в день слышат происходящий в их квартире шум, сопровождаемый рычаньем мужа: «зарежу! убью!», и воплями истязуемой жены.
«Нужно было видеть слезы несчастной женщины на суде, — добавляет стенограф, давший отчет об этом процессе, — чтобы вполне понять её незавидную долю, её горькое положение».
Жалуется на жестокие побои мужа крестьянка и, в подтверждение своих слов, представляет «вещественное доказательство» — клок волос, вырванных из её головы супружеской рукою.
— Экось! весело и беззаботно защищается муж. — Ведь, в Петербурге волос много… Пущай она, господин судья, покажет плешину на голове, с того самого места, с которого я, будто бы, вырвал у неё волосы… Не покажет!
Свидетели, однако, вполне подтвердили слова истицы.
Жалуется жена мещанина на мужа за насилие и требует отдельнаго вида на жительство, заявив, что она жить с ним долее «ни под каким видом несогласна». Муж сознается, что, точно, бил жену, но подело́м — за дурное поведение. Между тем, из хода дела обнаружилось, что он же сам развратил жену, заразил её «секретною болезнью» и давал ей какие-то самодельные лекарства, от которых у неё «дух захватывало» и которыми, быть может, уморил бы её, если бы добрые люди не надоумили её отправиться в Калинкинскую больницу.
Мы наудачу, для примера, взяли из нашего материала несколько фактов, каких в хронике столичного суда — множество. Они повторяются чуть не каждый день и очень схожи между собою. Без сомнения, значительная, если не бо́льшая часть случаев супружеской тирании не доводится до сведения суда и остается в четырех стенах семейных очагов, так как многие и, конечно, лучшие женщины, из стыдливости и не желая «выносить сор из избы», терпеливо, молча, несут свою страдальческую долю. Зато не составляют большой редкости в уличной жизни столицы соблазнительно скандалёзные сцены публичной супружеской расправы в таком, напр., роде.
Раз, на углу Фонтанки и Апраксина переулка, уличная публика была свидетельницей возмутительной сцены. Рассвирепевший муж, по виду торгаш, устроил настоящую травлю за женой и детьми. Травле этой предшествовала, вероятно, домашняя бойня, от которой несчастная женщина, захватив двух малюток-детей, бежала; муж за ней. Выбежав на улицу, преследуемая по пятам мужем, она скрылась в мелочную лавочку; тот ворвался и в лавочку, из которой жена выскочила через черный ход на двор и, видя, что погоня не отстает, снова кинулась на улицу. Здесь супруг-зверь настиг её и начал с ожесточением бить её и детей. В среде собравшейся толпы зевак нашлось несколько сострадательных людей, которые вступились за жертвы семейного насилия, но встретили сильную оппозицию, аргументированную таким неотразимым доводом:
— Я — муж и, по закону, волен делать с женой и детьми, что хочу!
Отвратительной сцене положила предел полиция.
Опять-таки мы привели этот факт не потому, чтобы он был исключительным и чем-нибудь особенно выдающимся. Такие факты заурядны, и кому не приводилось быть их очевидцем? Вставили мы его здесь для полноты нашей картины, как один из видов тирании, свирепствующей в нравах низшего слоя. Гораздо любопытнее, что героями таких всенародных дебоширств являются иногда представители и более культурного класса.
Однажды пред лицо мирового судьи был привлечен некий биржевой купец, носящий немецкую фамилию, по обвинению в нанесении побоев жене и другим лицам, а также в нарушении общественной тишины и спокойствия. Беременная жена этого господина, будучи побитой им, бежала из дому и укрылась в Пассаже у знакомой акушерки, имея нужду в её врачебной помощи, вследствие понесенных побоев. Купец бросился по её следам и стал ломиться в квартиру акушерки, требуя выдачи своей жены. Акушерка и её мать, поочередно, вступали с ним в переговоры через форточку и обе получили несколько ударов палкой по голове. Попыталась было объясниться с ним и жена, но испытала ту же участь. Скандал вышел на весь Пассаж и, само собой разумеется, кончился церемониальным путешествием в участок, протоколом, процессом у мирового судьи и двухнедельным заключением в тюрьму супруга-буяна.
Другой супруг — чиновник, живший врознь со своей женою, встретив её на Невском среди белого дня, завел с ней ссору из-за единственного их четырехлетнего сына, которого он требовал возвратить ему. От словесных вразумлений чиновник перешел к действию и начал толкать жену… Опять всенародный скандал, полиция, протокол и так далее, включительно до нравоучительного отсиживания в «месте злачном» за буйство и нарушение благочиния.
Отсиделся там же как-то и один «редактор-издатель» по жалобе жены за то, что она, живя с ним врознь, была им оскорблена и сбита кулаком с ног в клубе на ёлке, куда она приехала с матерью и детьми, по-видимому, вопреки воле мужа и назло ему. На предложение судьи простить мужа, оскорбленная дама возразила, что она это сделала бы, если бы он не был «представителем прессы» и не в общественном собрании обидел её.
Понес возмездие в мировом суде за жестокое обращение с женою некий Отелло из курляндских немцев, тоже представитель культурного класса. Сам уже не молодой, он женился на восемнадцатилетней девушке и стал её беспощадно ревновать. В этих видах, ложась спать после обеда, он заставлял жену играть на фортепьяно в течение всего времени, пока он покоился. Истый аргус, он просыпался тотчас же, как молодая женщина переставала играть. Так это раз и случилось. Дело было летом на даче. Проснувшийся Отелло, не найдя жены за фортепьяно, бросился её искать и, почему-то, прежде всего на сеновале, откуда и спугнул какого-то подозрительного молодого человека. Открытие это подняло в нём ревнивое чувство до крайней степени. Он не сомневался более, что жена его обманывает и, найдя её в саду одну, в грустном раздумье, подкрался сзади, стащил её за волосы со скамьи на землю и начал немилосердно колотить, приговаривая: «Donner-Wetter, du machst hier deine amour-gescheften» (чёрт возьми, ты здесь обделываешь свои любовные делишки!). Остервенение его дошло до того, что он начал топтать свою несчастную жертву ногами, колотить её имеющейся в его руках палкою. Несчастная кричала до тех пор, пока не выбилась из сил. Сбежавшиеся на её крик дворники едва успели унять рассвирепевшего мужа и отнять из его рук молодую женщину.
Не менее скандалёзно и возмутительно наказал жену публично за измену другой обыватель, названный репортером «господином» и тоже принадлежавший, по-видимому, к культурному классу. Сцена произошла днем перед подъездом с подозрительной вывеской: «Семейные бани». Из дверей этого подъезда вышла на улицу молодая, прилично одетая парочка, но едва она собралась сесть на извозчика, как — откуда ни возьмись — подбегает к ней тоже «прилично одетый господин», стаскивает с пролеток прекрасную половину парочки и начинает её трепать в обе руки, справа налево. «Через минуту, — игриво повествует репортер-очевидец этой картинки, — однообразная (?) грязь улицы засверкала разнообразнейшей пестротой дамского туалета: лисья ротонда, исковерканная шляпка, куски лент и цветов, — вот грустные трофеи, устлавшие боевое поле разъяренного победителя-супруга… Супругов задержали полисмены и, усадив на двух извозчиков, повезли в участок при громком хохоте и шиканье огромной толпы». Интересно, что о соблазнителе несчастной, насладившемся адюльтером, под выше изображенной и на этот раз слишком уже красноречивой вывеской, в репортерском рассказе нет ни слова. Он, очевидно, малодушно улизнул, подлейшим образом бросив на позор и истязание ту, которая отдала ему свое сердце и принесла в жертву свое доброе имя. Характеристично и то, что оскорбленный супруг удовольствовался, в возмездие своей обиды, расправой лишь со своей женой, а к её соблазнителю не предъявил, по-видимому, никакой претензии. Такова логика ходячей на этот счет морали: за грехопадение предается позору и ответственности одна женщина, а участник её греха и соблазнитель не только пользуется полной безнаказанностью, но еще приобретает престиж истинного кавалера и молодца. В нашем материале имеются факты, сколько поучительные, столько же и отвратительные, где соблазнители чужих жен, мнимые или действительные, с гордым видом хвастались в глаза мужьям, что наставили им рога.
Сидит честная компания за картами; двое из участников игры заспорили и, слово за слово, дошли до такого азарта, что один из них, наклонный, как видно, к пошлепкинским обобщениям, ругая противника, стал поносить и его жену, обозвал её публичной женщиной и торжественно заявлял, что состоял с нею в интимной связи. В другом случае, между двумя знакомцами вышел спор из-за долга, и тоже при свидетелях; должник заявил, что он не хочет принесть долга на дом к кредитору.
— К тебе ходить я не хочу, — сказал он, — с женою твоею встретишься, а мне это неприятно…
Неприятно оказалось потому, что с женою приятеля он довольно уж «возжался», и она ему наскучила, как любовница.
В обоих случаях обиженные мужья обжаловали свои обиды в мировом суде из-за того только, как они сами пояснили, «чтобы над ними не смеялись товарищи», которые слышали это хвастливое поношение их жен. Уже по этим фактам можно судить, каков уровень нравственных понятий и каковы воззрения на честь женщины и на святость брачного союза в иной эманципированной среде петербургского мещанства. Здесь уже нарушение обета любви и супружеской верности становится сюжетом не драмы, а скабрёзного фарса в котором действующие лица с хладнокровным, бесстрастным цинизмом выворачивают наружу грязь своих безнравственных отношений, не чувствуя ни стыда, ни даже эгоистического чувства ревности.
В заключение обзора фактов семейного разброда, происходящего от жестокого обращения, нельзя не упомянуть, что бывают случаи, — конечно, редкие и исключительные, — где виновными являются не мужья, а жены.
В наших материалах есть несколько процессов в мировом суде по обвинению мужьями жен в самоуправстве и насилии. Во всех этих случаях буйные супруги оказывались сильными, дебелыми, своенравными женщинами, тогда как мужья — малорослыми, тощими, слабодушными вахлаками, ничтожными и в практической жизни, да еще подверженными слабости к пьянству. Словом эти брачные пары представляли собой разительный контраст. Одна из обвиняемых дам била своего мужа, чиновника, систематически, била ежедневно и жестоко чем ни попало.
— Опоздаешь придти со службы немного — колотит, — жаловался муж на суде, — надымишь много в комнате трубкой — колотит; начнешь громко кашлять — опять взбучку задаст… Я уж терпел, терпел, да наконец из терпения вышел.
Обвиняемая оправдывалась тем, что её муж «хуже всякой бабы» и «не бить его нельзя». Это её твердое убеждение, и — на увещание судьи более кротко обращаться с мужем, она ответила:
— А там посмотрим — как заслужит? — Что заслужит, то и получит.
Другая крутонравная супруга повинилась, что она, точно, «держит мужа в ежовых рукавицах» и не только бьет его, но и под замок на хлеб и на воду сажает, но всё это она делает и будет делать в неколебимом сознании своего священного права.
— Собственного-то мужа, — возразила она судье, — да я не имею права учить, как хочу? В каких законах это прописано? И какая была бы я, без этого, законная мужу жена?..
Как-то, в конце 60-х годов, в Петербурге произвел большое удручающее впечатление один процесс, по обвинению мужа — молодого человека, офицера, принадлежавшего к интеллигентному классу — в покушении на жизнь своей жены, выразившемся тем, что он у себя дома несколько раз выстрелил в неё из револьвера и ранил. Показания обвиняемого и свидетелей на суде раскрыли картину такой безжалостной, свирепой семейной тирании со стороны потерпевшей жены, что суд вынужден был дать снисхождение подсудимому. Нужно заметить, что брак этот был заключен по любви, с романическими препятствиями. Она была невеста состоятельная, а он был беден. Родители её не соглашались на их брак; тогда молодые люди бежали и тайно обвенчались. Прошло несколько лет; родители жены умерли и ей досталось значительное состояние, но — не впрок. Она начала, как говорится, «кутить», — стала ездить в клубы, в маскарады, куртизанить с молодыми людьми, кататься с ними на тройках к цыганам, пристрастилась к верховой езде, к вину и к картам. Словом, барыня совсем свихнулась; но муж, человек смирного, уступчивого, мягкого нрава, притом находившийся в материальной зависимости от жены, смотрел сквозь пальцы на её неверность и беспутство, изредка, только делая ей замечания, которые однако ж вели к скандалёзным семейным сценам. Не вынес он её капризного деспотизма и жестокости, по отношению как к себе самому, так и к детям и прислуге. На несчастье, у них были дети, с которыми мать обращалась ужасно: — содержала их чуть не на кухне, выдавая всего 10 коп. в день на их пропитание, не пускала к себе на глаза и все её материнские заботы о них выражались бранью, колотушками и истязаниями… Отец, со слезами на глазах, показал судьям клок волос, вырванных из головы его дочки матерью. Жестокость последней к детям доходила до такой степени, что зрелища её не могла выносить служившая у них прислуга и, из-за этого, сходила с места. Впрочем, самой прислуге жутко приходилось от своенравной и драчливой барыни, дававшей волю рукам ни за что, ни про что. В этом отношении, она не делала исключения и для мужа, — нередко колачивала его и, вообще, держала в черном теле. Всего же обиднее для него было её презрительное, грубое с ним обращение при людях. Когда у них бывали гости, она помыкала им, как лакеем, ругала «скотом, подлецом, мерзавцем», швыряла ему в физиономию карты, стаканы и что попадет под руку. Он «часто краснел» за жену, — по его словам на суде, — и страдал втайне за её падение, за её беспутство и бесчеловечность. Семью свою она ненавидела: «ни один ребенок не родился у нас, не быв проклят матерью», — говорил муж на суде. Дело в том, что беременность мешала ей кататься верхом и пользоваться развлечениями, во избежание чего она не раз пробовала изгонять плод. Несчастный долго терпел этот ад у себя в доме; наконец, после одной горячей сцены с женою, схватил вне себя револьвер и разрядил его по адресу благоверной, однако ж настолько счастливо или несчастливо, что только оцарапал её. На суде же он заявил, что и вовсе не имел намерения убить жену, а хотел её только «попугать», так как не переставал горячо любить её, любит и теперь.
Приведенные случаи показывают, что классический тип человеконенавистной фурии — Ксантиппы не перевелся и в наши просвещенные дни в недрах культурного общества.
Семейные раздоры из-за имущественных отношений также обыденны, как и возникающие вследствие взаимного охлаждения супругов, неверности которого-нибудь из них, жестокого обращения и пр. В практике столичных мировых судей сплошь и рядом встречаются тяжбы между супругами, нередко положительно из-за грошей. Предметом тяжбы служат какие-нибудь тряпки, какие-нибудь ничтожной стоимости вещи из домашней утвари, похищенные или растраченные кем-нибудь из тяжущихся сторон. Чаще всего в делах этих потерпевшей стороной оказывается жена, так как, обыкновенно, беспутные, опустившиеся мужья, исходя из своих неограниченных супружеских прав, относятся с полной бесцеремонностью к имуществу своих жен и считают себя вправе расхищать его. Суд однако не всегда дает им в этом поблажку, как можно видеть из следующих, взятых нами для примера, фактов.
Раз полиция задержала на улице одного подозрительного оборванца, с узлом разных вещей из женского гардероба. По справке оказалось, что оборванец стащил эти вещи у своей жены, в её отсутствие, и был того мнения, что он распорядился в этом случае по праву. Тем не менее, полиция составила протокол о краже и привлекла задержанного к суду, куда явилась поддерживать обвинение и жена подсудимого, «чисто одетая, молодая женщина», заявившая при этом, что супруг уже не в первый раз её обкрадывал.
— Признаёте себя виновным? спросил судья подсудимого.
— Нет, господин судья! — отвечал тот. — Какое она мне приданое принесла? продолжал он, указывая на жену. — Это были мои собственные вещи, потому я её кормил с сыном…
— Когда это ты меня кормил? возражает жена.
— Не теперь… Теперь она, господин судья, гуляет; гуляю и я…
— Не желаете ли примириться?
— Я, господин судья, согласна отказаться обвинять его, если он даст мне отдельный паспорт.
— Давай два рубля: я ей сейчас, господин судья, предоставлю паспорт — пусть только даст два рубля…
— Помириться не желаю (плачет); он вчера опять пьяный пришел, озорничал. Семь лет так мучит.
Судья, в виду непримирения сторон, приговорил мужа за кражу на три месяца в тюрьму.
— Можете представить — добавил судья, — поручителя до вступления приговора в законную силу.
— Поручителя не имею, ответил подсудимый. — Может быть, жена примет на поруки…
— Несогласна.
Раба Божия непосредственно из суда препроводили в тюрьму.
Имущественные раздоры между супругами всего чаще возникают, разумеется, в более зажиточной среде и, обыкновенно, в случае имущественного неравенства супругов. Потерпевшей стороной здесь чаще всего являются жены, принесшие приданое, из-за которого собственно и возгорается спор. Дело происходит так: муж, женясь из-за приданого, начинает обирать жену или проматывать её состояние и когда разорит её дотла, то в большинстве случаев бросает и её и детей на произвол судьбы. История весьма обыкновенная и вполне естественная, когда брак заключается которой-нибудь из сторон по холодному расчёту, исключительно из-за денег, а таких браков в Петербурге множество.
Понятно, что бо́льшая часть этой категории семейных междоусобиц, происходящих в более культурной среде, не доходит до суда и до публичной скандалёзной огласки, оставаясь в тесном кругу родных и знакомых повздоривших супругов. Судебных процессов в этом роде в нашем материале немного, но зато есть между ними весьма характерные.
Один статский советник, как-то в начале семидесятых годов, принес жалобу в суд на дворников дома своей жены за самоуправство и непочтительное с ним обращение. На судоговорении выяснилось, что статский советник, на самом деле, обижен не грубостью дворников (оставшейся недоказанной), а тем, что, сочетавшись браком не с женою, а с её богатым домом, обманулся в своих надеждах на его благоприобретение. Жена, охотно отдав ему свое сердце, благоразумно попридержала домик в своих руках. Из-за этого пошел между ними семейный раздор, кончившийся тем, что в одно прекрасное утро жена указала мужу дверь, но статский советник принадлежал к категории людей весьма нецеремонных и цепких. С женой он разъехаться — разъехался, только расстаться с облюбованным домиком он был не в состоянии и, на правах супруга, вооруженной рукою водворился в одной из свободных квартир женина дома. Огорченная домовладелица вынуждена была с этим примириться и, может быть, статский советник мирно и безвозмездно прожил бы весь век в её доме, если бы у него самого не было тут иного умысла. А умысел был тот, чтобы непрерывно поддерживать враждебные отношения с женой, всячески ей досаждать и чем можно вымещать за свое неудовлетворенное корыстолюбие. Бедная женщина вынуждена была, наконец, приказать прислуге не впускать к ней буйного супруга. Случилось, что статский советник отлучился в самарскую губернию и на это время жена его свободно вздохнула. Вдруг однажды, ранним утром, когда она еще была в постели, он нежданно-негаданно, возвратившись прямо с железной дороги, врывается к ней в спальню, хватает за горло и начинает душить — всё это за то, как потом выяснилось, что осмелились-де в его отсутствие снять замок с дверей его дровяного сарая. О какой-нибудь пропаже статский советник не заявлял. На крик барыни сбежалась её прислуга, явились дворники и совокупными убеждениями угомонили строптивого барина, не тронув его однако пальцем. Потерпев здесь неудачу, статский советник обратился с кляузной жалобой в суд, играя роль оскорбленной невинности. На суде же выяснилось, что господин этот как бы поставил себе задачей портить существование своей жене не мытьем, так катаньем, из-за дрянных побуждений корыстолюбивого эгоиста, обманувшегося в своем расчете.
Это не единственный пример такой злой и придирчивой супружеской мстительности на развалинах семейного очага. Один муж — старик, женившийся на молоденькой, — после того как, измученная его ревностью и дурным обращением, жена убежала от него, вчинил против неё из мести иск о небывалой растрате его имущества. Другие разочарованные супруги преследуют своих жен обвинениями просто в кражах или в нарушении супружеской верности, «или даже в политической неблагонадежности, руководясь единственно чувством мелкой раздраженной мстительности. И бывает, что такой супруг в состоянии довести преследуемую жену до отчаяния. Раз к прокурору явилась одна образованная светская дама и с рыданиями стала просить его избавить её и детей от мучений, причиняемых мужем-негодяем. Оказалось, что он не только оскорблял её, но и разорял, транжиря её состояние на кокоток и кутежи. Потеряв всякое терпение и желая избавиться раз навсегда от мужа, молодая женщина ходатайствовала о разводе и, одновременно, о признании её двух детей незаконнорожденными… Ходатайство оригинальное и почти неправдоподобное, но — каков же должен быть семейный ад, каковы отношения между супругами, если порядочная женщина и мать, ради избавления себя и детей от постылого главы семьи, решается на такое сильное средство, равно позорящее и её и детей, притом, совершенно незаслуженно?!
Аналогичная судьба постигла и другую состоятельную даму, имевшую неосторожность увлечься пустоголовой, распутной куклой петербургской салонно-трактирной выправки. Особа эта была экс-артистка; в ранней молодости она сошлась с одним богатым коммерсантом, прижила с ним трех детей и, когда её приятеля родные принудили жениться на другой, получила от него щедрое обеспечение в 200 т. руб. С этим состоянием она приехала в Петербург и вскоре вышла замуж по любви за молодого столичного щеголя, ничего не имевшего за душой, кроме долгов. «Медовые месяцы» продолжались недолго. Скоро обнаружилось, что муж смотрел на этот брак, как на жертву с своей стороны; он прикрывал грехи молодости жены, он давал ей положение и имя. Взамен этих прав и преимуществ, он потребовал платы разменною монетою. Началось бесконечное вытягивание денег из кошелька жены на мотовство и беспутство, с чем он перед нею и не скрывался, выказывая циническую бесцеремонность и грубость. Её возражения, упреки и отказы в деньгах он встречал бранью, а потом перешел и к побоям. Раз дело дошло до того, что она должна была бежать от рассвирепевшего супруга в гостиницу, а когда он и там ворвался к ней — то искать защиты у сторонних людей. Несчастная женщина убедилась, что она связалась с бессердечным негодяем, не питавшем к ней ни искры привязанности, и что если он до сих пор не бросил её, то только в расчете обобрать до конца. Нужно было, пока не поздно, спасаться от милого супруга. Она выхлопотала себе тайком отдельный вид на жительство у администрации и, выбрав время, когда муж где-то предавался разгулу, уехала с детьми из Петербурга подальше. Этот сюрприз, расстроивший все планы брошенного мужа и сразу лишивший его возможности пользоваться деньгами жены, так его потряс, что он в непродолжительном времени кончил самоубийством.
Я уже указывал на то существенное в данном вопросе обстоятельство, что в матримониальных инстинктах петербуржцев огромную роль играет корыстолюбие, нередко — голое и совершенно беззастенчивое. Главнейшим образом это нужно сказать о мужчинах-женихах, так как прекрасная половина, в лице девиц-невест, отличается в этом отношении больше легкомыслием и неодолимым желанием поскорее выскочить замуж. Конечно и девицы мечтают о выгодных и богатых женихах, и они нынче выучились арифметике, которая принимается ими в соображение при выборе «партии»; но в то же время девицы самих себя, лично, со стороны полезности и способности к самостоятельному труду, ценят слишком низко (да и не напрасно), чтобы полагаться лишь на свои прелести в тираже счастливых браков. Обыкновенно, в тираж этот не попадает «бедная невеста», горькая судьбина которой служила предметом стольких лирических, романических и драматических соболезнований в беллетристике. Наша культурная девушка рассчитывает свои шансы на брак сообразно сумме приданого, назначаемого за нею папенькой и маменькой: на всё остальное, что в ней есть — красота, молодость, образование — и она сама, и родители, и женихи смотрят, как на такую вещь, которая может быть приятна, может скрасить брак только в золотой ценной оправе, тогда как — наоборот — была бы такая оправа, легко составить «партию» и без красоты, и без молодости и без иных личных достоинств.
Петербург, можно сказать, кишит женихами-искателями богатых или состоятельных невест, с хорошим приданым. «Захудавшие» или промотавшиеся представители «золотой молодежи»: чиновники, достигающие зрелых лет и «степеней известных», разные «дельцы» и аферисты, ищущие капиталов для осуществления своих предприятий и промышленных карьер, — вся эта пестрая холостежь, которой так много в Петербурге, непременно, в своих надеждах и видах на будущее, рассчитывает на составление выгодных «партий», ищет их, сносится с свахами, высматривает богатых невест и наперебой волочится за ними. Может быть, не всем известно, что подколесинский способ заочного сватанья через сваху отнюдь не составляет анахронизма и в наши дни в среде петербургской «интеллигенции», не говоря уже о купечестве, где большинство счастливых браков устраивается свахами. Обыкновенно, корыстные матримониальные вожделения женихов-кавалеров из «благородного» сословия обращаются на купеческих дщерей, по традиции, что у них деньжищ куры не клюют и что они только о том и мечтают, как бы выйти замуж за офицера, а в худшем случае, хоть бы за штатского, только непременно — «благородного», если же в чинах и орденах — тем приятнее. Традиция эта ныне значительно ослабела, однако ж не настолько еще, чтобы устраиваемые на таком расчете браки составляли большую редкость.
Само собой разумеется, что когда основанием брачного союза являются деньги, когда самое сватовство получает характер своеобразной торговой сделки вопрос о семейном счастье подвергается огромному риску. Это тем более, что, по самой натуре вещей, мужчина, отыскивающий жену не по сердцу, а по капиталу, и вкладывающий в брачный союз одни корыстолюбивые вожделения, не может внушать доверия к своему характеру и к своим личным нравственным качествам. С точки зрения морали, браки из-за приданого унизительны для мужчины. Ответствен здесь именно мужчина, так как в большинстве случаев девушка с приданым, покупающая себе мужа, по молодости, неразвитости и безрассудству, играет совершенно пассивную роль, подчиняясь нередко воле родителей и заведенному обычаю. Последствия таких браков чаще всего плачевны и, преимущественно, для женщины. Выходя замуж, по обыкновению в очень ранней молодости, она только после брака начинает прозревать, начинает жить сердцем, которое и остается большею частью безответным в своих запросах. Купленный муж — не может быть любящим, чувствительным мужем, и коль скоро он достиг цели, получил в руки плату за принесенную им жертву Гименею, то бесцеремонно сбрасывает с себя и ту маску наружной любезности по отношению к жене, которою старался обольстить её до венца. Конечно, молодая женщина, разочаровавшись в супруге, находит обыкновенно утешителей на стороне; но ведь такой исход — лишний удар семейному началу, которым мы так дорожим, лишнее оскорбление общественной нравственности!
Для проверки этих общих наблюдений в данной области семейного разброда, мы познакомим читателей с одной из подходящих семейных драм, остающихся большею частью под спудом. Материалом нам послужит один забытый процесс, т. е. собственно не самый процесс, а раскрытые им подробности несчастливого супружества, заключенного именно из-за денег, из-за хорошего приданого.
Лет пятнадцать тому назад, на Песках жила уединенно одна почтенная старушка; при ней находилась внучка, только что окончившая курс в институте, шестнадцатилетняя девушка, живая, бойкая, по-институтски легкомысленная, ветреная и жадная к удовольствиям, к веселому обществу, к рассеянной жизни. Понятно, что в доме одинокой старухи-бабушки резвушке было скучно; между ними ничего не было общего и обе они, как бабушка, так и внучка, взаимно стесняли друг друга и отравляли себе жизнь несогласиями и ссорами. Уйти из дому внучке было некуда, так как она была круглая сирота, да и бабушка её не пустила бы, как несовершеннолетнюю, по праву и обязанности единственной её опекунши. Между тем молодость и живость нрава брали свое. Девушка стала искать развлечений, искать общества, помимо воли и без ведома бабушки, и — конечно — не всегда удачно. Старуха ворчала, ворчала, и — наконец, убедившись, что ей не уберечь внучки и не принудить её сидеть смиренно в четырех стенах, решила поторопиться выдать её замуж. За женихами остановки не было, так как у невесты имелось приданое, тысяч около пятнадцати. Явился неизбежный офицер. Это был гвардейский штабс-капитан, человек хотя и не первой уже молодости, но видный, приличный и рассудительный. Явился он прямо в качестве жениха, при посредстве свахи. Сватовство пошло быстро. И бабушка, старавшаяся сбыть с рук внучку, и внучка, помышлявшая лишь о свободе, нашли жениха подходящим; с своей стороны, и он счел невесту приятной, а её приданое достаточным. В два, в три свидания всё дело было покончено и, не откладывая его в долгий ящик, была сыграна свадьба.
Долго ли длился у них медовый месяц — неизвестно; несомненно одно только, что на первых порах молодая женщина привязалась к мужу довольно горячо, как сейчас увидим; но с его стороны никакого, кажется, чувства нежности к жене не обнаруживалось, даже в начале их сожительства. Человек он был чуждый всякой сердечности и в деле женитьбы руководился одним голым расчетом. Он уже давно искал «партии», много раз «женихался» через свах, и в тот момент, когда начинался его роман с нашей героиней, на примете у него было несколько невест, перед которыми он равномерно и одновременно разыгрывал заученный «пантомим», под маской влюбленного, прицениваясь к ним и проверяя их материальные ресурсы.
«Ты пишешь, что через свах хочешь жениться, — обращается к нему в одном из своих писем мать его, по поводу его жениханья. — Я бы тебе отсоветовала. Редко бывают счастливы, которые таким путем женятся, и, главное, ты пишешь, что ни в одну из невест не влюблен… Правда ли, по крайней мере, что́ свахи говорят о приданом?»
Нам известно и другое материнское послание к нашему герою, из которого видно, что он успел убедить мать как в том, что женитьба через свах — вещь отнюдь не постыдная, так и в том, что любви для брака не нужно — было бы только за невестой приданое. — «Так как ты говоришь, — в заключение пишет ему мать, — что тебе ни одна из этих особ не нравится особенно, то мы порешили, что для тебя та невеста лучшая, которая помоложе, если только она с состоянием». В советах он собственно не нуждался и, очевидно, писал матери о своем сватовстве потому, что вопрос этот сильно его занимал. Несмотря на свое офицерство, он не имел в своем характере ничего похожего на беззаботность, шаловливость и легкомыслие, которые обыкновенно приписываются офицерскому типу. Это был человек расчетливый, ровный, сухой и систематик. Он поставил себе целью жизни — разбогатеть, и всё приносил в жертву этой цели. В то время, как у большинства товарищей его по полку никогда не было ни гроша, а если таковой заводился, то мгновенно испарялся из их карманов, он умудрился накопить деньжонок и постоянно приращал их, давая на проценты. По натуре, он был скопидом и ростовщик, и не только по натуре: женившись и прибрав к рукам приданое жены, он оставил полк и всецело занялся кредитными операциями, пустив свой капитал в рост. Задавшись идеей разбогатеть и помышляя только о деньгах, он у себя дома и по отношению к жене с каждым днем обнаруживал всё большее скаредство: вел счет каждой копейке, учитывал жену в мелочах, придирался и делал сцены из-за грошовых трат, казавшихся ему лишними и разорительными… Довольно сказать, для характеристики его с этой стороны, что он уже на смертном одре, за два, за три часа до кончины, счел нужным коснеющей рукой записать в своей приходо-расходной книжке рубль, выданный кухарке на обед.
Какова должна была быть жизнь молоденькой, едва расцветшей, пылкой женщины с таким человеком? — Об этой жизни мы находим любопытные и поучительные сведения в дневнике нашей героини, который она вела в замужестве, следуя институтскому обычаю. Читатель, быть может, заметит в этих признаниях некоторую сантиментальную приподнятость тона и отчасти рисовку, но в общем и по своей сущности они несомненно правдивы, и в такой степени, что под ними, нам кажется, могли бы подписаться очень многие несчастливые в супружеской жизни женщины — жертвы необдуманных, скороспелых браков чуть не с первым встречным искателем выгодных «партий». На этом-то основании мы и даем здесь место этому дневнику, как такому документу, который имеет общее нравственное значение.
Описываемый брак состоялся в 1868 году и уже в конце этого года героиня наша писала в своем дневнике:
«Горько, тяжело и больно, как никогда не было! Как обидно недоверие человека, которого любишь (речь идет о муже). С тех пор, как вышла замуж, все мои мысли обращены были к нему, всё было ему открыто… а он, напротив, всё старается скрыть от меня… Бог с ним! Доверие есть необходимость для любящего человека, а когда его нет, то какое же счастье? Разумеется, насильно мил не будешь и я привыкла к неудачам. Я думала, что на этот раз судьба мне улыбнется, а она и совсем от меня отвернулась. Какая может быть жизнь, когда любимый человек отвечает только насмешками, когда твои страдания и слезы не возбуждают в нём никакого участия»…
Мы уже знаем, что герой этого романа, по его собственному сознанию перед матерью, женился, не питая никакого «особенного» сердечного влечения к невесте; но без сомнения, до свадьбы он притворялся перед ней, чтобы завоевать её сердце. Теперь достигнув цели и прикарманив её приданое, он сбрасывает маску и уже не церемонится высказывать ей свое полное равнодушие и презрение… И такова близорукость человеческой справедливости, что подобный грубый обман с чисто грабительской целью не вменяется в преступление, никого даже не возмущает!
«Ты, мой дневник, меня не осмеёшь! — продолжает свои признания молодая женщина. —Что такое сегодня было… Я именниница. Ждала я этого дня и трепетала. Как-то он ко мне отнесется? Началось прекрасно! Миша (т. е. муж) вышел такой довольный, расцеловал меня, был любезен. Подарки его надолго останутся у меня в памяти. Он подарил мне часы; это — не купленная вещь, и тем для меня приятно и дорого, что часы эти он сохранял в течение нескольких лет, дорожил ими и теперь для меня расстался с ними. Даже удивительно! Потом мы отправились в театр и — всё удовольствие этого дня исчезло… Миша готов променять меня на всякую девчонку. Он дорожит воспоминаниями своей холостой жизни и теми женщинами, которые его тогда занимали, — значит, он до сих пор любит их»…
«Вот и новый год, — читаем на выдержку следующую страницу дневника: — все радуются, каждый ждет чего нибудь, а я чего жду? — Ничего я не жду! Год этот будет для меня таким же… нет! он будет гораздо хуже, чем прошедший. И горько мне, и тяжело мне! Как поплакать хочется, да и того нельзя: Миша войдет сейчас и закричит свою обычную фразу: «Ну, чего разревелась?…» И, кажется, чего бы мне нужно; кажется, самая счастливая на свете. Не дай Бог только, что́ я выношу, никому на свете. Всё брань, упреки, оскорбления и только исподтишка поплакать можно. Это хоть кого убьет; я сама чувствую, как мои силы убавляются: — мне как будто десять лет на плечах прибавилось авось, Бог приберет поскорее»…
Спустя год с небольшим после свадьбы, у молодой женщины родился ребенок, к несчастью, скоро умерший. По-видимому, материнство повлияло на её характер, остепенило её и, быть может, в конце концов примирило бы с безотрадной супружеской жизнью, на которую она всё еще продолжает жаловаться в своем дневнике.
«Завтра именины бабушки, — пишет она в это время. — Какая она добрая, как заботится обо мне. Вот, если бы я, живши у неё, была такая, как теперь, как бы ценили и любили меня, а то теперь, кажется, чего я не делаю: целый день хозяйничаю, шью до ночи, Лелю (сына) от головы до ног обшила, а всё изо дня в день брань и обиды… Хоть кого сломит… Видела ли я когда ласковое слово, благодарность? — Нет никогда!»
Спустя месяц, она доходит наконец до отчаянья.
«Нет, — пишет она, — он никакого не обращает на меня внимания, вовсе не заботится обо мне… В 6 часов: Нет, он настолько еще великодушен что всем с удовольствием рассказывает, каким образом обошлись с его женою… Нет уж сил больше, нет! Хоть бы покончить с собою… Проклятые руки, боюсь, дрожат; промахнусь, тогда хуже. Тогда все узнают, как мне жить, а я о том и забочусь — только никто бы не знал, как со мной жестоко обращаются, как я мучусь! Самая обидная вещь на свете — сожаление. Я думаю, самое лучшее — утопиться; подумают что я нечаянно упала, никто не будет знать, что́ меня побудило утопиться… Вот и стих — он мне очень нравится: изображена женщина, которая утопилась, верно не от радости; покончила с собой, когда сил не хватило… Горя много на свете, хотя и в разных видах, а всё горе… Вот не ожидала, что он будет со мной так неделикатен: — знает, что мне нужно завтра ехать, знает, что я не лягу, пока он не приедет, а всё-таки до того увлекся болтовней с молоденькой девчонкой, которой приятно иметь около себя поклонника, что даже забыл думать о жене».
Оказывается таким образом, что, в довершение горькой участи, молодая женщина обречена была еще и на пытку ревности. Её благоверный — черствый эгоист с деспотическими наклонностями у себя дома, погрязший в скаредных хлопотах из-за наживы, как видно, питал сластолюбивое влечение к «девчонкам» и не прочь был с ними покуртизанить, если это недорого стоило. Под гнетом всех этих тягостных условий, героиня наша всё более а более укрепляется в мысли о самоубийстве.
«Ах, как мне тяжело! — записывает она свои страдания в одной из позднейших страниц своего дневника. — Не дай Бог никому этого испытать… А уж сделать разве так?… Убить себя не всегда сразу удается. Из воды, пожалуй, еще вытащат; ножом, пожалуй, не зарежешься; а разве, чтоб развязать ему руки, объявить себя преступницей в чём-нибудь, стараться, чтобы меня куда-нибудь дальше сослали — вот и конец: самой отдаться под суд, а как он будет доволен! Будет сговорчивее; в душе поблагодарит меня; женится на О., а впоследствии забудет и о моем существовании… Всё-таки удостоюсь когда-нибудь благодарности… Дальше так жить нельзя — сил нет! А, впрочем, всё-таки попробую утопиться… Тут по Фонтанке, пройдя каток, я видела удобный спуск. Сыщу его… А всё жаль Миши… Уж разумеется О. не будет любить его так, как я его любила… Нет, пора покончить. Скорее бы только удалось, скорее!»
Переворачиваем еще несколько страниц дневника и читаем:
«6 часов утра. Он явился сумрачный, холодный, даже «здравствуй» не сказал, а сейчас придрался к чему-то, чтоб выругать… Видно, неприятно было возвращаться с веселого вечера домой, где перед глазами эта вечная жена, которая уж давно надоела. Не будь она, умри она, провались куда-нибудь, — вот бы счастье: тогда можно было бы жениться вторично, а то связаны руки… Господи, сил моих нет! Ведь, кажется, я молодая, во мне нет ничего отвратительного, я могу еще любить и быть любимой. За что же это?»
В таком тоне и с таким содержанием дневник пишется в течении двух лет, от начала брака, и обрывается катастрофой. Молодая женщина потеряла наконец терпение и, действительно, в один прекрасный вечер, как писала, бросилась в Фонтанку… Её, правда, вытащили живую, и она отделалась лишь испугом и нервной горячкой. Это дало повод заподозрить её в том, что она только играла роль самоубийцы: била на драматический эффект, не имея серьезного намерения покончить с собою. Такое предположение поддерживала и прокуратура… Может быть, это и так отчасти, но во всяком случае от хорошей жизни люди не бросаются в воду, хотя бы даже для примерного опыта — показать, что они хотят утопиться. Тем более нужно сказать это о слабой женщине, чувствительной, деликатной институтке, какова наша героиня. Чтобы проделать этот опыт, хотя бы ради лишь драматического эффекта, такой женщине нужна решимость отчаяния.
Так или иначе, но в жизни молодой женщины описанная катастрофа имела довольно существенные последствия. Она перестает вести дневник, не жалуется уже больше на мужа, не надоедает ему упреками и слезами, а, напротив, как будто примиряется с ним, прилаживается к его интересам; начинает принимать участие в его делах и операциях, невзирая на их неопрятность. Словом, в ней происходит перелом. Вероятно, и муж и родные заключили, что она «образумилась», бросила институтские наивности и созрела в солидную практическую женщину. Так оно и было, но только, когда честная, впечатлительная, с неиспорченным сердцем, женщина вступает на путь такого благоразумия — моралисту остается махнуть на неё рукой. Такое благоразумие дается ценою очерствения сердца, заглушения всех благородных порывов и упразднения в характере той милой, трогательной невинности, которая так красит женщину. Из простодушной, покорной и смиренной девственницы образуется лукавая, находчивая интриганка — мастерица морочить и мужа и окружающих, со всеми ла́дящая и о себе не забывающая. Такая «благоразумная» женщина уж не заплачет, что её муж увлекается «девчонками», и сумеет пособить себе, если он станет скупиться на её издержки, ограничивать её личный бюджет.
Таким именно родом образумилась и наша героиня, после неудачного опыта утопиться в мутных волнах Фонтанки. Она, по-видимому, вполне ладит с мужем, но в то же время направо и налево кокетничает с молодыми людьми — приятелями и клиентами мужа, а с некоторыми из них доводит интимность чуть не до открытого грехопадения, веселится, пляшет в клубах, выезжает в театры, словом, начинает пользоваться жизнью без стеснений… Между тем муж заболевает скоротечной чахоткой. Еще недавно, когда она так глупо влюблена была в него, она пришла бы от этого в отчаяние, а теперь болезнь мужа нисколько ей не мешает «срывать цветы наслаждения». Неприятно только, что болезнь так долго тянется — скорее бы свезти постылого на кладбище и избавиться от обузы. Ухаживая за больным, молодая женщина жадно следит за разрушительным ходом болезни, мысленно торопит его, считает часы и в то же время изыскивает способы, как бы себя обеспечить со стороны наследственных прав. О завещании больной не хочет и слышать; как все чахоточные, он не допускает мысли о близкой смерти, да при своем скаредстве и холодности к жене, быть может, и вовсе не расположен делать её своей наследницей. Но вот давно желанный час наступил… муж испустил дух!.. Кончина его не вызывает в ней ни вздоха, ни слезинки, да и некогда тут играть роль огорченной вдовы. Из-под изголовья не остывшего еще трупа, едва он закрыл глаза, молодая женщина решительной рукою выдернула ключи и деятельно занялась грабежом… В ту же минуту она шлет экстренные записки своим избранным любовникам и, когда они являются на её зов, стряпает, с их помощью, подложное духовное завещание от имени умершего мужа в свою пользу. Проходит немного времени, и — мы видим нашу героиню в суде, на скамье подсудимых, опозоренную, изобличенную в разврате и порочности, обвиненную в уголовных преступлениях… И это в то время, когда ей едва исполнилось двадцать лет! Кто бы мог предсказать, видев эту невинную, наивную и чувствительную институточку до замужества, что она так быстро, пройдя школу супружества, сформируется в такой законченный тип на всё готовой Мессалины?!
Мы нарочно остановились подолее на этом примере испорченной женской жизни — испорченной безрассудным и безнравственным браком, заключенным, с одной стороны, по легкомыслию, с другой — по корыстолюбивому расчету. Таких испорченных жизней среди наших женщин — множество, и повесть их, в главных чертах, одна и та же; только редко делается она достоянием нравоописательной литературы. Тем ценнее, конечно, каждый случай, который дает возможность нравоописателю поглубже заглянуть в этот уголок современной нашей жизни. Мы воспользовались этим случаем.
