Г. Гильомъ Добузье заказалъ Жаку Паридалю такія похороны, которыя могли только заслужить одобреніе у его круга знакомыхъ и вызвать поклоненіе у нищеты. «Вотъ какъ надо поступать!», — было общее мнѣніе зрителей. Онъ не желалъ бы лучшаго для самого себя: второй разрядъ похоронъ (но кто, кромѣ самихъ гробовщиковъ отличитъ первый разрядъ отъ второго?); месса при полномъ пѣніи; пропуски публичнаго отпущенія грѣховъ (безполезно продолжать эти церемоніи, тяжелыя для близкихъ и скучныя для равнодушныхъ присутствующихъ); столько-то метровъ чернаго сукна съ бѣлой бахромой; столько-то фунтовъ восковыхъ свѣчей.
При своей жизни покойный, бѣднякъ Паридаль, никогда не могъ бы надѣяться на подобныя похороны! Сорокопятилѣтній, высокій, уже съ просѣдью, нервный и сухой, съ равномѣрными движеніями, затянутый по военному въ свой сюртукъ, съ красной ленточкой въ петлицѣ, г. Гильомъ Добузье выступалъ слѣдомъ за маленькимъ Лораномъ, его питомцемъ, единственнымъ сыномъ умершаго, погруженнымъ въ острое и нервное душевное страданіе.
Съ минуты смерти отца Лоранъ не переставалъ рыдать. Въ церкви онъ возбуждалъ у всѣхъ еще большее состраданіе. Печальный звонъ колоколовъ, въ особенности, прерывистые звуки колокольчиковъ изъ хора, вызывали нервную дрожь во всемъ его маленькомъ существѣ.
Эта, бросавшаяся въ глаза, печаль мальчика даже выводила изъ терпѣнія кузена Гильома, бывшаго офицера, тяжелаго на подъемъ, врага всякихъ преувеличиваній.
— Послушай, Лоранъ, успокойся!… Будь благоразуменъ и встань!… Сядь!… Ступай!.. — не переставалъ онъ говорить ему вполголоса.
Напрасный трудъ! Каждую минуту мальчикъ своими всхлипываніями и неумѣстными движеніями, нарушалъ безупречный порядокъ церемоніи. И это происходило въ то время, когда воздавали столько чести его отцу!
Прежде, чѣмъ похоронное шествіе изъ родного дома двинулось въ путь, г. Добузье, всегда заранѣе все обдумавшій, передалъ своему питомцу одну монету въ двадцать франоквъ, другую въ пять и третью въ двадцать су. Первая предназначалась для подноса добровольныхъ пожертвованій, остальныя для собирателей подаянія.
Но этотъ ребенокъ, дѣйствительно, столь же неловкій, какимъ онъ и казался съ виду, спуталъ свои пожертвованія; противъ обыкновенія, онъ далъ золотую монету представителю бѣдныхъ, пять франковъ на церковныхъ служащихъ и двадцать су — священнику.
Онъ чуть не свалился въ могилу, на кладбищѣ, бросая на гробъ съ лопатки желтый, съ ужаснымъ запахомъ, песокъ, который падаетъ на гробъ всегда съ столь печальнымъ звукомъ!
Наконецъ, къ великому облегченію опекуна, его посадили въ карету, запряженную двумя лошадьми, которыя быстро домчали его до фабрики и до дома Добузье, построенныхъ въ предмѣстій, за городскими укрѣпленіями.
За семейнымъ обѣдомъ всѣ говорили о дѣлахъ, не вспоминая объ утреннемъ событіи и удѣляя очень мало вниманія Лорану, сидѣвшему между своей бабушкой и г. Добузье. Послѣдній обращался къ нему только съ напоминаніемъ о долгѣ, о благоразуміи и разсудительности, трехъ совершенно непонятныхъ для мальчика словахъ, такъ какъ онъ только недавно въ первый разъ принялъ причастіе.
Добрая бабушка сироты очень хотѣла бы отнестись понѣжнѣе къ его горю, но она боялась быть обвиненной въ слабости хозяевами дома и повредить ему. Она старалась даже заставить его замолчать изъ страха, что такая продолжительная печаль можетъ показаться непріятной тѣмъ лицамъ, которыя отнынѣ хотѣли замѣнить ему отца и мать. Но въ одиннадцать лѣтъ люди не отличаются тактомъ, и уговоры, произносимые вполголоса старой женщиною, вызывали у него только новый приливъ слезъ.
Черезъ туманный взоръ своихъ глазъ, Лоранъ, боязливый и дрожавшій, какъ безпріютная птичка, украдкой изучалъ присутствовавшихъ за столомъ.
Г-жа Добузье, кузина Лидія, точно царила за столомъ, сидя противъ своего мужа. Это была маленькаго роста, желтая, сморщенная, какъ черносливъ, женщина, съ черными, блестящими волосами, гладко зачесанными на лобъ и соединявшимися съ густыми, черными бровями, которыя окаймляли ея большіе, круглые тоже черные глаза на выкатѣ. Лица почти не было видно; ея черты казались мужскими, губы были тонки и блѣдны, носъ курносый и надъ губой виднѣлись усики. У нея былъ гортанный и непріятный голосъ, напоминавшій крикъ цесарки. Она отличалась скорѣе сухимъ, точно забронированнымъ сердцемъ, чѣмъ совсѣмъ не имѣла его; у нея бывали проблески доброты, но отнюдь не деликатности; ея умъ былъ ограниченный, понимавшій только все земное. Гильомъ Добузье, блестящій, талантливый капитанъ, женился на ней изъ-за денегъ. Приданое этой дочери брюссельскаго торговца шляпами, вынутое изъ дѣла, помогло ему, когда онъ вышелъ въ отставку, построить себѣ фабрику и послужило первымъ вкладомъ въ ихъ быстро растущее состояніе.
Взглядъ Лорана останавливался съ большею симпатіей, даже съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, на Регинѣ, или Гинѣ, единственномъ ребенкѣ Добузье, старше на два года маленькаго Паридаля, оживленной и нервной брюнеточкѣ, съ выразительными черными глазами, большими волнистыми волосами, безупречнымъ оваломъ лица, немного орлинымъ носомъ, капризнымъ, гордымъ ротикомъ, чудесными ямочками на щекахъ, розовымъ и матовымъ цвѣтомъ лица, напоминавшимъ прозрачность камеи. Никогда еще Лоранъ не видалъ столь красивой дѣвочки!
Между тѣмъ, онъ не осмѣливался долго смотрѣть ей въ лицо или выдерживать огонь ея шаловливыхъ глазъ. Къ ея порывамъ рѣзваго и балованнаго ребенка примѣшивались чуть замѣтная торжественность и важность кузена Добузье. Что-то презрительное и неуловимо-лукавое уже чувствовалось иногда въ складкѣ ея невинныхъ губъ и измѣняло тембръ ея наивнаго смѣха.
Лоранъ былъ ослѣпленъ ею; она импонировала ему, какъ какое-нибудь важное лицо. Онъ смутно боялся ея, въ особенности, когда она въ два или три пріема быстро окинула его взглядомъ, сопровождавшимся улыбкой, которая была полна снисходительности и превосходства.
Увѣренная также въ благопріятномъ впечатленіи, которое она производила на мальчика, она выказывала себя болѣе оживленной и капризной, чѣмъ обыкновенно; она вмѣшивалась въ разговоръ, ѣла неохотно, не знала, что ей сдѣлать, чтобы обратить на себя вниманіе. Ея мать была не въ силахъ успокоиться, и, питая отвращеніе къ неудовольствіямъ, вызываемымъ злобою этого маленькаго демона, она устремляла на Добузье отчаянные взоры.
Послѣдній возможно дольше оттягивалъ исполненіе безнадежныхъ просьбъ своей супруги.
Наконецъ, онъ вмѣшался. Не слушая замѣчаній своей матери, отвѣчая вѣжливо, но неохотно другимъ гостямъ, Гина, мгновенно, съ какимъто забавнымъ видомъ маленькой страдалицы, отнеслась наиболѣе ласково къ уговорамъ своего отца. Въ своемъ отношеніи къ Гинѣ, глава семьи бросалъ всю свою выдержку. Онъ долженъ былъ даже заставлять себя быть строгимъ, чтобы не уступать шалостямъ своей дѣвочки.
Какая неожиданная нѣжность проявлялась въ этомъ голосѣ и въ этихъ глазахъ! Интонація голоса и ласковые взгляды напоминали Лорану выраженія лица и улыбку Жака Паридаля. Это было такъ ярко, что Лорки, такъ называлъ его покойный отецъ — узнавалъ съ трудомъ въ кузенѣ Добузье, уговаривавшемъ маленькую Гину, — того самаго суроваго воспитателя, который приказывалъ ему такъ недавно, во время печальной церемоніи, сдѣлать то, затѣмъ другое, столько вещей, что онъ не зналъ, за что взяться. И все это онъ приказывалъ такимъ быстрымъ и рѣшительнымъ тономъ.
Пускай его дѣтское сердце сжималось отъ этого сравненія, — вчера еще Лорки, а сегодня Лоранъ — не сердился на свою маленькую кузину за это предпочтеніе. Она была слишкомъ привлекательна!
Ахъ! еслибъ дѣло касалось какого-нибудь другого ребенка, напримѣръ, такого же мальчика, какъ и онъ, сирота — Лоранъ необыкновенно сильно почувствовалъ бы горечь своей потери; онъ ощутилъ бы не только печаль и отчаяніе, но и отвращеніе и ненависть; онъ сталъ бы дурнымъ по отношенію къ привилегированному ближнему; несправедливость въ его собственной судьбѣ возмутила бы его.
Но Гина казалась ему чѣмъ-то вродѣ принцессы или блестящей сказочной феи, и было вполнѣ естественно, что судьба выказывала себя болѣе милостивой къ столь высшимъ существамъ!
Маленькой феѣ не сидѣлось на мѣстѣ.
— Идите, дѣти, играть! — сказалъ ей отецъ, подавая Лорану знакъ слѣдовать за нею.
Гина увела его въ садъ. Это было отгороженное мѣсто, правильно очерченное, словно крестьянскій палисадникъ, окруженное оштукатуренными стѣнами, надъ которыми выдѣлялись деревья, посаженныя шпалерами, это былъ одновременно огородъ, фруктовый садъ и садъ для гулянья, обширный, какъ паркъ, хоть въ немъ не было ни широкихъ лужаекъ, ни тѣнистыхъ рощицъ.
Однако, въ этомъ саду была одна достопримѣчательность: что-то вродѣ башенки изъ красныхъ кирпичей, которая была прислонена къ холму, и у подножья которой находилась стоячая водная гладь, служившая убѣжищемъ для нѣсколькихъ утокъ.
Дорожки, усѣянныя улитками, приводили къ вершинѣ холма, откуда были видны прудъ и садъ. Это странное украшеніе сада съ важностью называлось Лабиринтомъ.
Гина показала его Лорану.
Съ жестами занятаго чичероне, она объясняла ему предметы. Она говорила съ нимъ покровительствующимъ тономъ:
— Смотри, берегись, не упади въ воду! Мама не велитъ рвать малины!
Она смѣялась надъ его неловкостью. Она поправила двѣ или три его мало изящныя фразы, выдававшія ихъ мѣстное нарѣчіе. Лоранъ, вообще неразговорчивый, сдѣлался отъ этого еще болѣе молчаливымъ. Его смущеніе росло; ему досадно было на себя, что онъ казался смѣшнымъ въ ея глазахъ.
Въ этотъ день на Гинѣ была надѣта форма пансіонерки: сѣрое платье, отдѣланное голубымъ телкомъ. Она разсказала своему товарищу, не утомлявшемуся ее слушать, отдѣльные эпизоды изъ ея жизни въ пансіонѣ, который содержали монахини въ Мехельнѣ; она подѣлилась съ нимъ нѣкоторыми своеобразными карикатурами, представляя съ гримасами и кривляньемъ сестеръ. Главная надзирательница была косая, сестра Вероника, завѣдывавшая бѣльемъ, говорила въ носъ; сестра Гюбертина за вечерними уроками спала и храпѣла.
Разсказъ Гины объ уродствахъ и недостаткахъ ея учительницъ воодушевилъ ее; она бѣгала, предлагала ему вопросы и она находила удовольствіе въ замѣшательствѣ своего слушателя: «Правда-ли, что твой отецъ былъ простымъ приказчикомъ? Неужели въ вашемъ домѣ были только одна дверь и одинъ этажъ?… Почему же вы никогда не пріѣзжали къ намъ?… Итакъ, ты мой кузенъ?.. Это смѣшно, не правда-ли?.. Паридаль — это, конечно, по-фламандски. Ты знакомъ съ Эженомъ и Полемъ, сыновьями г. Сенъ-Фардье, компаньона папы? Вотъ шалуны! Они катаются верхомъ, кричатъ и не носятъ фуражекъ. Не то, что ты… Папа говорилъ мнѣ, что ты похожъ на маленькаго деревенскаго мальчика… съ твоими розовыми щеками, большими зубами и гладко причесанными волосами… Кто тебя такъ причесалъ? Да, папа правъ, ты похожъ на одного изъ тѣлъ маленькихъ крестьянскихъ мальчиковъ, которые прислуживаютъ во время обѣдни у васъ въ церкви!»
Она набрасывалась на Лорана съ неудержимою рѣзвостью. Каждое ея слово проникало въ глубь его сердца. Покраснѣвъ болѣе, чѣмъ когда-либо, онъ старался смѣяться, какъ во время изображенія добрыхъ сестеръ, и не находилъ словъ для отвѣта. Она дѣлала ему больно, но она была такъ красива!
Ему такъ хотѣлось доказать этой насмѣшницѣ, что можно носить скроенную, какъ мѣшокъ блузу, одновременно слишкомъ широкія и длинныя панталоны, предназначенныя къ тому чтобы ихъ проносить втеченіе двухъ лѣтъ, со складками на колѣняхъ, что придаетъ человѣку видъ какого-то кривоногаго; накрахмаленный воротничекъ, откуда показывается ребяческая и сконфуженная голова того, кто его носитъ точно это голова Іоанна Крестителя послѣ усѣкновенія; фуражку, спрятанную отъ перваго причастія, на которой трауръ такъ мало скрывалъ необычайныя украшенія, изъ стекляруса и бархата, безполезные завитки, нагроможденныя кисточки, словомъ, что можно было быть одѣтымъ какъ сынъ фермера и быть неглупѣе и не тупѣе чѣмъ какой-нибудь Сенъ-Фардье.
Добрая Сизка, понятно, была не первокласснымъ портнымъ, но, по крайней мѣрѣ, она не портила матерій! Затѣмъ Жакъ Паридаль находилъ своего маленькаго Лорана одѣтымъ прекрасно! Въ день перваго причастія дорогой отецъ сказалъ ему, цѣлуя его: «Мой Лоранъ, ты красивъ, какъ принцъ!» На немъ было надѣто теперь то же, что и тогда, — исключая траура, украшавшаго его фуражку и замѣнявшаго на его правой рукѣ знаменитую муаровую бѣлую ленту, обшитую серебряной бахромой…
У насмѣшницы было доброе движеніе. Пробѣгая по цвѣтнику, она нагнулась и сорвала красивую маргаритку съ красноватыми лепестками, золотистымъ сердечкомъ и сказала: «Держи, деревенскій мальчикъ, вдѣнь этотъ цвѣтокъ себѣ въ петлицу!» Деревенскій, сколько ей угодно! Онъ ей прощалъ. Этотъ блестящій цвѣтокъ, всунутый въ его черную блузу, казался первой улыбкой, освѣщавшей его трауръ. Совершенно неумѣвшій еще выражать словами какъ свою радость, такъ и свою печаль, мальчикъ, еслибъ онъ посмѣлъ, преклонилъ бы колѣна передъ маленькой Добузье и поцѣловалъ бы ей руку, какъ онъ видѣлъ, дѣлали это разукрашенные рыцари на картинкахъ Journal pourrions, который перелистовали прежде у него дома, въ зимніе воскресные дни, пощелкивая жареные каштаны…
Быстрая, какъ козочка, Регина скакала уже на другомъ концѣ сада, не дожидаясь благодарностей Лорана. Онъ почувствовалъ угрызенія совѣсти за то, что допустилъ такъ быстро приручить себя и, разсердившись, сорвалъ яркій цвѣтокъ. Но вмѣсто того, чтобы бросить его, онъ почтительно положилъ его въ карманъ. Остановившись, онъ подумалъ о родномъ домѣ. Послѣдній опустѣлъ и отдавался въ наемъ. Собака, храбрый Левъ, была отдана первому попавшемуся сосѣду, который согласился избавить отъ него домъ покойника. Сизка, получивъ свое жалованіе, удалилась, въ свою очередь. Что она теперь дѣлала? Увидитъ-ли онъ ее когда-нибудь? Лорки не простился даже съ ней сегодня утромъ. Онъ вспомнилъ ея лицо, какимъ онъ видѣлъ его въ церкви, въ глубинѣ, позади клироса, ея доброе лицо, столь же напухшее, и разстроенное, какъ и его лицо.
Всѣ выходили изъ церкви; онъ долженъ былъ пройти мимо нея, такъ какъ его подталкивалъ кузенъ Добузье, а между тѣмъ ему хотѣлось броситься на шею къ этому чудному существу. Въ каретѣ онъ смущенно осмѣлился спросить: «Куда мы ѣдемъ, кузенъ? — На фабрику, Боже мои. Куда же ты хочешь, чтобы мы ѣхали?» Значитъ, они не вернутся больше домой! Мальчикъ и не настаивалъ, онъ даже не попросилъ о томъ, чтобы проститься съ прислугой! Неужели онъ становился суровымъ и гордымъ? Ахъ, нѣтъ! Онъ былъ только смущенъ, потрясенъ! Добузье обошелся бы съ нимъ грубо, еслибъ онъ упомянулъ о столь мало воспитанныхъ людяхъ, какъ Сизка…
Уставъ звать его, Гина рѣшила сама вернуться къ мечтателю. Она потрясла его за руку: «Но ты оглохъ… Пойдемъ, я тебѣ покажу персики… Это мамины фрукты. Фелиситэ считаетъ ихъ каждое утро и ихъ двѣнадцать… Не трогай ихъ». Она даже не замѣтила, что Лоранъ бросилъ цвѣтокъ. Это равнодушіе маленькой феи ободрило крестьянскаго мальчика, хотя, въ глубинѣ души, онъ предпочелъ бы, чтобы она спросила, что сталось съ ея подаркомъ.
Онъ былъ весь захваченъ Гиной, позволялъ ей дѣлать съ собой все, что она хотѣла. Они играли въ мальчишескія игры. Чтобы понравиться ей, онъ кувыркался, издавалъ дикіе звуки, катался по травѣ и песку, запачкалъ свой костюмъ, и пыль покрыла его, влажныя отъ пота и слезъ, щеки.
— Ахъ, какой ты смѣшной! воскликнула дѣвочка.
Она намочила кончикъ своего носового платка въ бассейнѣ и пыталась умыть Лорана. Она слишкомъ смѣялась и только еще больше испачкала его.
Онъ позволялъ ей дѣлать все это, счастливый отъ ея шаловливыхъ заботъ, и веселаго смѣха. Вѣроломная Гина разрисовывала на его лицѣ арабески такъ хорошо, что оно приняло татуированный видъ. Во время этой церемоніи раздался рѣзкій голосъ:
— Мадемуазель, васъ зовутъ… Гости разъѣзжаются. А вы, идите сюда! Пора ложиться спать. Завтра вы отправитесь въ пансіонъ. Достаточно уже такихъ каникулъ!
При видѣ юнаго Паридаля, Фелиситэ, грозная Фелиситэ, довѣренная прислуга Добузье, вскричала, точно передъ ней предсталъ дьяволъ: «Фи! скверный мальчикъ!»
Наканунѣ она пріѣзжала за нимъ въ Лувенскій пансіонъ и должна была снова проводить его туда же. Ворчливая, сердитая, низкопоклонная, умѣвшая льстить своимъ господамъ и уменьшать ихъ недостатки, она угадывала сразу, какъ будутъ обращаться въ домѣ съ мальчикомъ. Кузина Лидія поручила этой дурной прислугѣ заботы и присмотръ за этимъ непрошеннымъ гостемъ.
Неосторожный Паридаль предоставлялъ Фелиситэ чудесное начало для ея роли гувернантки.
Злая женщина не упустила этой находки. Она дала полную свободу своимъ милымъ качествамъ.
Гина продолжала смѣяться, какъ маленькая дурочка, оставила своего товарища на съѣденіе ворчливой прислугѣ, вбѣжала въ гостиную, спѣшила разсказать о своей продѣлкѣ родителямъ и всему обществу.
Лоранъ сдѣлалъ одно движеніе, чтобы догнать шалунью, но Фелиситэ не пустила его. Она толкнула его по направленію къ лѣстницѣ и нарисовала ему такую картину обращенія г-на и г-жи Добузье съ подобными ему поросятами, что онъ, испуганный, поспѣшилъ въ свою мансарду, куда его помѣстили и закутался въ одѣяло.
Фелиситэ щипала и толкала его. Онъ отнесся къ этому стоически, ни разу не крикнулъ: онъ сдержалъ себя передъ этой мегерой.
Дурное окончаніе дня было отвлеченіемъ отъ печали сиротства. Волненіе, усталость, свѣжій воздухъ нагнали на него тяжелый сонъ, въ которомъ самые разнообразные образы смѣшивались въ какой-то фантастической сарабандѣ. Вооруженная волшебной палочкой, красивая Типа руководила танцами, то освобождала, то предоставляла терпѣливаго мальчика во власть старой вѣдьмѣ, похожей на Фелиситэ. На заднемъ планѣ нѣжные и блѣдные призраки его отца и Сизки, умершаго и отсутствовавшей, протягивали къ нему руки. Онъ бросался къ нимъ, но г. Добузье схватывалъ его на пути съ ироническимъ замѣчаніемъ: «Подожди, шалунъ!!» Колокола звонили; Паридаль бросалъ на подносъ добровольныхъ пожертвованій красивую маргаритку, подарокъ Гины. Цвѣтокъ падалъ съ звономъ золотой монеты, въ сопровожденіи громкаго смѣха маленькой кузины, и этотъ шумъ обращалъ въ бѣгство насмѣшливыхъ злыхъ духовъ, а также и печальныя видѣнья.
Таково было вступленіе Лорана Паридаля въ его новую семью…