До сих пор мы говорили о нарушениях «общественного договора» криминального свойства — о преступлениях; здесь же попробуем разобраться в хаосе многообразных нарушений морали, почти вовсе ускользающих от блюстительного ока и законного корректива юридической власти.
Остановимся, прежде всего, на современном состоянии нашей семьи.
Быть может ничто другое, как именно состояние семьи, не представляет более верного, более наглядного масштаба для измерения нравственного здоровья, а также, конечно, и нравственной болезненности данной среды, данного общества. И оно понятно: — семейный союз, в той или иной форме, составляет основную ячейку, краеугольный камень союза общественного. Можно бы, кажется, вывести правило, что там, где плоха семья, там плохо и общество, и — наоборот: здоровая, крепкая семья есть ручательство здоровья и всего общества. По крайней мере, такое наблюдение твердо установила история, свидетельствующая многократными примерами, что падение отживающих обществ всегда сопровождалось разложением семьи. Следует, впрочем, различать падение от кризисов, от переходных, всегда болезненных эпох, когда общество, по существу здоровое, сбрасывает с себя старые социальные формы и вырабатывает новые, более совершенные. Подобные эпохи, захватывающие весь строй жизни, тоже могут сопровождаться разрушением изветшалого, примитивно сооруженного семейного очага, но для того лишь, чтобы на его развалинах соорудить новый, более отвечающий требованиям блага и свободы личности.
Говорят, что русское общество переживает в данный исторический момент такую именно эпоху. Может быть… Во всяком случае, за аргумент этот охотно хватается каждый любящий родину наблюдатель, чтобы найти какое ни на есть оправдание безотрадной картины того широкого, повсеместного семейного разброда, который нередко с бесстыдной разнузданностью, на скандал всей улицы, дает знать о себе повсюду — от курной избы патриархального «мужика» до пышных чертогов родовитого, блистательного вельможи.
Не подлежит сомнению, что старые скрепы семьи, державшиеся главным образом на крутом подчинении женщины, у нас подорваны и расшатаны не только в интеллигентном обществе, но и в крестьянской среде — в деревне. Женская «эмансипация» у нас — вовсе не выдумка «либералов», а несомненный реальный запрос жизни, естественным порядком возникший из общего освободительного движения преобразовательной эпохи. Потребность в большей свободе, в большей индивидуальной самостоятельности в семье, чувствуется живо не только интеллигентной барыней, но и простой деревенской бабой, и не подозревающей о существовании «женского вопроса». Потребность эта, не находя пока нормального исхода, а — напротив — встречая грубое противодействие, с одной стороны, в закоренелом навыке мужчины к семейному деспотизму, к порабощению женщины, и с другой, — в отсталых, суровых и исключительных законах о браке, санкционирующих мужской деспотизм, — ищет себе удовлетворения в произвольных и часто порочных нарушениях семейного начала и его святости. Неудовлетворенная потребность создает протест, выражающийся в таких случаях дико, разнузданно и уродливо. Вот одна из существенных причин современного упадка нашей семьи, говоря вообще.
Кроме этой и других общих причин, Петербург соединил в себе много чисто местных, специфических условий, неблагоприятных и просто разрушительных для развития и процветания семейственности. Может быть, не найдется другого города более антисемейного, как наша северная Пальмира — «краса полночных стран». Прежде всего, поражает огромное, совершенно исключительное преобладание в составе петербургского населения числа холостых и не состоящих в брачных парах индивидуумов над числом семейных людей. По данным переписи 1869 г., взятой в основание нашего исследования, из общего числа 538,041 чел. взрослого населения столицы, женатых и замужних значилось всего 226.270 челов., т. е., гораздо меньше половины. Отношение поразительное, небывалое, особенно в России, где, как известно, браки заключаются очень рано и где число браков, сравнительно с другими европейскими странами, достигает maximum’а. Но на самом деле, по ближайшей справке, оно оказывается еще безотраднее, еще менее говорит в пользу петербургской нравственности.
Дело в том, что почти половина номинально состоящих в браке петербуржцев обоего пола (преимущественно мужчин) в действительности живут здесь одиночно, вне своих супружеских пар. На самом деле, брачных пар, живущих вместе, семейно, в Петербурге всего на всё до 68,000, и — значит — общая цифра взрослых холостых обоего пола (считая в том числе и супругов, живущих по-холостецки) простирается в нашей Пальмире до 400,000. Другими словами: из пяти взрослых человек обоего пола общего числа населения почти четыре холостых или эмансипировавшихся от брачных уз.
Может ли, при таком необычайном до курьеза отношении, процветать семейное начало? Могут ли нравы в таком на диво антисемейном городе отличаться чистотою и целомудрием? — Приведенные цифры, убедительнее всякого обвинительного акта, изобличают Петербург в крайне неблагонравном поведении и в закоренелом, систематически отрицательном отношении к семейному очагу, к супружескому сожительству. Печальное наблюдение это подкрепляют еще и другие цифры.
Так, оказывается, что нет города в мире, где бы так мало приносилось жертв добронравному Гименею, т. е. заключалось законных браков, как в Петербурге. За пятилетний промежуток времени, с 1867 по 1871 г., в нашей столице средним счетом в год заключалось с небольшим 4,000 браков (в 1869 г. — 4295) или 1 брак на 155 жителей. Между тем, одновременно, один брак приходится в Москве на 137 жит., в Одессе — на 107, в Риге — на 94, Берлине — на 115, Вене — на 114 и в Париже, несмотря на его дурную славу «современного Вавилона», — на 109 жит. Таким образом выходит, что нет страны, нет города, где житель обнаруживал бы менее матримониальных стремлений, менее охоты сооружать во славу добродетели семейные очаги, чем в Петербурге!
Значит ли это, что петербуржец так холоден к искушениям амура, так неприступен для порабощения пылкой любовной страстью, и что под нашим сводом небес «зелено-бледным» так редки сантиментальные романы? — Этого, кажется, нельзя сказать, судя по следующему указанию, правда, косвенному, но очень красноречивому и — опять таки — очень плохо рекомендующему петербургскую нравственность.
Статистика высчитала, что в нашей столице за описываемый промежуток времени ежегодно является на свет Божий до 5,000 незаконнорожденных, или с лишком четвертая часть всего числа рождений в Петербурге (до 20 т.) или — 1 незаконный на 3 законных. Отношение тоже чрезвычайное, в высшей степени зазорное, если принять во внимание, что, по сведениям «Военно-Статистического Сборника» (1871 г.), в Европейской России, в среднем выводе, незаконных рождений приходилось всего 3,56 на 100 законных. В Петербурге же приходится с лишком 25 на 100! Петербург в этом отношении далеко оставил за собою почти все, пользующиеся наиболее дурной славой, города русские, как то: Киев, Ригу, Одессу, Тулу и др., где незаконных рождений приходится от 14 до 9 на сто законных… Одна только — нужно отдать ей справедливость — «благочестивая», патриархальная Москва перещеголяла по этой части своего соперника. В ней, по статистическим сведениям, незаконнорожденных приходится 41,9 на сто законных, т. е. чуть не половина общей цифры рождений… Даже Париж, с таким апломбом противопоставляемый замоскворецкими патриотами добродетельной матушке-белокаменной, даже «развратный», «гнилой» Париж значительно отстал от матушки нашей в этом пункте: в нём незаконных ребят только 33 на сто законных! Это, между прочим, к сведению читателей, буде им понадобится на память справка — в какой степени можно полагаться на хвалебный звон славянофильских риторов о беспримерной, якобы, чистоте и беспорочности пресловутого «сердца России»?
Чем же объяснить, так резко бьющий в глаза, антисемейный характер Петербурга? — Прежде всего тут, кажется, играет большую, чисто стихийную роль крайне неравномерное распределение полов столичного населения — положительно беспримерное в своем роде! Тогда как в Европейской России, в общем составе населения, число женщин нисколько не менее и даже несколько более числа мужчин, — в Петербурге на 100 чел. муж. п. приходится только около 77 чел. ж. п., т. е., последних почти на 25% менее. Таким образом, сама статистика обрекает значительную часть петербургского мужского населения на безбрачную жизнь. Если предположить, что в одно прекрасное утро всё наличное взрослое население столицы условилось бы совершенно упразднить безбрачное житие и поголовно пережениться, то оказалось бы, что почти 100,000 мужчин не могли бы физически исполнить этого обязательства, за отсутствием для них соответствующего числа невест-женщин… Но и оставив в стороне такую фантастическую «реформу», нельзя же предположить, чтобы эти сто тысяч мужчин, составляющих излишек против числа женщин, пребывали на этот счет в том беспомощном трагикомическом положении, в каком очутились однажды жители опереточного «Зеленого острова». Разумеется, они «без женщин не умирают»: любят и бывают любимы, имеют свои романы, счастливые и несчастливые, заключают интимные союзы, разрывают их — всё по порядку. Но если это так, — в чём нельзя сомневаться, — то уже самый простой арифметический расчёт приводит нас к открытию, чрезвычайно скандалезному для репутации столичного прекрасного пола. Значит, эти сто тысяч мужчин, тем или иным путем, чужеядно пользуются благосклонностью известного числа женщин совместно с их легальными обладателями; значит, известный процент женщин, по неумолимым требованиям статистики, как бы призван делить свои ласки между многими конкурентами для того, чтобы уравновесить настойчивый спрос на женскую любовь с её ограниченным предложением. Это очевидно и неотразимо, с точки зрения и арифметики и общественной физиологии.
Сто тысяч искусителей женской добродетели, роковым образом поставленных в необходимость искать удовлетворения чувства любви в адюльтере и разврате? — какой могучий, огромный прецедент для повреждения нравов и колебания основ семейного очага! Но, на самом деле, таких индивидуумов в Петербурге несравненно больше, как видно из вышеприведенных цифр: мы здесь определили только число тех из них, которые, так сказать, статистически узаконены в роли бессемейных трутней в нашем общественном улье.
Другим важным условием развития в столице холостецкого беспутства и семейного разброда служит тот факт, что в составе петербургского населения постоянно находится огромное число индивидуумов, которые, хотя и считаются семейными номинально, но на самом деле живут здесь вне брачных пар и, следовательно, вынуждаются, по требованиям естества, так или иначе грешить и других вводить в грех. Особенно велико число таких разлученных со своими половинами семьян в низших слоях столичного населения. Известно, что эти слои комплектуются главным образом крестьянами — выходцами из деревень. Являются они в Петербург на заработки одиночно, оставляя в деревнях, «до́ма», своих жен или мужей, свои семейства; живут здесь подолгу, иногда всю жизнь, только изредка возвращаясь на короткий срок к своим очагам «на побывку». Хотя наш крестьянин, в примитивном состоянии, говоря вообще, довольно крепок семейному началу и, по натуре, не расположен к разврату, хотя нам не раз случалось встречать среди петербургского простонародья личностей замечательно строгих нравов, не поддающихся искушениям городского разврата; но, разумеется, о массе сказать этого нельзя, и нет сомнения, что множество наших пейзан, разлучившихся со своими половинами для столичного заработка и «вальготного» житья, сильно здесь деморализуются и без стеснения нарушают седьмую заповедь Господню, тем более, что прибывающая в столицу деревенщина — народ на подбор молодой, здоровый, цвет населения! Довольно знать, что в массе петербургского населения молодежь составляет огромный, необычайный процент, а именно: в возрасте от 15 до 30 лет в столице считается: мужчин более 41% и женщин более 31%. Мыслимо ли, чтобы при таком преобладании молодежи, в большинстве бессемейной и холостой, процветали целомудрие и добродетель в отношениях между полами?
Следует заметить к слову, что этим именно обстоятельством, т. е. многочисленностью в столичном населении индивидуумов, состоящих в браке, но живущих вне супружеских пар, объясняется отчасти крайне незначительная, сравнительно, цифра заключаемых в Петербурге законных брачных союзов.
Антисемейный характер петербургского населения выражается также в том, что, несмотря на сравнительную незначительность числа женщин в его составе, последние, в огромном большинстве, — тоже не состоят в брачных парах либо считаются девицами. Так, из общего числа 229,000 взрослых женщин в Петербурге — замужних оказывается только около 90,000, т. е. с небольшим 40%, да и из этой цифры нужно еще исключить крупную цифру таких жен, которые живут порознь от мужей. Мы выше видели, что брачных пар, совместно живущих, находится в наличности в Петербурге всего до 68,000; следовательно, такое же число должно быть и жен, состоящих при мужьях, а стало быть холостых женщин, считая в том числе и живущих порознь от мужей, имеется более 160,000. Цифра назидательная и очень красноречивая! В неё, между прочим, входят: девицы — 91,581; вдовы — 44,613; разведенные — 112, и не обозначившие своего «семейного состояния» — 2,926.
Особенное внимание здесь обращает на себя значительность числа вдов, и тем более, что она вопиющим образом не сходится с цифрою вдовцов. Последних в Петербурге считалось только 9,792, т. е. с лишком в четыре с половиною раза меньше, чем вдов. Хотя статистикой замечено, что смертность мужчин вообще несколько больше смертности женщин, но далеко, однако же, не в такой ужасающей степени, как это показывала бы разница между числом вдов и вдовцов в столице, если бы мы приняли её безусловно. Нет никакого сомнения, что огромное большинство обретающихся в Петербурге вдов овдовели не в нём, а где-нибудь в провинции, и прибыли сюда, уже овдовевши, что вполне естественно. Для женщин, обреченных на одиночество и эмансипировавшихся от брачных уз, Петербург может считаться самым удобным и самым заманчивым из всех русских городов. Нигде не соединено столько условий, благоприятствующих женщине устроиться независимо и самостоятельно; нигде не открыт для неё в такой степени простор для разнообразной деятельности, для заработков, для составления профессиональной карьеры. Что же касается так называемых «лакомых вдов», ищущих романических приключений, веселья и эпикурейских наслаждений вне рамок строгой морали, то для них уж Петербург — земля обетованная, раздолье!
Весьма курьезна также цифра «разведенных». Их всего — 112 («разведенных» же мужчин всего 24)! Если бы кто не знал, в какой степени шатки нынче семейные основы и как легко современный интеллигент, особенно же петербургский, относится к святости уз Гименея, то мог бы подумать, на основании этих смехотворных цифр, что несчастливые браки и их расторжение супругами бывают в Петербурге только как редкое, чрезвычайное исключение. К сожалению, в действительности это не так, и скорее счастливые браки, согласные семьи, могут считаться редкими исключениями.
Происходит это от различных и весьма сложных причин, не всегда поддающихся обобщению. Прежде всего, важное значение здесь представляют разнообразные индивидуальные и общественные контрасты, имеющие место при заключении браков и обусловливающие их непрочность и неудачу. Тот здоровый, жизненный инстинкт, которым в естественном состоянии руководятся полы в своем сближении и основании семьи, в современном культурном обществе часто совершенно забывается и заглушается. В огромном большинстве случаев, в названном обществе представители разных полов соединяются узами брака не по внутреннему взаимному влечению, не «по любви», выражаясь избитым словом, которое, однако ж, вполне точно определяет необходимую сущность брака и семьи, — а на основании сторонних соображений, стремлений и расчётов чисто практического, рассудочно-житейского свойства. В то время, как в интересах человеческого рода и с точки зрения законов естества, достаточно сильная взаимная любовь двух особей различных полов вполне отождествляет в себе идею брака, делает его необходимым и законным, — в культурном быте любовь подчиняется всяким, часто непреодолимым требованиям эгоистической морали и общественных приличий, сословных предрассудков и материальных расчетов. Всего же чаще, в практике современных браков, о любви, о страсти нет даже и вопроса, — менее же всего спрашивают о ней выходящих замуж девушек, сказать к слову, крайне легкомысленных на этот счет. Правда, насильственные браки нынче редки даже в низших слоях общества, но зато множество браков заключается совершенно внешним, формальным образом, в надежде на их благополучное упрочение после венца в силу пословицы «стерпится — слюбится». Современный брак недаром называется «партией», и когда говорят в этом смысле о «хорошей партии», то тут обыкновенно подразумевается удачный подбор личностей со стороны материального и общественного положения, в отношении индивидуальных качеств, образования, поведения и т. д. Что же касается взаимной любви, то она здесь на последнем плане, и отсутствие её отнюдь не портит представления о «хорошей партии» и менее всего способно её расстроить. В Петербурге, более чем где-нибудь на Руси, женихи и невесты ищут «хороших партий», очень мало помышляя о поэтических романах во вкусе Ромео и Джюльеты. Это в особенности нужно сказать о зажиточных классах. Затем, как везде, инициатива выбора почти исключительно принадлежит одному мужчине, тогда как женщина, особенно в девичестве, большею частью играет здесь роль пассивную и отдается избравшему её с легкомысленным равнодушием, лишь бы сделать «партию». Обыкновенно девицы в этом важном житейском деле либо творят волю родителей, по своему усмотрению избирающих для них женихов, либо руководятся суетным и неодолимым желанием поскорее выйти замуж и, из боязни остаться в «старых девах», охотно отдают руку, чуть не по первому предложению, часто совершенно незнакомым им мужчинам, не справляясь с запросами сердца и не заглядывая в будущность. Вообще безрассудство и легкомыслие, преимущественно со стороны девушек, характеризуют большинство заключаемых у нас браков и составляют их главную подкладку. Часто люди связывают себя неразрывными узами Гименея с такой легкостью и неосмотрительностью и с такой поспешной сговорчивостью, которые не допускаются в других несравненно менее важных житейских сделках. Все указанные здесь условия, разумеется, имеют своим последствием непрочность браков и семейный разброд, так часто ныне встречающийся.
Далее, весьма важную роль в данном отношении играет крайнее неравенство возрастов в брачащихся парах. Это неравенство составляет в современном обществе самое заурядное, для всех примелькавшееся, явление. Благодаря различным, вкоренившимся в современной культурной жизни, бытовым аномалиям и нравственным извращениям, повелось так, что мужчины обыкновенно женятся очень поздно, а женщины, наоборот, выходят замуж очень рано. Требования современного образования, достигшего ныне такого высокого уровня, что для полного его окончания нужна чуть не целая четверть всей человеческой жизни; усложнившаяся борьба за существование, обусловливающая трудность составления карьер и обеспеченных общественных положений; невероятно возросшая дороговизна жизни, рядом с осложнением жизненных потребностей и развитием роскоши, — всё это послужило к тому, что мужчина, даже при удаче, успевает выбиться, как говорится, «в люди», т. е. упрочить и обеспечить свое материальное положение путем долголетнего труда, только в зрелом возрасте, а нередко лишь под старость. По внушениям благоразумия и эгоизма, он считает для себя возможным обзавестись семьей только по достижении этой прочности положения, тогда как женитьба в ранней молодости, без соблюдения данного условия, по нынешним понятиям, признается круглым безрассудством, непростительной нелепостью. Мы говорим об интеллигентном слое городского населения, и в этом обстоятельстве лежит еще одно объяснение сравнительной незначительности заключаемых в Петербурге браков.
Но в то время, как городская интеллигентная молодежь мужского пола всячески избегает, по вышесказанным причинам, налагать на себя супружеские узы, та же молодежь прекрасного пола — совсем наоборот — в большинстве рвется всеми силами и всеми средствами женского ума, женской красоты и кокетства как можно ранее вступить в брак, чтобы не перезреть и не опоздать составить «партию». И вот почему девушки большею частью так неразборчивы по отношению к женихам, со стороны моральной, и так безоглядно отдают чуть не по первому предложению свою руку, но не свое сердце, которое, оставаясь безучастным и холодным к «суженому» для семейной жизни, столь нередко, вследствие этого, расцветает потом пылкой греховной любовью для адюльтера, для позора мужа и семьи, и для конечного семейного разброда! Сказать к слову, в этом явлении кроется одна из главных причин дурного состояния современной семьи, и в то же время здесь, на этой именно почве, нужно искать корень глубокого бытового неравенства между мужчиной и женщиной, фальшивости их взаимных отношений и того эгоистического, унизительного воззрения на нее мужчины, под углом которого он видит в ней игрушку, красивое ничтожество, вне брака, без опоры мужа не имеющее ни личности, ни значения.
Как ни безнравственно неравенство браков, но оно давно уже никого не возмущает, потому что вошло в обычай и все к нему пригляделись. Безнравственно оно потому, во-первых, что основным стимулом его служит эгоистическое сластолюбие мужчины: сам он уже поживший и всего чаще проживший свои силы и свою молодость в беспутной холостой жизни, порочный, истощенный физически и отупевший морально, вступая в брак с молоденькой, свежей, невинной девушкой, руководится, конечно, очень грубыми инстинктами чувственности, самолюбивым желанием сорвать цвет жизни, на который он, в действительности, потерял уже право. Во-вторых, неравные браки безнравственны потому, что в основе их нет и не может быть главного условия, необходимого для выполнения задач семейного союза — взаимной любви и одинаковости творческих сил в интересе плодородия браков, откуда естественно происходит нарушение супружеской верности, разврат. Впрочем, неравенство возрастов супругов и его отрицательные, несчастливые последствия как для семьи, так и для общества, — весьма обстоятельно и много раз обсуждались в литературе, издавна составляя любимую тему моралистов. Здесь мы только указываем на это антисемейное условие, заслуживающее в наших глазах особенного внимания, потому что оно более, чем где-нибудь, имеет место в Петербурге, как это покажут нам точные цифры.
Изучая статистику браков в нашей столице, по возрастам брачующихся, невольно поражаешься крайней в этом отношении неравномерностью и, главное, постоянным господством такой неравномерности. Так, оказывается, что в общем числе женщин, вступающих в брак в Петербурге, — почти четыре пятых принадлежат к возрастам от 15 до 30 лет, тогда как из общего числа вступающих в брак мужчин только около половины женятся в этих возрастах. Вот более подробные и точные по этому предмету цифры.
Из вступивших в брак на каждый возраст приходится:
| На 100 | мужч. | На 100 | женщ. | ||||||
| До | 20 | лет | . . . . | 3,4 | 28,0 | ||||
| От | 21 | до | 30 | лет | . | 48,7 | 49,0 | ||
| » | 31 | » | 40 | » | . | 34,7 | 18,8 | ||
| » | 41 | » | 50 | » | . | 10,4 | 3,9 | ||
| » | 51 | » | 60 | » | . | 2,6 | 0,3 | ||
| » | 61 | » | 80 | » | . | 0,9 | 0,1 | ||
В табличке этой особенно поражает чрезвычайное преобладание над цифрою мужчин цифры женщин, вступающих в брак в возрасте ранней юности, т. е. до 20-ти лет. Как видно, цветущие юноши в Петербурге женятся не чаще старцев, а именно: из ста мужчин до 20-ти лет вступают в брак 3,4%, а в возрасте от 51 до 80 лет — почти столько же. Потом, что касается числа женщин, выходящих замуж до 20-ти лет, то следует заметить, что, при распределении возрастов брачующихся по пятилетиям, оно займет самое выдающееся место.
Окажется, напр., что в возрасте от 16 до 20-ти лет (берем законом установленный предельный термин зрелости для девиц) женщин вступает в брак значительно больше, чем в возрасте от 20 до 25-ти лет, не говоря уже о более поздних возрастах. Вообще, как давно замечено нашими статистиками, нигде не существует такой громадной разницы между летами мужчин и женщин, вступающих в брак в возрастах до 20-ти и после 30-ти лет. Всего нагляднее обрисовывается эта характеристическая черта петербургских браков по сравнению с другими иностранными городами. Напр., в то время, как у нас в возрасте до 20-ти лет вступает в брак мужчин 3,4% и женщин 28%, — в Брюсселе в том же возрасте брачится мужчин 3,5%, женщин 13,7%; в Вене — женщин 5,8%; в Женеве — мужчин 8,0% и женщин 8,5%. Другими словами: женщин, вступающих в брак до 20 лет, в Петербурге с лишком вдвое больше, чем в Брюсселе, в три с половиною раза более, чем в Женеве, и в пять с половиною раз более, чем в Вене.
Приняв же во внимание, что в этом раннем возрасте мужчин женится у нас очень мало, что в следующем затем возрасте (от 21-го до 30-ти л.) брачующихся мужчин и женщин число почти равное, и что, наконец, в зрелых и старческих летах число женящихся мужчин, составляющее почти половину общей суммы заключающих браки лиц мужского пола, чуть не втрое превосходит число вступающих в брак женщин тех же зрелых и старческих лет, — приняв всё это во внимание, мы должны уже, по наведению, прийти к тому выводу, что масса петербургской женской молодежи, едва вышедшей из отрочества, делает «партии» с искателями семейного счастья, большею частью изрядно подержанными и, по возрасту, годящимися для них скорее в отцы, чем в мужья. Это подтверждает и сравнение валовых цифр возрастов брачующихся мужчин и женщин. Так, в цветущем возрасте — до 30-ти лет, вообще, вступают в брак из ста мужчин всего 52, а из ста женщин — 77; тогда как в последующих возрастах, начиная с 31-го года, мужчин женится 48 из ста, а женщин выходит замуж только 23 из ста, т. е. менее, чем половина против цифры мужчин. Ясное дело, что люди пожилые и старцы, соблазненные узами Гименея, в большинстве случаев ищут и счастливо находят себе пары не среди равных с ними по возрасту женщин, а в рядах юных, девственно свежих представительниц прекрасного пола.
Все эти цифровые отношения, несмотря на их кажущуюся сухость, весьма выразительны, в смысле указания на общее состояние семейного союза в нашей столице. Под цифрами скрываются здесь, как непреложный вывод из их соотношения, все те семейные раздоры, разрывы и драмы, большая часть которых остаются в черте семейных очагов и недоступны для постороннего глаза. Однако ж кое-что выплывает и наружу, делаясь достоянием молвы, в особенности теперь, когда, рядом с развитием семейного разброда, большие успехи сделал цинизм, не стесняющийся никакими требованиями приличий и морали, хотя бы только формальной. Ложно понятая и поспешно усвоенная эманципированность не только развязала руки людям испорченным или легкомысленным в деле разрушения своих семейных очагов, но и упразднила в них боязнь скандала и чувство стыда в этом пункте. Конечно, в «доброе старое» время семейные отношения не были лучше нынешних по существу, но тогда несомненно более уважалась, более считалась обязательной святость брака и, ради семьи и её интересов, люди более способны были к самопожертвованию и охотнее поступались эгоистическими стремлениями. Словом, семья была крепче, тогда как теперь семейные и супружеские связи манкируются и разрываются с полнейшей беззаботностью, а нередко и с наглым бесстыдством.
Нельзя, однако, не признать, что эманципация, в смысле развития индивидуальной независимости личности, внесла и кое-что положительное в матримониальные отношения. Например, в настоящее время, как мы уже говорили выше, насильственные браки стали гораздо реже прежнего. Выиграла здесь преимущественно женщина, так как в данном случае она главным образом являлась жертвой насилия и принуждения, чаще всего со стороны родителей, деспотически распоряжавшихся её судьбою и выдававших её замуж, против воли, по своим расчетам. Подобные случаи ныне в среде интеллигентной почти невозможны и, если еще встречаются, то разве в живущих по старине, малокультурных слоях купечества. В купечестве больше, чем где-нибудь, браки устраиваются по расчету и в большей зависимости от родителей женихов и невест, которые здесь не отличаются, впрочем, особенной разборчивостью, весьма нетребовательны насчет романической любви и пассивно подчиняются выбору для них «суженых», по усмотрению «тятенек» и «маменек». Тем не менее, и здесь проявляется иногда протест со стороны молодежи, хотя и очень своеобразно. В наших материалах имеется несколько совершенно анекдотических случаев, где купеческие женихи, в самый патетический момент бракосочетания, просто оказывались в бегах и этим расстраивали свадьбы. Бывали и такие казусы, что молодые, уже повенчавшись и справив свадьбу, убегали в первую брачную ночь куда-нибудь в веселые притоны разврата или же в объятия своих «душенек», оставляя своих молодых жен в весьма обидном и конфузном одиночестве. Раз произошла такая трагикомическая история.
Женился один распутный, замотавшийся купчик, сын богатых родителей, принудивших его к браку, в намерении остепенить и поставить на путь истины. В купечестве до сих пор смотрят на брак, как на исправительную меру для сбившихся со стези добродетели молодых людей, по пословице: «женится — переменится». Герой нашего рассказа до свадьбы находился в романической связи с одной львицей полусвета, имевшей, вероятно, свои основания дорожить этой связью; что же касается купчика, то он пылал к ней неугасимой страстью. Пользуясь этим и руководимая гетерическим сумасбродным капризом, львица согласилась не препятствовать свадьбе своего Энея, только под одним условием, чтобы он отдал ей всецело свою первую брачную ночь. Гостинодворский Эней в точности исполнил требование своей Дидоны, к великому скандалу новобрачной, её и своих родных. Он убежал прямо с брачного пира и только на третий день был найден огорченными родителями, сурово «поучен» ими, т. е. попросту высечен розгами, и возвращен своей молодой супруге на лоно счастливой семейной жизни, насколько она может быть счастлива с подобным «саврасом».
А нужно заметить, что такого рода скандалезные притязания со стороны «предметов» вольной, греховной любви к «жестоким изменникам» и соблазнителям в моменты их бракосочетания с другими «предметами», дочерями «честных родителей», довольно нередки в Петербурге, особенно в купечестве и в последнее время. Почти ни один матримониальный сезон в столице не обходится без мелодраматических сцен такого, сделавшегося стереотипным, содержания: в торжественную минуту венчания в церкви является из публики жертва измены жениха, нередко в сопровождении благоприобретенного от него потомства, публично изобличает его в сожительстве с нею с приплодом, свидетельствует, что он дал ей обещание жениться, и, в силу этих улик, требует отмены обряда бракосочетания. Некоторые находчивые жертвы этого сорта успевают таким путем расторгнуть готовый заключиться брак, но успевают ли возвратить себе изменивших им возлюбленных — конечно, очень сомнительно, да, кажется, не этого они и добиваются, как показывает практика. Натуры пылкого темперамента, с драматическими наклонностями, довольствуются в таких случаях лишь чувством удовлетворенной мести; более же рассудительные и основательные имеют целью благоприобресть от «изменника» малую толику «детишкам на молочишко», заставив его так или иначе откупиться от неприятной, постыдной помехи к законному браку с девицею из «честного» семейства. Большею частью, эти маленькие драмы так и устраиваются к общему удовольствию. Говорят, впрочем, что тут бывают опыты и голого шантажа с корыстной целью. Во всяком случае, в газетах как-то писали, что, ввиду частого повторения подобных скандалезных притязаний к женихам, многие из сих последних «стали опасаться венчания в приходских общедоступных церквах, предпочитая совершать эти церемонии в церквах домовых, куда публика допускается к обряду только лишь по билетам»…
Интересная черта нравов! Разумеется, случаи шантажа возможны, но уж, конечно, женихи, предусмотрительно заботящиеся о благополучном совершении своего бракосочетания «при закрытых дверях», имеют в глубине души основание бояться предъявления им нелепой, бесстыдной претензии в столь патетический для них момент. Такого сорта приключения чуть-чуть приподымают занавес над безбрежной областью царящего в петербургском обществе многообразного прелюбодеяния, давая лишь отдаленное понятие о его свойствах и размерах. Беззаконное, внебрачное сожительство полов — дело самое заурядное в Петербурге, дело вошедшее в обычай и в такой мере вкоренившееся, что с ним никто уж не скрывается, никто его не стыдится. Эта любопытная область, впрочем, послужит содержанием особого нашего этюда; здесь же мы только касаемся её, поскольку это нужно для очерка семейного разброда, в пределах собственно семейного очага.
В наших понятиях о браке и его требованиях много еще формального и условного. Считается так, что, если мужчина и девушка пошли добровольно под венец, обменялись кольцами и поцелуями, отпраздновали благополучно свадьбу, то — вот и всё, что нужно для того, чтобы союз их вошел в полную силу и признавался счастливым, святым и навеки нерушимым. Но на самом деле, как это показывает повседневный опыт, браки, заключенные только формально, без внутренней связи между супругами, а тем более, если который-нибудь из них или оба питают один к другому антипатию, порождаемую неравенством возрастов, несходством темпераментов, характеров и привычек, — такие браки, обыкновенно столь частые, оказываются в большинстве случаев вполне антисемейными и, следовательно, безнравственными. Священный обряд тут только профанируется, ибо он не может связывать то, что разъединено внутренне, не может вложить любовь там, где таятся вражда и холод. К сожалению, как мы на это уже указывали, во множестве случаев, на это вовсе не обращается внимания при заключении браков, так как самый смысл их донельзя искажен разными сторонними эгоистическими соображениями и расчетами.
Нынче редки браки по принуждению, редко встречаются драматические сцены протеста со стороны влекомых под венец жертв родительского расчета; наружно всё устраивается гладко, согласно и прилично; но, чтобы судить о степени процветания семейного союза нужно справиться, многие ли из формально заключенных и освященных церковью браков выдерживают искус после венца и не разрушаются? — Статистических данных на этот предмет не существует, если не считать приведенных нами в своем месте смехотворных, по своей неправдоподобной ничтожности, цифр разведенных мужей и жен. Зато наглядные наблюдения, даже поверхностные, дают в такой степени ясный, в отрицательном смысле, и решительный ответ на выше поставленный вопрос, что тут самый благодушный оптимист придет к очень безотрадным выводам относительно состояния наших семейных нравов.
Незначительное количество формальных разводов объясняется их чрезвычайной трудностью и дороговизной, обусловленными законодательством, которое у нас, в принципе, не допускает расторжимости браков. Те же немногие случаи, которые закон признаёт уважительными для развода, обставлены юридически требованием таких позорных для семьи и для личности условий, что очень немногие супруги решаются ценою их добыть себе свободу. Известно, что главным условием для развода служит обличение на месте действия — и не иначе — одного из супругов в неверности. По крайней мере, на этом основывается практика разводов в большинстве случаев — практика очень грязная, опирающаяся на обмане и лжесвидетельстве. Тем не менее она так расширилась в последнее время, что явились особые специалисты-адвокаты «по бракоразводным делам», мастерски обрабатывающие всю комедию нарушения супружеской верности, со всеми бутафорскими аксессуарами и «вещественными доказательствами», при полном составе «достоверных лжесвидетелей». Самое лжесвидетельство по этим щекотливым делам сформировалось в самостоятельный промысел, посредством которого снискивают себе пропитание разные темные личности.
Как обделываются бракоразводные дела — наглядно показал наделавший в свое время большого шума в Петербурге процесс князя Г. с женою. Процесс этот происходил в 1874 г. и был возбужден самим князем, собственно, не против жены, а против руководителей и лжесвидетелей, устроивших, в её интересе и по её заказу, развод законным порядком, но совершенно наперекор воле мужа. Дело это, в котором было замешано косвенным образом, но очень невыгодно, несколько аристократических имен из петербургского beau-monde’а—показало, что, под элегантным лоском титулованной светскости этого мира, в нём кроется немало самой вульгарной нравственной грязи, что и под пышными фамильными гербами семейный очаг также легко подвергается крушению, как и на чердаках, если еще не легче. У князя и княгини Г. были от брака дети, но, несмотря на это, они уже около десяти лет не ладили между собою и жили врознь. Князь показал на суде, что он «не мог и не хотел жить с женою», прозрачно намекнув на неблаговидность её поведения. С своей стороны, она жаловалась на то, что муж разорил её. У неё имелись какие-то его денежные обязательства и векселя, владея которыми, как оружием, она и решилась устроить подложный развод, в уверенности, что муж будет молчать, под страхом взыскания. Развод понадобился княгине потому, что у неё завязался роман с каким-то итальянским маркизом и она желала кончить этот роман законным браком. На клич её немедленно явились мастера «бракоразводных дел» и, хорошо вознагражденные гонораром, устроили развод по всей форме. Несколько самоотверженных лжесвидетелей, никогда не видавших даже в лицо князя Г., как потом оказалось, с легкой совестью присягнули, что собственными глазами видели его «в действии прелюбодеяния», в гостинице «Москва», с какою-то неведомою женщиною… Как характеристическую подробность, следует добавить, что до этого показания княгиня не брезгала лично отыскивать улики неверности мужа, роясь своими аристократическими пальчиками в его интимных отношениях с горничными, сестрами лакеев и женами швейцаров, но только поиски эти оказались безуспешными. Когда вся обстановка мнимого прелюбодеяния князя была подготовлена и оформлена, дело пошло в консисторию, где оно, хорошо смазанное по обыкновению для безостановочного хода, кончилось полным расторжением брака. Княгиня немедленно вышла замуж за своего маркиза и отправилась справлять медовые месяцы заграницу. Князь узнал о разводе сюрпризом в Ницце и, когда ему стали известны подробности дела, а также фальшивое изобличение его в небывалом грехопадении, он пришел в негодование. Бог знает, в какой степени искренно, но, так или иначе, протест свой он повел весьма энергически. Прежде всего, он не задумался утруждать своей жалобой покойного государя, лично представившись ему в Эмсе и клятвенно уверив его, «что те основания, которые послужили к расторжению брака, — безусловная ложь и клевета». Дело получило законный ход и разрешилось скандалезным процессом, в результате которого добродетель князя Г., стоявшего на том, что он ни разу не нарушал супружеской верности, восторжествовала, а порок, в лице лжесвидетелей, понес заслуженную кару.
Результат, может быть, и утешительный для личности истца, столь ревнивого к репутации своего целомудрия, но трудно сказать — что́ тут выиграло и что́ могло выиграть нарушенное, и поруганное семейное начало? — Расстроенная семья не восстановилась, легкомысленная жена не возвратилась к мужу, не возвратилась и мать к брошенным для какого-то маркиза несчастным детям. Общественный соблазн и фамильный позор — вот вся мораль подобных процессов.
Не более высокая мораль для общества получается и из той массы супружеских исков, возникающих на развалинах семейного очага, которыми преисполнено делопроизводство мировых судов и о которых мы поговорим ниже.
