Есть благодушные, наивные, не то — слишком уже лукавые филантропы, которые не нарадуются существованию у нас в Петербурге такого, напр., высокогуманнного, высоковоспитательного, наиблагодетельнейшего учреждения, как исправительная колония для малолетних преступников. Если о чём сожалеют они, в данном случае, то разве только о том, что у нас-де, к великому огорчению филантропических душ, таких благотворительных заведений еще очень, очень мало… Сладкие, сердобольные человеколюбцы, они желали бы в своих благотворительных мечтаниях, чтобы подобные учреждения во множестве были насаждены по всему лицу земли русской, чтобы во всех градах и весях, повсеместно, среди садов, цветников и золотистых нив, в живописных местоположениях всячески процвело столь благодетельное, исправительное тюремное заключение для этих милых, но безвременно погибших или испорченных отроков! Вот, тогда-бы наступило полное торжество для филантропии и на земле водворился бы желанный рай!
Филантропия у нас, в особенности тюремная, преимущественно носит такой, именно, кисло-сладкий, отдающий фарисейством характер, вдохновляется столь сомнительными, с точки зрения истинного человеколюбия, идеалами. Она во многом напоминает тех, с извращенным благочестием, барынь-ханжей, которые весьма холодны и равнодушны к человеку, вообще, но необыкновенно чувствительны и жалостливы к блажененьким, к уродцам и ко всякого сорта «каликам-перехожим». Филантропия точно так же любит только окончательно падших, неизлечимо искалеченных физически и нравственно, и, так сказать, патентованных убогих и нищих, совершенно равнодушно, с вознесенными горе взорами, проходя, в тоже время, мимо «невидимых миру слез», мимо невысказанных страданий, мимо всех тех, кто еще не пал, а борется, не утратив пока чутья и человеческого достоинства.
Прекрасное дело, бесспорно, благотворить убогим, калекам и преступникам; но нам кажется, филантропия делала бы несравненно еще лучшее, несравненно более отвечающее задачам человеколюбия дело, если бы она не брезгала человеком еще не павшим, но готовым упасть, если бы она побольше заботилась предупреждать нищету и падение, чем бесплодно возиться с ними, когда они уже стали совершившимся и, в большинстве случаев, неисправимым фактом, на который, строго говоря, остается рукой махнуть.
Если взглянуть под этим углом и в соображении с некоторыми сторонними обстоятельствами на колонию для малолетних преступников, — несомненно хорошего учреждения, говоря безусловно, — то не представится ли она несколько странным, во всяком случае — крайне уединенным явлением, чем-то, вроде сентиментального каприза добродетели, может быть, и вполне искренней, но очень уж близорукой?
В самом деле, как разобраться в таких противоречиях? В момент открытия названной колонии, представляющей собой прекрасно, щедро-обставленную школу, в Петербурге не было еще и мысли об открытии, гораздо позднее явившихся, общих городских училищ для детей — не преступников, а что касается профессиональных для них школ, то они и по сию пору находятся в области pium desiderium.[1] Таким образом, в то время, как филантропия истощалась в облагодетельствовании малолетних преступников дарами педагогической опеки, знания и просвещения, тысячи еще не испорченных детей честных, но бедных семейств были лишены этих благ наотрез и филантропии до них никакого не было дела.
Логичен ли и сообразен ли с гуманизмом тот, напр., повседневный факт, что филантропия без всякого внимания проходит мимо десятков и сотен рыскающих по городу голодных, нищенствующих детей, выброшенных на улицу на жертву деморализации и болезни, и при этом сама как бы стоит за уголком, в стороне, с фарисейски постной миной дожидая, когда эти несчастные малолетки окончательно сформируются в воров и преступников, чтобы тогда только взять их под свое теплое попечение? Мы уже не говорим о том, что наша филантропия до сих пор ничего почти не делала по отношению к маломальскому улучшению и урегулированию большей частью горькой и тяжкой участи десятков тысяч детей-рабочих, закабаленных в ремесленных мастерских и на фабриках. Только на днях, можно сказать, филантропы наши спохватились наконец и учредили «общество попечения о бедных и больных детях», деятельность которого пока весьма ограничена.
Колония для малолетних преступников и разные исправительные для них тюремные отделения, которыми столь тщеславится филантропия, имеют одно несомненно красноречивое и убедительное значение — значение вопиющей улики.
Да, это — неотразимая, страшно крикливая улика против того преступника, который называется обществом! Это — самое потрясающее «вещественное доказательство» глубокой общественной порчи, подрыва семьи и бедственного положения массы!
Без сомнения, из всех нравственных аномалий и человеческих уродств, порождаемых современным состоянием общественного союза, малолетний преступник — самое ужасное уродство и наиболее злокачественное болезненное явление!
У нас до сих пор никому не пришло в голову сколько-нибудь исследовать это явление и хотя бы просто сосчитать, в точности, всех детей, принадлежащих к classe dangereuse[2] даже в пределах одного Петербурга, в котором, однокож, множество и статистиков, и человеколюбцев разных ведомств!
Это очень жаль, потому что статистикам тут было бы что считать и пощеголять любопытными, назидательными выводами. По числу питомцев (весьма умеренному, сравнительно) исправительной колонии, никак нельзя судить об общем количестве обретающихся в среде петербургского населения детей-преступников. Филантропия не может похвалиться даже тем, чтобы она всех таких грешных детей, действительно, брала под свое попечение.
Между тем, при ближайшем знакомстве с темным миром петербургских преступников, как профессиональных, сделавших преступление своим ремеслом, так и случайных, эпизодических, бросается в глаза весьма ощутительное присутствие в его среде малолетков. Даже в таком ужасном, чрезвычайном преступлении, как убийство, дети оказываются иногда виновными; некоторые же из этих маленьких извергов оказываются способными даже на отцеубийство, как это показал недавний факт в Коломне, где четырнадцатилетний сын убил топором сонного отца и потом оправдывал свое зверское преступление тем, что он хотел «воли», которой отец ему не давал.
Особенно много попадается детей в среде профессиональных воров, которые занимают, как известно, первенствующую, по численности, рубрику в уголовной статистике. По собранным точным сведениям о малолетних преступниках, в петербургском тюремном замке по 1875 г., оказывалось, что огромное большинство их попались за воровство; другие роды преступления составляли чрезвычайно редкие исключения и являлись положительно единичными. Закоренелое воровство, по профессии, из нежелания работать, составляло не более 4%. 96% же воровства объяснялись не привычкой, не наклонностью к воровству, а часто случайными обстоятельствами, и распределялись так: а) 70% — воровство из нужды, с пониманием, однако, тяжести преступления; б) 15% — воровство по наущению других или личному минутному увлечению, без понимания тяжести преступления; в) 9% — «причастность» в воровстве или вследствие обмана других, или вследствие бессознательного, случайного присутствия во время воровства; г) наконец, около 20% насчитывалось невинно осужденных — по «оговору» других. Громадный процент воровства «из нужды» объяснялся бедностью родителей, произволом нанимателей относительно рабочих вообще и особенно малолетних; но самой главной причиной было крайне бедственное положение детей, отдаваемых в обучение ремеслам.
За всем тем, из тех же достоверных сведений видно, что на мелкие кражи — от 10-ти и менее коп. до 10-ти рублей — приходится более 80%; кражи крупные — до 100 рублей и более — представляют исключения. Повторительные случаи преступлений (рецедивизм), за исключением указанных выше 4%, объясняются или крайнею нуждой, или случайностью.
Кстати, укажем здесь также на состав малолетних преступников по состоянию и сословиям. Здесь, рядом с детьми бедняков, находим детей состоятельных родителей; вместе с крестьянскими детьми — детей дворян, духовенства, чиновников, купцов; рядом с совершенно безграмотными — лиц, прошедших первые классы средне-учебных заведений. Это показывает, что, при существующем порядке вещей, ни состояние, ни привилегированность, ни даже известная степень образованности не застраховывают детей от преступлений. Словом, это — язва всесословная!
Один исследователь заметил, однако, судя по составу колонии для малолетних преступников, что среди сих последних ощутительно преобладают питомцы воспитательного дома. В петербургской колонии существует для них даже особый приют, воздвигнутый и содержимый администрацией воспитательного дома, — так, значит, много у неё «порочных» питомцев и так, значит, плохо даваемое этим домом воспитание!
Вот что, например, говорит ревизионная комиссия колонии, в своем отчете за 1883 год: «По наблюдению директора колонии, разделяемому и ревизионною комиссией, питомцы воспитательного дома существенно и притом невыгодно отличаются, как в физическом, так и в нравственном отношении, от детей, поступающих по судебным приговорам» (стр. 45 отчета).
Воровской промысел в Петербурге в значительной части практикуется при помощи маленьких воришек, играющих роль подмастерьев, а некоторые его отрасли — исключительно детские, специально примененные, вот, как в учебном деле, для «младших возрастов». Тут тоже есть свой курс, свои классы, путем которых обучающийся воровскому искусству отрок исподволь, по мере прилежания и способностей, доходит до «аттестата зрелости», до почетного признания в его лице вполне сформировавшегося, сведущего и на все руки искусного «маза» (так называется на воровском арго заправский вор-руководитель). В воровских ассоциациях дети-воры исполняют большею частью обязанности «затырщиков», т. е., подручных, миссия которых состоит главным образом в передаче и сокрытии краденой вещи. В то время, когда «маз» работает, маленькие «затырщики» шныряют около, готовые проворно подхватить добычу, шмыгнуть в толпу и испариться. Но во многих случаях и отраслях воровского промысла, как мы сказали, малолетки, преимущественно мальчики, конечно, действуют самостоятельно, как мастера, а что касается разнообразной и столь распространенной «карманной выгрузки», то они тут едва ли не главные герои. В нашем материале имеются случаи правильной организации самостоятельных воровских шаек исключительно из малолетков.
Как-то в конце семидесятых годов отличилась целым рядом наглых грабежей шайка мальчиков—воров, под главенством старшего из них и наиболее дерзкого, семнадцатилетнего легкового извозчика Трошки. Трошка и другой парнишка-извозчик возили по городу своих троих товарищей и занимались кражами с возов и роспусков. Компания умела, не навлекая на себя ни малейшего подозрения, высмотреть издали добычу, отвлечь извозчика от воза и, пользуясь его ротозейством, срезать веревку, поддерживающую тюки, быстро выхватить ближайший тюк с краю, стянуть его в сани и удрать совершенно незамеченными.
Известны также случаи организации шаек малолетков для угона лошадей. Раз судилась у мирового судьи такая шайка, состоявшая из трех мальчиков, из коих старшему было 12 лет. Оказалось, что они действовали по наущению какого-то «дяди», который посылал их заниматься «делом», т. е., воровством. В другом случае, имевшем место в 1876 г., 15-тилетний мальчик, вовлеченный в компанию какого-то взрослого конокрада «цыгана», дошел путем этого ремесла до убийства. Вместе со своим руководителем он угнал лошадь с санями какого-то крестьянина. Дело было на окраине города. Крестьянин бросился догонять их верхом на другой и — догнал; началась свалка, во время которой конокрад-мальчуган, по требованию своего руководителя, «нисколько не раздумывая,» достал из кармана нож и нанес несколько глубоких ран в живот преследовавшему.
Вероятно, каждому приходилось видеть на петербургских улицах цепких малышей, которые ухищряются присесть сзади проезжающих пролеток, на рессорах, незаметно для кучеров и пассажиров. Вы думаете, это — невинные, резвые шалуны, соблазненные возможностью даром «прокатиться». Между тем, шалуны эти преследуют далеко не невинную цель: они неощутительно запускают руку в карманы зазевавшегося пассажира и, выудив из них кошелек, платок носовой или что придется, слезают и улетучиваются. Специалисты этого рода карманной выгрузки носят название на воровском жаргоне «рессорщиков», и одно время их столько размножилось и столько карманов, в особенности дамских, было ими опустошено, что на это было обращено особое внимание полиции.
Еще чаще приходится каждому петербуржцу встречать на улицах прилипающих к каждому прохожему с слезливым клянченьем о «милостинке» маленьких оборвышей. Думаете — им копеечная милостинка нужна… Может быть и не более того во многих случаях; но нередки и такие случаи, что подобный жалкий малютка предпочтет, вместо получения от вас грошика, распорядиться всем вашим кошельком, смело и ловко вытащенным из кармана, чуть только вы не поостережетесь. Этот воришка, маскирующийся нищенством, называется у воров, почему-то, «плашкетиком».
Секретное опоражнивание недостаточно оберегаемых карманов — еще так-сяк, доступное для слабого отроческого возраста действие; но открытый грабеж, например, кажется, дело совсем уж не детское, а между тем, мальчики-грабители в Петербурге вовсе не составляют редкости. Грабят они больше всего нежных представительниц прекрасного пола, барынь, самый модный костюм которых так хитро устроен, что не дает женщине сделать свободного шага и превращает её в столь же беззащитное и бессильное существо, как спеленатый ребенок. Маленькие грабители вырывают у дам из рук саквояжи и узелки открыто на улицах, а всего предпочтительнее в толпе, во время давки. Совершив грабеж, они, конечно, задают стрекача и стараются скрыться. Если же за ними погонятся с криком: «держи! держи!», то они, нередко, сами очень искусно, на бегу, принимают роль преследователей, отчаянно тычут руками вперед себя, в пространство, и громче всех кричат: «держи! держи!»
Не очень давно была открыта целая шайка маленьких Картушей, специализировавших такой вид денного и очень наглого грабежа.
Шайка эта, человек в десять, разбившись на партии, отправлялась в ломбарды, где, внимательно следя за операциями по выкупу из залога вещей, подстерегала неосторожных посетителей и, опять-таки, посетительниц по преимуществу, выхватывала из их рук и карманов ордеры на получение выкупленных вещей, а затем разбегалась. При этом соблюдалась такая тактика. Сидит, например, с ордером в руках, дожидая очереди, одна почтенная, пожилая купчиха. К ней с обеих сторон присаживаются двое, лет десяти, одиннадцати, мальчуганов с самыми детски невинными физиономиями, не возбуждающими в доброй купчихе ни малейшего недоверия и опасения… Вдруг, один из мальчуганов срывается с места и поспешно уходит; одновременно, купчиха замечает, что ордер выскользнул из её рук. Бросается она за грабителем-крошкой, но где ж его догнать? Впрочем, какой-то видевший эту сцену полковник сообщил купчихе, что секрет весь не в убежавшем, а в оставшемся на месте мальчике. Схватили бедняжку, обыскали и, точно, похищенный ордер у него в голенище нашелся. Он затем тут и сидел, чтобы незаметно прятать или, по-воровски, «перетыривать» всё то, что выудит его коллега.
Весьма распространена наклонность к воровству среди мальчиков, находящихся в торгово-промышленных заведениях в «учении» и в услужении. Здесь они, в одиночку и компанией, крадут хозяйские товары, материалы, деньги. Раз судилось десять мальчиков-учеников известного в Петербурге обойно-мебельного магазина Лизере за то, что они систематически обворовывали хозяйскую кладовую с материалами и опустошили её на сумму в 1000 р. Много раз судились мальчики, служащие при лавках и изобличенные в похищении товаров. Факты такие сделались заурядными.
Дети-преступники, по ремеслу, не уступая взрослым ворам в смелости и искусстве, оказываются вполне на высоте своего призвания и по части сокрытия следов преступления, запирательства, крючкотворства и изворотливости, при поимке и на суде во время защиты. Ловят одного из них на улице с сейчас только вытащенным им из кармана прохожего кошельком.
— Ты стащил?
— И не думал… Мимо меня какой-то мальчик бежал и кинул… Я поднял, потому, вижу — находка!
Когда уже в участке сосчитали деньги в кошельке и их оказалось там немного, воришка спокойно, с серьезным видом, заметил:
— Жаль, что мало денег в кошельке: на мою долю за находку, по закону, самый пустяк в награду достанется!
Какую нужно было школу пройти этому четырнадцатилетнему карманнику, чтобы выучиться так лгать и изворачиваться, да еще со ссылками на законы!
Другого такого же артиста ловят с украденными часами, которые он выдает за купленные им на рынке, с рук, у неизвестного человека.
— Что же вы за них заплатили? полюбопытствовал судья.
— Двадцать рублей!
— Да, ведь, эти часы несравненно дороже стоят?
— Что же-с?.. Я думаю, всякий желает купить подешевле… В этом никакого проступка нет! развязно отвечал малолетний вор, представлявший собой ловкача и щеголя, с претензиями уличного фата.
— А за что вы прежде судились? спрашивает судья еще одного воришку-рецидивиста.
— Совсем безвинно, господин судья! слезливо отвечал он.
— За кражу?
— Безвинно, как есть, хоть перед Богом поклясться.
— И вы сидели в тюрьме?
— Сидел… страдал понапрасну…
— Сколько же?
— Полтора месяца.
— Ну, а если я вас теперь опять посажу на полтора месяца, вы тоже скажете, что понапрасну?
— Что ж, страдать, так страдать… Бог взыщет! — со вздохом отозвался этот несовершеннолетний Тартюф.
Рецидивизм среди детей-преступников такое же заурядное явление, как и среди взрослых закоренелых сынов порока и преступления. Об этом лучше всего знают руководители исправительной колонии, исправительное действие которой на её питомцев в очень многих случаях оказывается весьма проблематическим и, частью, явно призрачным. Даже в самых стенах колонии, на глазах её педагогов-филантропов, «исправляемые» дети-преступники нередко изобличаются в рецидивизме, да, к тому же, случается — в очень тяжком, совершаемом вдобавок компаниями.
Несколько лет тому назад, трое питомцев колонии купно совершили в местной церкви взлом храмовой кружки и бежали «во леса дремучие», где и были пойманы с кружечными деньгами, спустя несколько дней. И тут эти малыши оказались травлеными ворами: когда они увидели себя в западне, то бросили деньги в канаву, чтобы при них не нашли поличного, и на вопрос о краже отозвались заученным острожным термином: «знать не знаем, ведать не ведаем!»
Попадаются примеры многократного рецидивизма в самом нежном, раннем возрасте. В одном приюте для малолетних девочек, была обокрадена его начальница. Воровство, по справке, совершила одна из питомиц, 11-тилетняя девочка, которая, при этом, бежала из приюта. Ее поймали и поставили пред ясные очи мирового судьи, который, к удивлению всей публики, констатировал, что маленькая преступница судится уже третий раз за кражи и уже отбыла раз заключение в тюрьме. На частые примеры рецидивизма среди детей-преступников указывает, между прочим, воспитатель малолетних преступников в петербургском тюремном замке г. Гасабов. Был под его ведением однажды питомец В., который безразлично относился к своему положению, хвалился ловкостью в воровстве, отличался особенным нахальством и удальством. Он был вполне ученым вором. Занимаясь этим ремеслом с малых лет, высидев шесть раз в исправительном заведении, он успел пройти такую школу, которая выработала из него человека практичного, сметливого и ловкого. В последнее время он воровал «на себя» и состоял артельщиком «форточников». Наблюдения за В. показали, что он, сидя в тюрьме, вредно влиял на прочих детей рассказами о своих подвигах в воровстве. В. ничем особенно не интересовался; книги и беседы воспитателя никакого значения для него не имели. О подвигах своих в воровстве и мошенничестве В. не стеснялся рассказывать. Такие личности, как В. — не редкость между питомцами в замке, и их вредное влияние на других мальчиков чрезвычайно сильно, заключает г. Гасабов. Оно в такой степени сильно, что, по мнению известного тюрьмоведа, г. Никитина, «какие бы ни были благие стремления тюремных деятелей, перевоспитание детей собственно в тюрьмах положительно немыслимо при нынешнем уставе». Это тем более, что часто отбывшие срок заключения дети выпускаются из тюрьмы на все четыре стороны без всякого попечения об их дальнейшей судьбе. Им ничего не остается, как снискивать пропитание воровством. Вот как это делается. Берем рельефный факт — один из многих.
10-тилетний мальчик сирота И., учившийся у жестяника, заметил как-то раз плохо положенный рубль, утаил его и тут же попался. Случай этот привел И. на три месяца в бывшее исправительное заведение, при больнице св. Николая. По окончании срока пребывания в исправительном заведении, И. был выпущен оттуда на улицу в одном сюртучке, с паспортом в кармане, и без гроша денег. В день выпуска И. вместе с ним был выпущен оттуда же другой мальчик, лет 17-ти, К. У К. было 25 коп. денег. — «Куда ты пойдешь?» спросил К. — «Не знаю», ответил И. — «Дурак; пойдем со мною, я тебя научу воровать, у нас и деньги будут. А теперь пойдем в кабак — я тебя попотчую!..» И. послушался; оба они вошли в кабак и выпили по два стаканчика водки. И. опьянел, а К., воспользовавшись тем, что приказчик отвернулся зачем-то в сторону, стащил с И. сюртук и паспорт, и скрылся. И., очнувшись, расплакался и вышел на улицу. Какая-то проходившая мимо женщина спросила его, о чём он плачет? — «Да я паспорт потерял», отвечал со слезами И. Женщина пожалела мальчика и подала ему милостыню. И., находясь еще близ питейного дома, вновь зашел туда и пропил подаяние. После этого И. окончательно охмелел и, едва держась на ногах, вышел на улицу, где был взят городовым и доставлен в участок. И. оказался беспаспортным и, как бродяга, был препровожден в исправительное заведение, а оттуда в тюрьму. При этом не следует забывать, что от времени выпуска из исправительного заведения до отведения в участок прошло только несколько часов.
Есть дети-преступники совершенно, по-видимому, неисправимые, от которых даже родители отступаются.
Г. Гасабов рассказывает, что раз под его ведением был один питомец, который семь раз сидел в тюрьме и не ожидал когда-нибудь выйти из своего положения. Мальчик этот, сын офицера, служащего при полиции, совершил когда-то какое-то воровство; отец нашел полезным засадить ребенка в тюрьму и отказаться от него навсегда. Каждый раз, по выходе из тюрьмы, мальчик отправляется к отцу, который его не принимает. Что оставалось делать мальчику неразвитому и ни к чему не подготовленному? Он воровал и, к удовольствию своему, попадался снова в тюрьму.
Другого двенадцатилетнего рецидивиста, трижды судившегося, сдали на поруки отцу, но последний, спустя несколько дней, является к мировому судье и рассказывает ему такую историю.
— Вы, г-н судья, сдали мне сынишку моего на поруки; я не хотел его брать, потому что мне с ним не совладать. Приведя его домой, я раздел донага, чтобы он не сбежал, а он всё-таки убежал.
— Как, нагой? удивился судья.
— Да, в чём мать родила… Вы уж ослобоните меня от этого сорванца.
— Да, ведь, вам закон предоставляет право принимать домашние меры исправления! — стал урезонивать судья огорченного родителя.
— Принимал! — ответил тот. — Если б закон предоставил мне убить его, так, кажется, я бы сейчас убил.
— Ну, этого вы не можете сделать.
— То-то, вот, и жаль, что не могу… Уж больно он мне насолил… Мать уморил; житья мне не дает.
— Так вы не хотите взять к себе сына, когда его разыщут?
— Ни за что не хочу!
— Но, ведь, его в тюрьму посадят?
— Куда хотите, а мне его не надо…
Хороши, конечно, и эти отцы, и можно представить себе, каковы должны быть, со стороны нравственной, семьи, из которых выходят подобные малолетки-«злодеи», уже в десять лет оказывающиеся неисправимыми рецидивистами!
Вообще, в городах и в Петербурге, в особенности, масса детей, особенно в низших полуобразованных классах, неощутительно, с раннего возраста деморализуется и развращается, глядя на старших, заражаясь их примером, живя нередко в самой омерзительной, до мозга костей испорченной среде. Об этом, как-то, откровенно поведал на суде один четырнадцатилетний мальчик, служивший при магазине и укравший у своего хозяина слишком полтораста рублей в один прием. Его нашли пьяного в грязном вертепе терпимости по Бассейной улице и привели на суд. Судья, между прочим, спросил его, не руководил ли им кто-нибудь постарше?
— Меня никто не учил — признавался подсудимый. — Мне самому хотелось попробовать быть несколько дней с деньгами. Я видел, как другие щеголяют в хорошей одежде, — мне тоже захотелось иметь хорошую одежду. Я читал у нас в мастерской каждый день афиши; мне очень хотелось видеть представления в цирке. Я всё хотел накопить на это деньги, но мне всё не удавалось: на чай никто не давал. Вот я и пошел с хозяйскими деньгами, куда мне хотелось. А на Бассейную меня какая-то женщина завела. Я гулял по пассажу, она ко мне пристала и говорит: «пойдем со мной»… И привела меня в Бассейную.
