Son coeur est un luth suspendu, |
| De Béranger. |
Цѣлый день — хмурый, темный, безмолвный осенній день — подъ низко нависшими свинцовыми тучами — я ѣхалъ верхомъ по замѣчательно пустынной мѣстности и, наконецъ, когда вечернія тѣни ложились на землю, очутился передъ унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первомъ взглядѣ на усадьбу невыносимая тоска закралась мнѣ въ душу. Я говорю невыносимая, потому что она не смягчалась тѣмъ грустнымъ, но поэтическимъ чувствомъ, которое вызываютъ въ душѣ человѣческой даже безотрадныя и мрачныя картины природы. Я смотрѣлъ на запущенную усадьбу, на одинокій домъ, на мрачныя стѣны, на пустыя орбиты выбитыхъ оконъ, на чахлую осоку, на бѣлые стволы дряхлыхъ деревьевъ, смотрѣлъ съ гнетущимъ чувствомъ, которое могу сравнить только съ пробужденіемъ курильщика опіума, съ горькимъ возвращеніемъ къ обыденной жизни, когда завѣса падаетъ съ глазъ и гнусная дѣйствительность обнажается во всемъ своемъ безобразіи.
То была леденящая, ноющая, сосущая боль сердца, безотрадная пустота въ мысляхъ, полное безсиліе воображенія настроить душу на болѣе возвышенный ладъ. Что же именно, — подумалъ я, — что именно такъ удручаетъ меня въ «Эшеровомъ домѣ»? Я не могъ разрѣшитъ этой тайны; не могъ разобраться въ туманѣ смутныхъ впечатлѣній. Пришлось удовольствоваться ничего не объясняющимъ заключеніемъ, что извѣстныя комбинаціи весьма естественныхъ предметовъ могутъ вліять на насъ такимъ образомъ, но анализировать это вліяніе — задача непосильная для нашего ума. Возможно, — думалъ я, — что простая перестановка, другое расположеніе подробностей сцены, деталей картины измѣнитъ или уничтожитъ это гнетущее впечатлѣніе. Подъ вліяніемъ этой идеи, я подъѣхалъ къ краю обрыва надъ чернымъ, мрачнымъ прудомъ, неподвижная гладь котораго раскинулась подъ самой усадьбой, и содрогнулся еще сильнѣе, увидавъ въ перевернутомъ обращенномъ пейзажѣ сѣдую осоку, угрюмые стволы деревьевъ, пустыя орбиты оконъ.
Тѣмъ не менѣе, я намѣревался провести нѣсколько недѣль въ этомъ угрюмомъ жилищѣ. Владѣлецъ его, Родерикъ Эшеръ, былъ моимъ другомъ дѣтства: но много воды утекло съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ. И вотъ, недавно, я получилъ отъ него письмо, очень дикое, настойчивое, требовавшее личнаго свиданія. Письмо свидѣтельствовало о сильномъ нервномъ возбужденіи. Эшеръ говорилъ о жестокихъ физическихъ страданіяхъ, объ угнетавшемъ его душевномъ разстройствѣ и хотѣлъ непремѣнно видѣть меня, своего лучшаго, даже единственнаго друга, общество котораго облегчитъ его мученія. Тонъ письма, его очевидная сердечность — заставили меня принять приглашеніе безъ всякихъ колебаній, хотя оно все-таки казалось мнѣ страннымъ.
Несмотря на нашу тѣсную дружбу въ дѣтскіе годы, я зналъ о моемъ другѣ очень немногое. Онъ всегда былъ крайне сдержанъ. Мнѣ было извѣстно, однако, что онъ принадлежалъ къ очень древней фамиліи, представители которой съ незапамятныхъ временъ отличались особенной чувствительностью характера, выражавшейся въ теченіе многихъ вѣковъ въ различныхъ произведеніяхъ искусства, всегда носившихъ отпечатокъ экзальтаціи, а позднѣе — въ щедрой, но отнюдь не навязчивой благотворительности и страстной любви къ музыкѣ, скорѣе къ ея трудностямъ, чѣмъ къ признаннымъ и легко доступнымъ красотамъ. Мнѣ былъ извѣстенъ также замѣчательный фактъ: что эта фамилія, при всей своей древности, не породила ни одной боковой вѣтви, сколько-нибудь живучей; иными словами, что всѣ члены фамиліи, за весьма немногими и кратковременными уклоненіями, были связаны родствомъ по прямой линіи. Когда я раздумывалъ о замѣчательномъ соотвѣтствіи между характеромъ помѣстья и характеромъ его владѣльцевъ, и о возможномъ вліяніи перваго на второй въ теченіе многихъ столѣтій, мнѣ часто приходило въ голову, не это-ли отсутствіе боковой линіи, и неизмѣнная передача отъ отца къ сыну имени и помѣстья такъ соединила эти послѣднія, что первоначальное названіе усадьбы замѣнилось страннымъ и двусмысленнымъ прозвищемъ «Эшерова дома», подъ которымъ мѣстное населеніе подразумѣвало какъ самихъ владѣльцевъ, такъ и ихъ родовую собственность.
Я сказалъ, что моя, довольно ребяческая, попытка измѣнить настроеніе, заглянувъ въ прудъ — только усилила тяжесть перваго впечатлѣнія. Не сомнѣваюсь, что сознаніе своего суевѣрія — почему мнѣ не употребить этого термина? — усиливало его дѣйствіе. Таковъ — я давно убѣдился въ этомъ — парадоксальный законъ всѣхъ душевныхъ движеній, въ основѣ которыхъ лежитъ чувство ужаса.
Быть можетъ, только этимъ и объясняется странная фантазія, явившаяся у меня, когда я перевелъ взглядъ отъ отраженія въ прудѣ къ самой усадьбѣ, — фантазія просто смѣшная, такъ что и упоминать бы о ней не стоило, если бы она не показывала силу осаждавшихъ меня впечатлѣній. Мнѣ показалось, будто домъ и вся усадьба окутаны совершенно особенной, имъ только присущей атмосферой, совсѣмъ не похожей на окружающій, вольный воздухъ — атмосферой, исходящей отъ гнилыхъ деревьевъ, ветхой стѣны, молчаливаго пруда — тяжелой, сонной, удушливой, мистической и зараженной.
Стряхнувъ съ своей души впечатлѣніе, которое должно было быть бредомъ, я сталъ разсматривать домъ. Главная характеристическая черта его была глубокая древность. Вѣка положили на него неизгладимую печать. Лишаи покрывали его почти сплошь, свѣшиваясь тонкими косматыми прядями по краямъ крыши. Но больше всего бросались въ глаза признаки разрушенія. Ни одна часть дома не обвалилась, но тѣмъ болѣе поражало несоотвѣтствіе общей, сохранившейся во всѣхъ частяхъ, постройки съ обветшалымъ видомъ отдѣльныхъ камней. Такой видъ имѣетъ иногда старинная деревянная работа, изъѣденная годами въ какомъ-нибудь заброшенномъ помѣщеніи, куда не проникаетъ воздухъ извнѣ. Впрочемъ, кромѣ этихъ признаковъ ветхости, не было замѣтно ничего, грозящаго разрушеніемъ. Развѣ, быть можетъ, внимательный наблюдатель замѣтилъ бы легкую, чуть видную трещину, которая, начинаясь подъ крышей на переднемъ фасадѣ зданія, направлялась зигзагами внизъ по стѣнѣ, исчезая въ мутныхъ водахъ пруда.
Замѣтивъ все это, я подъѣхалъ къ дому. Слуга принялъ мою лошадь и я вошелъ черезъ готическій подъѣздъ въ пріемную. Отсюда лакей неслышными шагами провелъ меня по темнымъ и извилистымъ корридорамъ въ кабинетъ своего господина. Многое изъ того, что встрѣчалось мнѣ по пути, усиливало смутное впечатлѣніе, о которомъ я говорилъ выше. Хотя окружающіе предметы — рѣзьба на потолкахъ, темныя обои на стѣнахъ, полы, окрашенные въ черную краску, фантастическіе воинскіе доспѣхи, звенѣвшіе когда я проходилъ мимо — были мнѣ знакомы съ дѣтства — хотя я сразу узналъ все это, — но странно: эти знакомые предметы возбуждали во мнѣ совершенно незнакомыя ощущенія. На одной изъ лѣстницъ я встрѣтилъ домашняго доктора Эшеровъ. Лицо его, какъ мнѣ показалось, выражало смѣсь низкой хитрости и смущенія. Онъ торопливо поздоровался со мной и прошелъ мимо. Наконецъ, лакей распахнулъ дверь и доложилъ о моемъ приходѣ.
Я находился въ высокой и просторной комнатѣ. Длинныя, узкія, стрѣльчатыя окна помѣщались на такой высотѣ отъ чернаго дубоваго пола, что были совершенно недоступны изнутри. Тусклый красноватый свѣтъ проникалъ сквозь рѣшетчатыя окна, такъ что крупные предметы обрисовывались довольно ясно; но глазъ тщетно старался проникнуть въ отдаленные уголки комнаты и сводчатаго, расписного потолка. Темныя драпировки висѣли по стѣнамъ. Мебель была старинная, неудобная и ветхая. Разбросанные по всюду книги и музыкальные инструменты не оживляли комнату. Атмосфера была напоена печалью. Угрюмая, глубокая, безотрадная хандра нависла надо всѣмъ, проникала все.
Когда я вошелъ, Эшеръ поднялся съ дивана, на которомъ лежалъ вытянувшись во всю длину, и привѣтствовалъ меня съ радостью, которая показалась мнѣ нѣсколько искусственной. Но взглянувъ на него, я убѣдился въ ея искренности. Мы сѣли; съ минуту я глядѣлъ на него съ смѣшаннымъ чувствомъ жалости и тревоги. Безъ сомнѣнія, никогда еще человѣкъ не измѣнялся такъ страшно въ такой короткій промежутокъ времени, какъ Родерикъ Эшеръ! Я едва могъ признать въ этомъ изможденномъ существѣ товарища моихъ дѣтскихъ игръ. А между тѣмъ наружность его была весьма замѣчательна. Мертвенный цвѣтъ кожи, огромные свѣтлые съ нестерпимымъ блескомъ глаза; тонкія, блѣдныя, но удивительно красиво обрисованныя губы; изящный еврейскій носъ съ черезчуръ широкими, однако, ноздрями; красиво очерченный подбородокъ, очень мало выдающійся (признакъ слабости характера); мягкіе, тонкіе, какъ чесаный ленъ, волосы; необычайно широкій въ вискахъ лобъ, — такую наружность трудно забыть. Теперь характерныя черты его физіономіи и свойственное имъ выраженіе выступили еще рѣзче, — но именно это обстоятельство измѣняло его до неузнаваемости, такъ что я сомнѣвался, точно-ли это мой старый другъ. Больше всего поразили, даже напугали меня призрачная блѣдность его лица и волшебный блескъ его глазъ. Шелковистыя кудри, очевидно, давно уже не знавшія ножницъ, обрамляя его лицо почти воздушными прядями, тоже придавали ему какой-то нездѣшній видъ.
Въ манерахъ моего друга, мнѣ прежде всего бросилась въ глаза какая-то неровность, невыдержанность, результатъ, какъ я вскорѣ убѣдился, постоянной, но слабой и тщетной борьбы съ крайнимъ нервнымъ возбужденіемъ. Я ожидалъ чего-нибудь подобнаго, не только по письму, но и по воспоминаніямъ о нѣкоторыхъ особенностяхъ его характера, проявлявшихся въ дѣтствѣ, да и по всему, что я зналъ о его физическомъ состояніи и темпераментѣ. Онъ то и дѣло переходилъ отъ оживленія къ унынію. Голосъ его также быстро измѣнялся: дрожь нерѣшительности (когда жизненныя силы, повидимому, совершенно исчезали) смѣнялась тономъ энергической увѣренности, отрывистымъ, рѣзкимъ, нетерпящимъ возраженій, грубоватымъ звукомъ, тѣмъ вѣскимъ, мѣрнымъ, горловымъ выговоромъ, какой бываетъ у горькаго пьяницы или записнаго курильщика опіума, въ моментъ сильнѣйшаго возбужденія.
Такъ говорилъ онъ о цѣли моего посѣщенія, о своемъ горячемъ желаніи видѣть меня, объ утѣшеніи, которое доставилъ ему мой пріѣздъ. Затѣмъ, какъ будто не совсѣмъ охотно, перешелъ къ своей болѣзни. Это былъ, по его словамъ, наслѣдственный, семейный недугъ, противъ котораго, кажется, нѣтъ лекарства… чисто нервное разстройство — прибавилъ онъ поспѣшно — которое, вѣроятно, пройдетъ само собою. Оно выражалось въ различныхъ ненормальныхъ ощущеніяхъ. Нѣкоторыя изъ нихъ заинтересовали и поразили меня, хотя, быть можетъ, при этомъ дѣйствовали тонъ и слова разсказа. Онъ жестоко страдалъ отъ болѣзненной остроты чувствъ, принималъ только самую безвкусную пищу, носилъ только нѣкоторыя матеріи, не терпѣлъ запаха цвѣтовъ. Самый слабый свѣтъ раздражалъ его глаза, и только немногіе звуки, исключительно струнныхъ инструментовъ, не внушали ему ужаса.
Оказалось также, что онъ подверженъ безпричинному неестественному страху.
— Я погибну, — говорилъ онъ, — я долженъ погибнуть отъ этого жалкаго безумія. Такъ, такъ, а не иначе, суждено мнѣ пропасть. Я страшусь будущихъ событій, не ихъ самихъ, а ихъ послѣдствій. Дрожу при мысли о самыхъ обыденныхъ происшествіяхъ, потому что они могутъ повліять на это невыносимое волненіе души. Боюсь не столько самой опасности, сколько ея неизбѣжнаго слѣдствія, ужаса. Чувствую, что это развинченное, это жалкое состояніе, рано или поздно кончится потерей разсудка и жизни, въ борьбѣ съ безобразнымъ призракомъ Страха.
Я подмѣтилъ также въ его неясныхъ и двусмысленныхъ намекахъ другую любопытную черту ненормальнаго душевнаго состоянія. Его преслѣдовали суевѣрныя представленія о жилищѣ, въ которомъ онъ прожилъ безвыѣздно столько лѣтъ, мысль о какомъ-то вліяніи, сущность котораго трудно было понять изъ его туманныхъ объясненій.
Судя по его словамъ, нѣкоторыя особенности его родовой усадьбы, мало по малу, въ теченіе долгихъ лѣтъ, пріобрѣли странную власть надъ его душою; вещи чисто физическія — сѣрыя стѣны и башенки, мутный прудъ, въ который онѣ глядѣлись, вліяли на моральную сторону его существованія.
Впрочемъ, онъ соглашался, хотя и не безъ колебаній, что та особенная тоска, о которой онъ говорилъ, можетъ быть, результатомъ гораздо болѣе естественной и осязаемой причины: тяжелой и продолжительной болѣзни и несомнѣнно близкой кончины нѣжно любимой сестры, его друга и товарища въ теченіе многихъ лѣтъ, единственнаго родного существа, которое у него оставалось въ этомъ мірѣ. Послѣ ея смерти, — замѣтилъ онъ съ горечью, — которая произвела на меня неизгладимое впечатлѣніе, я (хилый и болѣзненный, безъ надежды на потомство) останусь послѣднимъ въ древнемъ родѣ Эшеровъ. Когда онъ говорилъ это, леди Магдалина (такъ звали его сестру), медленно прошла въ глубинѣ комнаты и скрылась, не замѣтивъ моего присутствія. Я смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, къ которому примѣшивалось чувство страха, почему? Я самъ не могу объяснить. Что-то давило меня, пока я слѣдилъ за ней глазами. Когда она исчезла за дверью, я инстинктивно, украдкой взглянулъ на моего друга, но онъ закрылъ лицо руками и я замѣтилъ только ужасающую худобу его пальцевъ, сквозь которые сверкали слезы.
Болѣзнь леди Магдалины давно уже сбивала съ толку врачей. Постоянная апатія, истощеніе, частыя, хотя кратковременныя явленія каталептическаго характера, — таковы были главные признаки этого страннаго недуга. Впрочемъ, леди Магдалина упорно боролась съ нимъ, ни за что не хотѣла лечь въ постель; но вечеромъ, послѣ моего пріѣзда, слегла (ея братъ съ невыразимымъ волненіемъ сообщилъ мнѣ объ этомъ ночью), — такъ что я, по всей вѣроятности, видѣлъ ее въ послѣдній разъ.
Въ теченіе нѣсколькихъ дней ея имя не упоминалось ни Эшеромъ, ни мною. Я всячески старался развѣять тоску моего друга. Мы вмѣстѣ рисовали и читали, или я слушалъ, какъ во снѣ, его дикія импровизаціи на гитарѣ. Но чѣмъ тѣснѣе и ближе мы сходились, чѣмъ глубже я проникалъ въ его душу, тѣмъ очевиднѣе становилась для меня безнадежность всякихъ попытокъ развеселить этотъ скорбный духъ, бросавшій мрачную тѣнь на всѣ явленія моральнаго и физическаго міра.
Я вѣчно буду хранить въ своей памяти многіе возвышенные часы, проведенные мною наединѣ съ хозяиномъ Эшерова Дома. Но врядъ-ли мнѣ удастся дать точное представленіе о нашихъ занятіяхъ. Необузданный идеализмъ Эшера озарялъ все какимъ-то фосфорическимъ свѣтомъ. Его мрачныя импровизаціи врѣзались мнѣ въ душу. Помню, между прочимъ, болѣзненную, странную варіацію на дикій мотивъ послѣдняго вальса Вебера. Рисунки, создаваемые его изысканнымъ воображеніемъ, въ которыхъ съ каждымъ штрихомъ выступало что-то неопредѣленное, заставлявшее меня вздрагивать тѣмъ сильнѣе, что я не понималъ причины подобнаго впечатлѣнія, — эти рисунки (хотя я точно вижу ихъ передъ собою) рѣшительно не поддаются описанію. Они поражали и приковывали вниманіе своей крайней простотой, обнаженностью рисунка. Если когда-нибудь смертный рисовалъ идею, то этотъ смертный былъ Родерикъ Эшеръ. На меня, по крайней мѣрѣ, при обстоятельствахъ, въ которыхъ я находился, чистыя абстракціи, которыя этотъ ипохондрикъ набрасывалъ на полотно, производили невыносимо зловѣщее впечатлѣніе, какого я никогда не испытывалъ, разсматривая яркія, но слишкомъ конкретныя фантазіи Фіезели.
Одну изъ фантастическихъ композицій моего друга, не такого абстрактнаго характера, какъ остальныя, я попытаюсь описать, хотя слова дадутъ о ней лишь слабое представленіе. Небольшая картинка изображала внутренность безконечно длиннаго прямоугольнаго свода или туннеля, съ низкими стѣнами, гладкими, бѣлыми, безъ всякихъ перерывовъ или выступовъ. Нѣкоторыя детали рисунка ясно показывали, что туннель находился на огромной глубинѣ подъ землею. Онъ не сообщался съ поверхностью посредствомъ какого либо выхода; не было замѣтно ни факела, ни другого источника искусственнаго свѣта, а между тѣмъ потокъ яркихъ лучей затоплялъ все зловѣщимъ, неестественнымъ свѣтомъ.
Я уже упоминалъ о болѣзненномъ состояніи слухового нерва, благодаря которому мой другъ не выносилъ никакой музыки, кромѣ нѣкоторыхъ струнныхъ инструментовъ. Быть можетъ, эта необходимость съуживать себя тѣсными предѣлами гитары въ значительной мѣрѣ обусловливала фантастическій характеръ, его импровизацій. Но легкость его impromptus не объясняется этимъ обстоятельствомъ. Музыка и слова его дикихъ фантазій (онъ нерѣдко сопровождалъ свою игру риѳмованными импровизаціями) были, по всей вѣроятности, результатомъ самоуглубленія и сосредоточенности, которыя, какъ я уже говорилъ, замѣчаются въ извѣстные моменты чрезвычайнаго искусственнаго возбужденія. Я запомнилъ слова одной изъ его рапсодій. Быть можетъ, она поразила меня сильнѣе чѣмъ другія, вслѣдствіе объясненія, которое я далъ ея мистическому смыслу. Мнѣ показалось, будто Эшеръ вполнѣ ясно сознаетъ, что его возвышенный умъ колеблется на своемъ престолѣ. Передаю это стихотвореніе, если не вполнѣ, то почти буквально:
Въ зеленой долинѣ, жилищѣ свѣтлыхъ ангеловъ, возвышался когда-то прекрасный, гордый, лучезарный замокъ. Тамъ стоялъ онъ во владѣніяхъ монарха Мысли! Никогда серафимъ не простиралъ своихъ крыльевъ надъ болѣе прекраснымъ зданіемъ.
Пышные, златотканные флаги развѣвались на его кровлѣ (это было — все это было въ старые, давно минувшіе годы) вѣтерокъ, порхая по стѣнамъ, уносился, напоенный нѣжнымъ благоуханіемъ.
Путникъ, проходя по счастливой долинѣ, видѣлъ въ ярко освѣщенныя окна, какъ духи плавно двигались подъ мѣрные звуки лютни вокругъ престола, на которомъ возсѣдалъ въ блескѣ своей славы порфирородный властитель царства.
Жемчугами и рубинами горѣли пышныя двери, изъ нихъ вылетали, кружась и сверкая, толпы Эхо, воспѣвавшія невыразимо чудными голосами мудрость своего повелителя.
Но злыя привидѣнія въ одеждѣ скорби осадили дворецъ возвышеннаго монарха. (Ахъ, пожалѣемъ о немъ, — никогда не наступитъ для него утро!) — и вотъ его царство, его слава, его пышность — полузабытое сказаніе сѣдой старины.
И нынѣ путникъ, проходя по долинѣ, видитъ сквозь озаренныя багровымъ свѣтомъ окна, какъ безобразные призраки толкутся подъ звуки нестройной мелодіи, а изъ блѣдныхъ дверей, подобно зловѣщему потоку, вылетаютъ толпы отвратительныхъ чудовищъ, и хохочутъ, но никогда не улыбаются.
Я помню, что въ разговорѣ по поводу этой баллады Эшеръ высказалъ мнѣніе, которое я отмѣчаю не вслѣдствіе его новизны (многіе высказывали тоже самое [1]), а потому, что онъ защищалъ его съ большимъ упорствомъ. Сущность этого мнѣнія въ томъ, что растительные организмы обладаютъ чувствительностью. Но его воображеніе придало этой идеѣ еще болѣе смѣлый характеръ, перенеся ее до нѣкоторой степени въ царство неорганическое.
Не знаю, какими словами выразить степень или размахъ его убѣжденія. Оно имѣло связь (какъ я уже намекалъ) съ сѣрыми камнями дома его предковъ. Условія этой чувствительности онъ усматривалъ въ самомъ размѣщеніи камней — въ порядкѣ ихъ сочетанія, въ изобильныхъ мхахъ, разросшихся на ихъ поверхности, въ старыхъ деревьяхъ, стоявшихъ вокругъ, — а главное въ томъ, что они такъ долго оставались въ одномъ и томъ же положеніи, ничѣмъ не потревоженные, и удвоялись въ спокойныхъ водахъ пруда. Доказательствомъ этой чувствительности, — прибавилъ онъ, — можетъ служить особенная атмосфера (я невольно вздрогнулъ при этихъ словахъ), сгустившаяся вокругъ стѣнъ и пруда. О томъ же свидѣтельствуетъ безмолвное, но неотразимое и страшное вліяніе усадьбы на характеръ его предковъ и на него самого, — такъ какъ именно это вліяніе сдѣлало его такимъ, каковъ онъ теперь. Подобныя мнѣнія не нуждаются въ комментаріяхъ, и потому я удержусь отъ всякихъ комментарій.
Книги, составлявшія въ теченіе многихъ лѣтъ духовную пищу больного, были подстать его фантасмагоріямъ. Мы вмѣстѣ читали «Веръ-Веръ» и «Шартрезу» Грессе; «Бельфегора» Маккіавели; «Небо и Адъ» Сведенборга; «Подземное Путешествіе Николая Климма» Гольберга; Хиромантіи Роберта Флюда, Жана D’Indaginé, Делашамбра; «Путешествіе въ Голубую даль» Тика; «Городъ Солнца» Кампанеллы. Нашимъ любимымъ чтеніемъ было маленькое, въ восьмушку, изданіе «Directorium Inquisitorium» доминиканца Эймерика де-Жироннъ, и отрывки изъ Помпонія Мелы объ африканскихъ сатирахъ, надъ которыми Эшеръ раздумывалъ по цѣлымъ часамъ.
Но съ наибольшимъ увлеченіемъ перечитывалъ онъ чрезвычайно рѣдкій и курьезный готическій in quarto — служебникъ одной забытой церкви — Vigiliae Mortuorum secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae.
Я вспомнилъ о дикихъ обрядахъ, описанныхъ въ этой книгѣ, и объ ея вѣроятномъ вліяніи на ипохондрика, когда однажды вечеромъ онъ отрывисто сообщилъ мнѣ, что леди Магдалины нѣтъ болѣе въ живыхъ, и что онъ намѣренъ помѣстить ея тѣло на двѣ недѣли (до окончательнаго погребенія) въ одномъ изъ многочисленныхъ склеповъ зданія. Я не счелъ возможнымъ оспаривать это странное рѣшеніе въ виду его побудительной причины. По словамъ Эшера, его побуждали къ этому необычайный характеръ болѣзни; странныя и назойливыя заявленія доктора, и отдаленность фамильнаго кладбища. Признаюсь, когда я вспомнилъ зловѣщую фигуру, съ которой повстрѣчался на лѣстницѣ въ день пріѣзда, — мнѣ и въ голову не пришло оспаривать эту во всякомъ случаѣ безвредную предосторожность.
По просьбѣ Эшера я помогъ ему устроить это временное погребеніе. Уложивъ тѣло въ гробъ, мы вдвоемъ перенесли его въ мѣсто упокоенія. Склепъ, избранный для этой цѣли (онъ такъ долго не отворялся, что наши факелы чуть мерцали въ тяжелой атмосферѣ) былъ маленькій сырой погребъ, куда свѣтъ не проникалъ никакими путями, такъ какъ онъ помѣщался на значительной глубинѣ въ той части зданія, гдѣ находилась моя спальня. Безъ сомнѣнія, въ феодальныя времена онъ служилъ для какихъ-нибудь темныхъ цѣлей, а позднѣе въ немъ былъ устроенъ складъ пороха или другого быстро воспламеняющагося вещества, такъ какъ частъ его пола и длинный корридоръ были тщательно обшиты мѣдью. Массивная желѣзная дверь тяжело поворачивалась на петляхъ, издавая странный пронзительный визгъ.
Сложивъ печальную ношу въ этомъ царствѣ ужаса, мы приподняли крышку гроба и взглянули въ лицо покойницы. Поразительное сходство брата и сестры бросилось мнѣ въ глаза. Быть можетъ, угадавъ мои мысли, Эшеръ пробормоталъ нѣсколько словъ, изъ которыхъ я понялъ только, что они были близнецы и что между ними всегда существовала почти непонятная симпатія. Впрочемъ, мы скоро опустили крышку, такъ какъ не могли смотрѣть безъ ужаса въ лицо покойницы. Болѣзнь, сгубившая ее въ цвѣтѣ лѣтъ, оставила слѣды, характерные для всѣхъ вообще каталептическихъ болѣзней: слабый румянецъ на щекахъ и ту особенную томную улыбку, которая такъ пугаетъ на лицѣ покойника. Мы завинтили гробъ, замкнули желѣзную дверь и съ стѣсненнымъ сердцемъ вернулись въ верхнюю часть дома, которая, впрочемъ, выглядѣла немногимъ веселѣе.
Прошло нѣсколько грустныхъ дней, въ теченіе которыхъ физическое и душевное состояніе моего друга сильно измѣнились. Его прежнее настроеніе исчезло. Обычныя занятія были оставлены и забыты. Онъ бродилъ изъ комнаты въ комнату, безцѣльными, торопливыми нетвердыми шагами. Его блѣдное лицо приняло, если возможно, еще болѣе зловѣщій оттѣнокъ, но блескъ его глазъ померкъ. Голосъ окончательно утратилъ рѣшительныя рѣзкія ноты; въ немъ слышалась дрожь ужаса. По временамъ мнѣ казалось, что его волнуетъ какая-то гнетущая тайна, открыть которую не хватаетъ смѣлости. Иногда же я приписывалъ всѣ эти странности необъяснимымъ причудамъ сумасшествія, замѣчая, что онъ по цѣлымъ часамъ сидитъ неподвижно, уставившись въ пространство и точно прислушиваясь къ какому-то воображаемому звуку. Мудрено-ли, что это настроеніе пугало, даже заражало меня. Я чувствовать, что вліяніе его суевѣрныхъ фантазій сказывается и на мнѣ медленно, но неотразимо.
На седьмой или восьмой день послѣ погребенія леди Магдалины, когда я ложился спать поздно вечеромъ, эти ощущенія нахлынули на меня съ особенноло силой.
Проходиль часъ за часомъ, но сонъ бѣжалъ отъ моихъ глазъ. Я старался стряхнуть съ себя это болѣзненное настроеніе. Старался убѣдить себя, что оно цѣликомъ или, по крайней мѣрѣ, въ значительной степени зависитъ отъ мрачной обстановки: темныхъ, ветхихъ занавѣсей, которыя колебались и шелестѣли по стѣнамъ и вокругъ кровати. Но все было напрасно. Неодолимый страхъ глубже и глубже пробирался мнѣ въ душу и, наконецъ, демонъ безпричинной тревоги сдавилъ мнѣ сердце. Я съ усиліемъ стряхнулъ его, приподнялся на кровати и, вглядываясь въ ночнуло тьму, прислушался, самъ не знаю зачѣмъ, побуждаемый какимъ-то внутреннимъ голосомъ — къ тихимъ неяснымъ звукамъ, доносившимся невѣдомо откуда въ рѣдкіе промежутки затишья, когда ослабѣвала буря, завывавшая вокругъ усадьбы. Побѣжденный невыносимымъ, хотя и безотчетнымъ ужасомъ, я кое-какъ натянулъ платье (чувствуя, что въ эту ночь уже не придется спать) и попытался отогнать это жалкое малодушіе, расхаживая взадъ и впередъ по комнатамъ.
Сдѣлавъ два-три оборота, я остановился, услыхавъ легкіе шаги на лѣстницѣ. Я тотчасъ узналъ походку Эшера. Минуту спустя, онъ слегка постучалъ въ дверь и вошелъ съ лампой въ рукахъ. Его наружность, какъ всегда, напоминала трупъ, — но на этотъ разъ безумное веселье свѣтилось въ его глазахъ — очевидно, онъ былъ въ припадкѣ истеріи. Его видъ поразилъ меня, но я предпочелъ бы какое угодно общество своему томительному одиночеству, такъ что даже обрадовался его приходу.
— А вы еще не видали этого? — сказалъ онъ отрывисто, послѣ довольно продолжительнаго молчанія, — не видали? такъ вотъ посмотрите. — Съ этими словами я поставилъ лампу къ сторонкѣ и, подбѣжавъ къ окну, разомъ распахнулъ его.
Буря, ворвавшаяся въ комнату, едва не сбила насъ съ ногъ. Ночь была дѣйствительно великолѣпная въ своемъ мрачномъ величіи. Повидимому, центръ урагана приходился какъ разъ въ усадьбѣ: вѣтеръ то и дѣло мѣнялся, густыя тучи, нависшія надъ замкомъ (такъ низко, что казалось, будто онѣ касаются его башенокъ), мчались туда и сюда съ невѣроятной быстротой, сталкиваясь другъ съ другомъ, но не удаляясь на значительное разстояніе.
Несмотря на то, что тучи нависли сплошной черной массой, мы видѣли ихъ движеніе, хотя луны не было, и молнія не озаряла сцену своимъ блескомъ. Но съ нижней поверхности тучъ и ото всѣхъ окружающихъ предметовъ исходили свѣтящіяся газообразныя испаренія, окутывавшія постройку.
— Вы не должны, вы не будете смотрѣть на это, — сказалъ я Эшеру, отведя его отъ окна съ ласковымъ насиліемъ. — Явленія, которыя такъ смущаютъ васъ, довольно обыкновенныя электрическія явленія, или, быть можетъ, они порождены тяжелыми испареніями пруда. Закроемъ окно: холодный воздухъ вреденъ для васъ. У меня одинъ изъ вашихъ любимыхъ романовъ. Я буду читать, а вы послушаете; и такъ мы скоротаемъ эту ужасную ночь.
Книга, о которой я говорилъ, была «Mad Trist» сэра Ланчелота Каннинга, но назвать ее любимымъ романомъ Эшера можно было развѣ въ насмѣшку; ея неуклюжее и вялое многословіе совсѣмъ не подходило къ возвышенному идеализму моего друга. Какъ бы го ни было, никакой другой книги не случилось подъ рукою, и я принялся за чтеніе съ смутной надеждой, что возбужденіе ипохондрика найдетъ облегченіе въ самомъ избыткѣ безумія, о которомъ я буду читать (исторія умственныхъ разстройствъ представляетъ много подобныхъ аномалій). И точно, судя по напряженному вниманію, съ которымъ онъ прислушивался или дѣлалъ видъ, что прислушивается къ разсказу, я могъ поздравитъ себя съ полнымъ успѣхомъ.
Я дошелъ до извѣстнаго мѣста, когда Этельредъ, видя, что его не пускаютъ добромъ въ жилище отшельника, рѣшается войти силой. Если припомнитъ читатель, эта сцена описывается такъ:
«Этельредъ, который по натурѣ былъ смѣлъ, да къ тому же еще находился подъ вліяніемъ вина, не сталъ терять времени на разговоры съ отшельникомъ, но, чувствуя капли дождя и опасаясь, что буря вотъ-вотъ разразится, поднялъ свою палицу и живо проломилъ въ двери отверстіе, а затѣмъ, схватившись рукой, одѣтой въ желѣзную перчатку, за доски, такъ рванулъ ихъ, что глухой трескъ ломающагося дерева отдался по всему лѣсу».
Окончивъ этотъ періодъ, я вздрогнулъ и остановился. Мнѣ почудилось (впрочемъ, я тотчасъ рѣшилъ, что это только обманъ разстроеннаго воображенія), будто изъ какой-то отдаленной части дома раздалось глухое, неясное эхо того самаго треска, который такъ обстоятельно описанъ у сэра Ланчелота. Безъ сомнѣнія, только это случайное совпаденіе остановило мое вниманіе, такъ какъ, самъ по себѣ, этотъ звукъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы замѣтить его среди рева и свиста бури. Я продолжалъ:
«Но, войдя въ дверь, славный витязь Этельредъ былъ изумленъ и взбѣшенъ, увидавъ, что лукавый отшельникъ исчезъ, а вмѣсто него оказался огромный, покрытый чешуею драконъ, съ огненнымъ языкомъ, сидѣвшій на стражѣ передъ золотымъ замкомъ съ серебряными дверями, на стѣнѣ котораго висѣлъ блестящій мѣдный щитъ съ надписью:
«Кто въ дверь сію войдетъ, — тотъ замокъ покоритъ»;
«Дракона кто убьетъ, получитъ славный щитъ».
«Тогда Этельредъ замахнулся палицей и ударилъ дракона по головѣ, такъ что тотъ упалъ и мгновенно испустилъ свой нечистый духъ, съ такимъ ужаснымъ, пронзительнымъ визгомъ, что витязь поскорѣе заткнулъ уши, чтобы не слышать этого адскаго звука».
Тутъ я снова остановился, — на этотъ разъ съ чувствомъ ужаса и изумленія — такъ какъ услыхалъ совершенно ясно (хотя и не могъ разобрать, въ какомъ именно направленіи) слабый, отдаленный, но рѣзкій, протяжный, визгливый звукъ, — совершенно подобный неестественному визгу, который чудился моему воображенію, когда я читалъ сцену смерти дракона.
Подавленный, при этомъ вторичномъ и необычайномъ совпаденіи, наплывомъ самыхъ разнородныхъ ощущеніи, надъ которыми господствовали изумленіе и ужасъ, я тѣмъ не менѣе сохранилъ присутствіе духа настолько, что удержался отъ всякихъ замѣчаній, которыя могли бы усилитъ нервное возбужденіе моего друга. Я отнюдь не былъ увѣренъ, что онъ слышатъ эти звуки, хотя замѣтилъ въ немъ странную перемѣну. Сначала онъ сидѣлъ ко мнѣ лицомъ, но мало по малу повернулся къ двери, такъ что я не могъ разглядѣть его лица, хотя и замѣтилъ, что губы его дрожатъ и какъ будто шепчутъ что-то беззвучно. Голова его опустилась на грудь, однако, онъ не спалъ: я видѣлъ въ профиль, что глаза его широко раскрыты. Къ тому же онъ не сидѣлъ неподвижно, а тихонько покачивался изъ стороны въ сторону. Окинувъ его бѣглымъ взглядомъ, я продолжалъ разсказъ сэра Ланчелота:
«Избѣжавъ свирѣпости дракона, витязь хотѣлъ овладѣть щитомъ и разрушить чары, отяготѣвшія надъ нимъ, для чего отбросилъ трупъ чудовища въ сторону и смѣло пошелъ по серебряной мостовой къ стѣнѣ, на которой висѣть щитъ; однако, послѣдній не дождался его приближенія, а упалъ и покатился къ ногамъ Этельреда съ громкимъ и страшнымъ звономъ».
Не успѣлъ я выговорить эти слова, какъ раздался отдаленный, но тѣмъ не менѣе ясный, звонкій, металлическій звукъ, — точно и впрямь въ эту самую минуту мѣдный щитъ грохнулся на серебряную мостовую. Потерявъ всякое самообладаніе, я вскочилъ, но Эшеръ сидѣлъ по прежнему, мѣрно раскачиваясь на стулѣ. Я бросился къ нему. Онъ точно закоченѣлъ, неподвижно уставившись въ пространство. Но когда я дотронулся до его плеча, сильная дрожь пробѣжала по его тѣлу, жалобная улыбка появилась на губахъ и онъ забормоталъ тихимъ, торопливымъ, дрожащимъ голосомъ, повидимому, не замѣчая моего присутствія. Я наклонился къ нему, и разобралъ, наконецъ, его безумную рѣчь.
— Не слышу?.. да, я слышу… я слышалъ. Долго… долго… долго… много минутъ, много часовъ, много дней слышатъ я это — но не смѣлъ, — о, горе мнѣ, несчастному!.. не смѣлъ… не смѣлъ сказать! Мы похоронили ее живою! Не говорилъ-ли я, что мои чувства изощрены? Теперь говорю вамъ, что я слышалъ ея первыя слабыя движенія въ гробу. Я слышатъ ихъ… много, много дней тому назадъ… но не смѣлъ… не смѣлъ сказать. А теперь… сейчасъ… Этельредъ… ха, ха!.. трескъ двери въ пріютѣ отшельника, предсмертный крикъ дракона, звонъ щита!.. скажите лучше, — трескъ гроба, визгъ желѣзной двери, и ея судорожная борьба въ мѣдной аркѣ корридора. О, куда мнѣ бѣжать? Развѣ она не явится сейчасъ? Развѣ она не спѣшитъ сюда укорять меня за мою поспѣшность? Развѣ я не слышу ея шаговъ на лѣстницѣ? Не различаю тяжелыхъ и страшныхъ біеній ея сердца? Безумецъ! — Тутъ онъ вскочилъ въ бѣшенствѣ, и крикнулъ такимъ ужаснымъ голосомъ, какъ будто бы душа его улетала вмѣстѣ съ этимъ крикомъ: — Безумецъ! говорю вамъ, что она стоитъ теперь за дверями!
И какъ будто нечеловѣческая энергія этихъ словъ имѣла силу заклинанія, — высокая старинная дверь медленно распахнула свои тяжкія, черныя челюсти. Это могло быть дѣйствіемъ порыва вѣтра, — но въ дверяхъ стояла высокая, одѣтая саваномъ фигура леди Магдалины Эшеръ. Ея бѣлая одежда была залита кровью, изможденное тѣло обнаруживало признаки отчаянной борьбы. Съ минуту она стояла, дрожа и шатаясь на порогѣ, — потомъ, съ глухимъ жалобнымъ крикомъ шагнула въ комнату, тяжко рухнула на грудь брата и въ судорожной, на этотъ разъ послѣдней, агоніи увлекла за собою на полъ бездыханное тѣло жертвы ужаса, предугаданнаго имъ заранѣе.
Я бѣжалъ изъ этой комнаты, изъ этого дома. Буря свирѣпствовала по прежнему, когда я спустился съ ветхаго крыльца. Внезапно передо мной мелькнулъ на тропинкѣ какой-то странный свѣтъ; я обернулся посмотрѣть, откуда онъ взялся, такъ какъ за мной находилось только темное зданіе усадьбы. Оказалось, что онъ исходилъ отъ полной, кроваво-красной луны, свѣтившей сквозь трещину, о которой я упоминалъ выше, простиравшуюся зигзагомъ отъ кровли до основанія зданія. На моихъ глазахъ трещина быстро расширилась; налетѣлъ сильный порывъ урагана; полный дискъ спутника внезапно явился цѣликомъ передъ моими глазами, мощныя стѣны зашатались и рухнули; раздался гулъ, точно отъ тысячи водопадовъ и глубокій, черный прудъ безмолвно и угрюмо сомкнулся надъ развалинами «Эшерова Дома».
Примѣчанія
править- ↑ Ватсонъ, д-ръ Персиваль, Спалланцани и въ особенности епископъ Ландаффъ См. «Chemycal essays», vol. V.
