Г. Гильом Добузье заказал Жаку Паридалю такие похороны, которые могли только заслужить одобрение у его круга знакомых и вызвать поклонение у нищеты. «Вот как надо поступать!», — было общее мнение зрителей. Он не желал бы лучшего для самого себя: второй разряд похорон (но кто, кроме самих гробовщиков отличит первый разряд от второго?); месса при полном пении; пропуски публичного отпущения грехов (бесполезно продолжать эти церемонии, тяжёлые для близких и скучные для равнодушных присутствующих); столько-то метров чёрного сукна с белой бахромой; столько-то фунтов восковых свечей.
При своей жизни покойный, бедняк Паридаль, никогда не мог бы надеяться на подобные похороны! Сорокапятилетний, высокий, уже с проседью, нервный и сухой, с равномерными движениями, затянутый по военному в свой сюртук, с красной ленточкой в петлице, г. Гильом Добузье выступал следом за маленьким Лораном, его питомцем, единственным сыном умершего, погружённым в острое и нервное душевное страдание.
С минуты смерти отца Лоран не переставал рыдать. В церкви он возбуждал у всех ещё большее сострадание. Печальный звон колоколов, в особенности, прерывистые звуки колокольчиков из хора, вызывали нервную дрожь во всём его маленьком существе.
Эта, бросавшаяся в глаза, печаль мальчика даже выводила из терпения кузена Гильома, бывшего офицера, тяжёлого на подъём, врага всяких преувеличиваний.
— Послушай, Лоран, успокойся!… Будь благоразумен и встань!… Сядь!… Ступай!.. — не переставал он говорить ему вполголоса.
Напрасный труд! Каждую минуту мальчик своими всхлипываниями и неуместными движениями, нарушал безупречный порядок церемонии. И это происходило в то время, когда воздавали столько чести его отцу!
Прежде, чем похоронное шествие из родного дома двинулось в путь, г. Добузье, всегда заранее всё обдумавший, передал своему питомцу одну монету в двадцать франокв, другую в пять и третью в двадцать су. Первая предназначалась для подноса добровольных пожертвований, остальные для собирателей подаяния.
Но этот ребёнок, действительно, столь же неловкий, каким он и казался с виду, спутал свои пожертвования; против обыкновения, он дал золотую монету представителю бедных, пять франков на церковных служащих и двадцать су — священнику.
Он чуть не свалился в могилу, на кладбище, бросая на гроб с лопатки жёлтый, с ужасным запахом, песок, который падает на гроб всегда с столь печальным звуком!
Наконец, к великому облегчению опекуна, его посадили в карету, запряжённую двумя лошадьми, которые быстро домчали его до фабрики и до дома Добузье, построенных в предместий, за городскими укреплениями.
За семейным обедом все говорили о делах, не вспоминая об утреннем событии и уделяя очень мало внимания Лорану, сидевшему между своей бабушкой и г. Добузье. Последний обращался к нему только с напоминанием о долге, о благоразумии и рассудительности, трёх совершенно непонятных для мальчика словах, так как он только недавно в первый раз принял причастие.
Добрая бабушка сироты очень хотела бы отнестись понежнее к его горю, но она боялась быть обвинённой в слабости хозяевами дома и повредить ему. Она старалась даже заставить его замолчать из страха, что такая продолжительная печаль может показаться неприятной тем лицам, которые отныне хотели заменить ему отца и мать. Но в одиннадцать лет люди не отличаются тактом, и уговоры, произносимые вполголоса старой женщиною, вызывали у него только новый прилив слёз.
Через туманный взор своих глаз, Лоран, боязливый и дрожавший, как бесприютная птичка, украдкой изучал присутствовавших за столом.
Г-жа Добузье, кузина Лидия, точно царила за столом, сидя против своего мужа. Это была маленького роста, жёлтая, сморщенная, как чернослив, женщина, с чёрными, блестящими волосами, гладко зачёсанными на лоб и соединявшимися с густыми, чёрными бровями, которые окаймляли её большие, круглые тоже чёрные глаза на выкате. Лица почти не было видно; её черты казались мужскими, губы были тонки и бледны, нос курносый и над губой виднелись усики. У неё был гортанный и неприятный голос, напоминавший крик цесарки. Она отличалась скорее сухим, точно забронированным сердцем, чем совсем не имела его; у неё бывали проблески доброты, но отнюдь не деликатности; её ум был ограниченный, понимавший только всё земное. Гильом Добузье, блестящий, талантливый капитан, женился на ней из-за денег. Приданое этой дочери брюссельского торговца шляпами, вынутое из дела, помогло ему, когда он вышел в отставку, построить себе фабрику и послужило первым вкладом в их быстро растущее состояние.
Взгляд Лорана останавливался с большею симпатией, даже с некоторым удовольствием, на Регине, или Гине, единственном ребёнке Добузье, старше на два года маленького Паридаля, оживлённой и нервной брюнеточке, с выразительными чёрными глазами, большими волнистыми волосами, безупречным овалом лица, немного орлиным носом, капризным, гордым ротиком, чудесными ямочками на щеках, розовым и матовым цветом лица, напоминавшим прозрачность камеи. Никогда ещё Лоран не видал столь красивой девочки!
Между тем, он не осмеливался долго смотреть ей в лицо или выдерживать огонь её шаловливых глаз. К её порывам резвого и балованного ребёнка примешивались чуть заметная торжественность и важность кузена Добузье. Что-то презрительное и неуловимо-лукавое уже чувствовалось иногда в складке её невинных губ и изменяло тембр её наивного смеха.
Лоран был ослеплён ею; она импонировала ему, как какое-нибудь важное лицо. Он смутно боялся её, в особенности, когда она в два или три приёма быстро окинула его взглядом, сопровождавшимся улыбкой, которая была полна снисходительности и превосходства.
Уверенная также в благоприятном впечатлении, которое она производила на мальчика, она выказывала себя более оживлённой и капризной, чем обыкновенно; она вмешивалась в разговор, ела неохотно, не знала, что ей сделать, чтобы обратить на себя внимание. Её мать была не в силах успокоиться, и, питая отвращение к неудовольствиям, вызываемым злобою этого маленького демона, она устремляла на Добузье отчаянные взоры.
Последний возможно дольше оттягивал исполнение безнадёжных просьб своей супруги.
Наконец, он вмешался. Не слушая замечаний своей матери, отвечая вежливо, но неохотно другим гостям, Гина, мгновенно, с каким-то забавным видом маленькой страдалицы, отнеслась наиболее ласково к уговорам своего отца. В своём отношении к Гине, глава семьи бросал всю свою выдержку. Он должен был даже заставлять себя быть строгим, чтобы не уступать шалостям своей девочки.
Какая неожиданная нежность проявлялась в этом голосе и в этих глазах! Интонация голоса и ласковые взгляды напоминали Лорану выражения лица и улыбку Жака Паридаля. Это было так ярко, что Лорки, так называл его покойный отец — узнавал с трудом в кузене Добузье, уговаривавшем маленькую Гину, — того самого сурового воспитателя, который приказывал ему так недавно, во время печальной церемонии, сделать то, затем другое, столько вещей, что он не знал, за что взяться. И всё это он приказывал таким быстрым и решительным тоном.
Пускай его детское сердце сжималось от этого сравнения, — вчера ещё Лорки, а сегодня Лоран — не сердился на свою маленькую кузину за это предпочтение. Она была слишком привлекательна!
Ах! если б дело касалось какого-нибудь другого ребёнка, например, такого же мальчика, как и он, сирота — Лоран необыкновенно сильно почувствовал бы горечь своей потери; он ощутил бы не только печаль и отчаяние, но и отвращение и ненависть; он стал бы дурным по отношению к привилегированному ближнему; несправедливость в его собственной судьбе возмутила бы его.
Но Гина казалась ему чем-то вроде принцессы или блестящей сказочной феи, и было вполне естественно, что судьба выказывала себя более милостивой к столь высшим существам!
Маленькой фее не сиделось на месте.
— Идите, дети, играть! — сказал ей отец, подавая Лорану знак следовать за нею.
Гина увела его в сад. Это было отгороженное место, правильно очерченное, словно крестьянский палисадник, окружённое оштукатуренными стенами, над которыми выделялись деревья, посаженные шпалерами, это был одновременно огород, фруктовый сад и сад для гулянья, обширный, как парк, хоть в нём не было ни широких лужаек, ни тенистых рощиц.
Однако, в этом саду была одна достопримечательность: что-то вроде башенки из красных кирпичей, которая была прислонена к холму, и у подножья которой находилась стоячая водная гладь, служившая убежищем для нескольких уток.
Дорожки, усеянные улитками, приводили к вершине холма, откуда были видны пруд и сад. Это странное украшение сада с важностью называлось Лабиринтом.
Гина показала его Лорану.
С жестами занятого чичероне, она объясняла ему предметы. Она говорила с ним покровительствующим тоном:
— Смотри, берегись, не упади в воду! Мама не велит рвать малины!
Она смеялась над его неловкостью. Она поправила две или три его мало изящные фразы, выдававшие их местное наречие. Лоран, вообще неразговорчивый, сделался от этого ещё более молчаливым. Его смущение росло; ему досадно было на себя, что он казался смешным в её глазах.
В этот день на Гине была надета форма пансионерки: серое платье, отделанное голубым телком. Она рассказала своему товарищу, не утомлявшемуся её слушать, отдельные эпизоды из её жизни в пансионе, который содержали монахини в Мехельне; она поделилась с ним некоторыми своеобразными карикатурами, представляя с гримасами и кривляньем сестёр. Главная надзирательница была косая, сестра Вероника, заведовавшая бельём, говорила в нос; сестра Гюбертина за вечерними уроками спала и храпела.
Рассказ Гины об уродствах и недостатках её учительниц воодушевил её; она бегала, предлагала ему вопросы и она находила удовольствие в замешательстве своего слушателя: «Правда ли, что твой отец был простым приказчиком? Неужели в вашем доме были только одна дверь и один этаж?… Почему же вы никогда не приезжали к нам?… Итак, ты мой кузен?.. Это смешно, не правда ли?.. Паридаль — это, конечно, по-фламандски. Ты знаком с Эженом и Полем, сыновьями г. Сен-Фардье, компаньона папы? Вот шалуны! Они катаются верхом, кричат и не носят фуражек. Не то, что ты… Папа говорил мне, что ты похож на маленького деревенского мальчика… с твоими розовыми щеками, большими зубами и гладко причёсанными волосами… Кто тебя так причесал? Да, папа прав, ты похож на одного из тел маленьких крестьянских мальчиков, которые прислуживают во время обедни у вас в церкви!»
Она набрасывалась на Лорана с неудержимою резвостью. Каждое её слово проникало в глубь его сердца. Покраснев более, чем когда-либо, он старался смеяться, как во время изображения добрых сестёр, и не находил слов для ответа. Она делала ему больно, но она была так красива!
Ему так хотелось доказать этой насмешнице, что можно носить скроенную, как мешок блузу, одновременно слишком широкие и длинные панталоны, предназначенные к тому чтобы их проносить в течение двух лет, со складками на коленях, что придаёт человеку вид какого-то кривоногого; накрахмаленный воротничек, откуда показывается ребяческая и сконфуженная голова того, кто его носит точно это голова Иоанна Крестителя после усекновения; фуражку, спрятанную от первого причастия, на которой траур так мало скрывал необычайные украшения, из стекляруса и бархата, бесполезные завитки, нагромождённые кисточки, словом, что можно было быть одетым как сын фермера и быть не глупее и не тупее чем какой-нибудь Сен-Фардье.
Добрая Сизка, понятно, была не первоклассным портным, но, по крайней мере, она не портила материй! Затем Жак Паридаль находил своего маленького Лорана одетым прекрасно! В день первого причастия дорогой отец сказал ему, целуя его: «Мой Лоран, ты красив, как принц!» На нём было надето теперь то же, что и тогда, — исключая траура, украшавшего его фуражку и заменявшего на его правой руке знаменитую муаровую белую ленту, обшитую серебряной бахромой…
У насмешницы было доброе движение. Пробегая по цветнику, она нагнулась и сорвала красивую маргаритку с красноватыми лепестками, золотистым сердечком и сказала: «Держи, деревенский мальчик, вдень этот цветок себе в петлицу!» Деревенский, сколько ей угодно! Он ей прощал. Этот блестящий цветок, всунутый в его чёрную блузу, казался первой улыбкой, освещавшей его траур. Совершенно не умевший ещё выражать словами как свою радость, так и свою печаль, мальчик, если б он посмел, преклонил бы колена перед маленькой Добузье и поцеловал бы ей руку, как он видел, делали это разукрашенные рыцари на картинках Journal pourrions, который перелистывали прежде у него дома, в зимние воскресные дни, пощёлкивая жареные каштаны…
Быстрая, как козочка, Регина скакала уже на другом конце сада, не дожидаясь благодарностей Лорана. Он почувствовал угрызения совести за то, что допустил так быстро приручить себя и, рассердившись, сорвал яркий цветок. Но вместо того, чтобы бросить его, он почтительно положил его в карман. Остановившись, он подумал о родном доме. Последний опустел и отдавался в наём. Собака, храбрый Лев, была отдана первому попавшемуся соседу, который согласился избавить от него дом покойника. Сизка, получив своё жалование, удалилась, в свою очередь. Что она теперь делала? Увидит ли он её когда-нибудь? Лорки не простился даже с ней сегодня утром. Он вспомнил её лицо, каким он видел его в церкви, в глубине, позади клироса, её доброе лицо, столь же напухшее, и расстроенное, как и его лицо.
Все выходили из церкви; он должен был пройти мимо неё, так как его подталкивал кузен Добузье, а между тем ему хотелось броситься на шею к этому чудному существу. В карете он смущённо осмелился спросить: «Куда мы едем, кузен? — На фабрику, Боже мои. Куда же ты хочешь, чтобы мы ехали?» Значит, они не вернутся больше домой! Мальчик и не настаивал, он даже не попросил о том, чтобы проститься с прислугой! Неужели он становился суровым и гордым? Ах, нет! Он был только смущён, потрясён! Добузье обошёлся бы с ним грубо, если б он упомянул о столь мало воспитанных людях, как Сизка…
Устав звать его, Гина решила сама вернуться к мечтателю. Она потрясла его за руку: «Но ты оглох… Пойдём, я тебе покажу персики… Это мамины фрукты. Фелисите считает их каждое утро и их двенадцать… Не трогай их». Она даже не заметила, что Лоран бросил цветок. Это равнодушие маленькой феи ободрило крестьянского мальчика, хотя, в глубине души, он предпочёл бы, чтобы она спросила, что сталось с её подарком.
Он был весь захвачен Гиной, позволял ей делать с собой всё, что она хотела. Они играли в мальчишеские игры. Чтобы понравиться ей, он кувыркался, издавал дикие звуки, катался по траве и песку, запачкал свой костюм, и пыль покрыла его, влажные от пота и слёз, щёки.
— Ах, какой ты смешной! воскликнула девочка.
Она намочила кончик своего носового платка в бассейне и пыталась умыть Лорана. Она слишком смеялась и только ещё больше испачкала его.
Он позволял ей делать всё это, счастливый от её шаловливых забот, и весёлого смеха. Вероломная Гина разрисовывала на его лице арабески так хорошо, что оно приняло татуированный вид. Во время этой церемонии раздался резкий голос:
— Мадемуазель, вас зовут… Гости разъезжаются. А вы, идите сюда! Пора ложиться спать. Завтра вы отправитесь в пансион. Достаточно уже таких каникул!
При виде юного Паридаля, Фелисите, грозная Фелисите, доверенная прислуга Добузье, вскричала, точно перед ней предстал дьявол: «Фи! скверный мальчик!»
Накануне она приезжала за ним в Лувенский пансион и должна была снова проводить его туда же. Ворчливая, сердитая, низкопоклонная, умевшая льстить своим господам и уменьшать их недостатки, она угадывала сразу, как будут обращаться в доме с мальчиком. Кузина Лидия поручила этой дурной прислуге заботы и присмотр за этим непрошенным гостем.
Неосторожный Паридаль предоставлял Фелисите чудесное начало для её роли гувернантки.
Злая женщина не упустила этой находки. Она дала полную свободу своим милым качествам.
Гина продолжала смеяться, как маленькая дурочка, оставила своего товарища на съедение ворчливой прислуге, вбежала в гостиную, спешила рассказать о своей проделке родителям и всему обществу.
Лоран сделал одно движение, чтобы догнать шалунью, но Фелисите не пустила его. Она толкнула его по направлению к лестнице и нарисовала ему такую картину обращения г-на и г-жи Добузье с подобными ему поросятами, что он, испуганный, поспешил в свою мансарду, куда его поместили и закутался в одеяло.
Фелисите щипала и толкала его. Он отнёсся к этому стоически, ни разу не крикнул: он сдержал себя перед этой мегерой.
Дурное окончание дня было отвлечением от печали сиротства. Волнение, усталость, свежий воздух нагнали на него тяжёлый сон, в котором самые разнообразные образы смешивались в какой-то фантастической сарабанде. Вооружённая волшебной палочкой, красивая Типа руководила танцами, то освобождала, то предоставляла терпеливого мальчика во власть старой ведьме, похожей на Фелисите. На заднем плане нежные и бледные призраки его отца и Сизки, умершего и отсутствовавшей, протягивали к нему руки. Он бросался к ним, но г. Добузье схватывал его на пути с ироническим замечанием: «Подожди, шалун!!» Колокола звонили; Паридаль бросал на поднос добровольных пожертвований красивую маргаритку, подарок Гины. Цветок падал с звоном золотой монеты, в сопровождении громкого смеха маленькой кузины, и этот шум обращал в бегство насмешливых злых духов, а также и печальные виденья.
Таково было вступление Лорана Паридаля в его новую семью…