В русских и французских тюрьмах (Кропоткин 1906)/9/ДО

Въ русскихъ и французскихъ тюрьмахъ — Глава IX: О нравственномъ вліяніи тюремъ на заключенныхъ
авторъ Пётръ Алексеевичъ Кропоткинъ (1842—1921), пер. Батуринскій (1850—1930)

Оригинал: англ. In Russian and French prisons. — См. Оглавленіе. Перевод опубл.: 1906. Источникъ: П. Кропоткинъ. Въ русскихъ и французскихъ тюрьмахъ. — СПБ: Товарищество «Знаніе», 1906

ГЛАВА IX. О нравственномъ вліяніи тюремъ на заключенныхъ.

Центральная тюрьма въ Клэрво, описанная въ предыдущей главѣ, можетъ быть разсматриваема, какъ одно изъ типичныхъ мѣстъ заключенія. Во Франціи она является одной изъ лучшихъ тюремъ, — я бы даже сказалъ, лучшей, если бы не зналъ отъ Элизе Реклю, что военная тюрьма въ Брестѣ ничѣмъ не уступаетъ Клэрвоской централкѣ. Дѣйствительно, недавніе разсужденія во Французской Палатѣ Депутатовъ о состояніи мѣстъ заключенія, а также бунты, вспыхнувшіе въ 1886 году почти во всѣхъ крупныхъ французскихъ тюрьмахъ, указываютъ, что большинство этихъ учрежденій гораздо хуже того, съ которымъ намъ пришлось ознакомиться на основаніи личнаго опыта въ Клэрво.

Если мы сравнимъ тюремную дисциплину въ Клэрво съ дисциплиной англійскихъ тюремъ — насколько о послѣднихъ можно судить по отчетамъ тюремной комиссіи 1863 года, а также по прекрасной книгѣ ирландскаго патріота, Михаила Дэвитта^[1], и по работамъ Джона Кэмпбелля^[2], дамы, избравшей псевдонимъ — „Тюремная надзирательница“^[3], сэра Эдмунда Дю-Кэна^[4], книгѣ: „Пять лѣтъ тюремнаго заключенія“^[5] и письмамъ, напечатаннымъ въ прошломъ году въ „Daily News“ за подписью „Бывшій В. 24“, — мы должны будемъ признать, что французскія центральныя тюрьмы нисколько не хуже, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ человѣчнѣе, чѣмъ англійскія. Что же касается нѣмецкихъ тюремъ, то насколько можно судить о нихъ по литературѣ и по разсказамъ моихъ нѣмецкихъ друзей, испытавшихъ ихъ на себѣ, обращеніе, которому подвергаются арестанты въ Германіи, не можетъ быть сравниваемо съ режимомъ въ Клэрво и отличается очень грубымъ характеромъ. Относительно австрійскихъ тюремъ можно сказать, что онѣ въ настоящее время находятся въ томъ положеніи, въ какомъ онѣ были въ Англіи, до реформы 1863 г. Такимъ образомъ, мы смѣло можемъ сказать, что тюрьма, описанная въ предыдущей главѣ, не только не хуже тысячъ подобныхъ же учрежденій, разсыпанныхъ по всей Европѣ, но напротивъ можетъ считаться одной изъ лучшихъ.

Если бы меня спросили, какія реформы можно ввести въ эту тюрьму и подобныя ей, но при томъ условіи, чтобы онѣ все-таки оставались тюрьмами, я могъ бы указать лишь на нѣкоторыя частичныя улучшенія, которыя, въ общемъ, немногимъ бы улучшили положеніе арестантовъ; но въ то же время, я долженъ былъ бы откровенно признать, какъ трудно сдѣлать какія бы то ни было улучшенія, даже самыя незначительныя, когда дѣло касается учрежденій, основанныхъ на ложномъ принципѣ.

Можно бы, напримѣръ, пожелать повышенія платы арестантамъ за ихъ трудъ, — на что тюремная администрація, вѣроятно, отвѣтила бы, какъ трудно найти частныхъ предпринимателей, готовыхъ построить дорого стоющія мастерскія въ тюрьмѣ и указала бы на вытекающую отсюда необходимость дешеваго труда. Съ другой стороны, я не сталъ бы предлагать, чтобы арестанты работали исключительно для казны, так как я знаю, что казна стала бы платить арестантам не больше, если не меньше, чем некоторые подрядчики в Клэрво. Казна никогда не рискнет затратить миллионы на мастерские и на паровые машины, а, отказавшись от употребления усовершенствованных машин, она не в состоянии будет оплачивать арестантский труд лучше, чем теперь; значитъ, дело сведется опять-таки к тем же тридцати до сорока коп. в день. Кроме того, казна едва ли сможет занимать арестантов теми разнообразными ремеслами, которые я перечислил в предыдущей главе, а это разнообразие работ является одним из непременных условий нахождения постоянного занятия для арестантов. В Англии, где частное предпринимательство не допускается в стенах тюрьмы, средняя производительность каждого арестанта в 1877 г. не превышала двадцати девяти рублей, а максимум производительности достигал лишь 200 рублей^[6].

Затем я, конечно, предложил бы, чтобы было снято запрещение разговора между арестантами, потому что это запрещение, существующее и во Франции, и в Англии^[7], и в Америке, в сущности, остается мертвой буквой и только служит лишним отягощением участи. Я предложил бы также, чтобы было разрешено в тюрьмах употребление табаку, ибо это является единственным средством прекратить гнусную тайную продажу этого запрещенного в тюрьмах продукта, практикуемую надзирателями в Англии^[8], так же какъ и во Франціи. Эта мѣра уже введена въ Германіи, гдѣ табакъ продается въ тюремныхъ лавочкахъ. И навѣрное эта мѣра послужитъ къ уменьшенію числа курильщиковъ среди арестантовъ. Но подобныя мѣры, конечно, являются лишь мелочами, не могущими въ значительной степени улучшить наши карательныя учрежденія.

Съ цѣлью улучшить ихъ кореннымъ образомъ можно бы, конечно, предложить, чтобы во главѣ каждой тюрьмы стоялъ Песталоцци и 60 другихъ Песталоцци замѣщали бы должность надзирателей. Боюсь лишь, что тюремная администрація можетъ отвѣтить мнѣ на подобіе Александра II, написавшаго однажды на административномъ отчетѣ: „гдѣ мнѣ взять людей?“ — ибо несомнѣнно, что покуда наши тюрьмы останутся тюрьмами, Песталоцци будутъ являться рѣдкимъ исключеніемъ среди завѣдующихъ тюрьмами и надзирателей, мѣста которыхъ по-прежнему будутъ заполняться отставными солдатами.

Чѣмъ болѣе размышляешь о частичныхъ улучшеніяхъ, которыя могутъ быть введены, чѣмъ болѣе обсуждаешь ихъ реальное практическое значеніе, тѣмъ болѣе убѣждаешься, что тѣ немногія изъ нихъ, которыя могутъ быть введены, не имѣютъ существеннаго значенія, а улучшенія серьезнаго характера совершенно невозможны при настоящей системѣ. Значитъ, приходится искать какого-либо иного выхода. Теперешняя система ошибочна въ самомъ основаніи.

Однимъ изъ наиболѣе поражающихъ въ системѣ нашихъ карательныхъ учрежденій обстоятельствъ является то, что разъ человѣкъ побывалъ въ тюрьмѣ, имѣется три шанса противъ одного, что онъ вскорѣ послѣ освобожденія опять попадетъ въ нее. Конечно, имѣются немногія исключенія изъ этого правила. Въ каждой тюрьмѣ вы найдете людей, которые попали туда случайно. Въ ихъ жизни было такое фатальное стеченіе обстоятельствъ, которое вызвало бурное проявленіе страсти или слабости, и въ результатѣ они попали за тюремныя стѣны. Я думаю, всякій согласится, относительно подобныхъ лицъ, что еслибы ихъ совсѣмъ не запирали въ тюрьмы, общество отъ этого нисколько бы не пострадало. А, между тѣмъ, ихъ мучаютъ въ тюрьмахъ и никто не сможетъ отвѣтить на вопросъ: — „зачѣмъ?“ Они сами сознаютъ вредоносность своихъ поступковъ и несомнѣнно это чувство было бы въ нихъ еще глубже, если бы ихъ совсѣмъ не держали въ заключеніи.

Число подобныхъ лицъ вовсе не такъ мало, какъ это обыкновенно полагаютъ и несправедливость ихъ заключенія настолько очевидна, что въ послѣднее время раздаются многіе авторитетные голоса, въ томъ числѣ англійскихъ судей^[9], настаивающіе на необходимости дать судьямъ право освобождать такихъ лицъ, не налагая на нихъ никакого наказания.

Но криминалисты навѣрное скажутъ, что имѣется другой многочисленный классъ обитателей тюремъ, для которыхъ собственно и предназначаются наши карательныя учрежденія. И тутъ возникаетъ вопросъ: насколько тюрьмы отвѣчаютъ своей цѣли, по отношенію къ этому разряду заключенныхъ? насколько онѣ улучшаютъ ихъ? и насколько устрашаютъ, предупреждая такимъ образомъ дальнѣйшее нарушеніе закона?^[10]

На этотъ вопросъ не можетъ быть двухъ отвѣтовъ. Цифры съ совершенной ясностью указываютъ намъ, что предполагаемое двойное вліяніе тюремъ — воздерживающее и нравственно-оздоровляющее — существуетъ лишь въ воображеніи юристовъ. Почти половина всѣхъ лицъ приговариваемыхъ во Франціи и Англіи окружными судами, — рецидивисты, уже разъ или два побывавшіе въ тюрьмѣ. Во Франціи отъ двухъ-пятыхъ до половины всѣхъ привлекаемыхъ къ уголовному суду присяжныхъ и двѣ-пятыхъ всѣхъ привлекаемыхъ къ суду исправительной полиціи, — уже побывали въ тюрьмахъ. Каждый годъ арестуется не менѣе 70000 до 72,000 рецидивистовъ. Отъ 42% до 45% всѣхъ убійцъ и отъ 70% до 72% всѣхъ воровъ, осуждаемыхъ ежегодно — рецидивисты. Въ большихъ городахъ эта пропорція еще болѣе высока. Изъ всѣхъ арестованныхъ въ Парижѣ въ 1880 году болѣе одной четверти были уже приговорены въ теченіе предыдущихъ десяти лѣтъ болѣе четырехъ разъ. Что же касается до центральныхъ тюремъ, то отъ 20% до 40% всѣхъ освобождаемыхъ изъ нихъ ежегодно арестантовъ снова попадаютъ въ центральныя тюрьмы въ теченіе перваго же года по освобожденіи и, — большею частью въ первые же мѣсяцы. Количество рецидивистовъ было бы еще болѣе, еслибы не то обстоятельство, что многіе освобожденные ускользаютъ отъ вниманія полиціи, мѣняя свои имена и профессіи; кромѣ того, многіе изъ нихъ эмигрируютъ или умираютъ скоро послѣ освобожденія^[11].

Возвращеніе освобожденныхъ обратно въ тюрьму — настолько обычное явленіе въ французскихъ центральныхъ тюрьмахъ, что вы часто можете слышать, какъ надзиратели говорятъ между собой: „Удивительное дѣло! N. до сихъ поръ еще не вернулся въ тюрьму! Неужели онъ успѣлъ уже перейти въ другой судебный округъ?“ Нѣкоторые арестанты, освобождаясь изъ тюрьмы, гдѣ они, благодаря хорошему поведенію, имѣли какую-нибудь привиллегированную должность, — напримѣръ, въ госпиталѣ — обыкновенно просятъ, чтобы эта должность была оставлена за ними до ихъ слѣдующаго возвращенія въ тюрьму! Эти бѣдняги хорошо сознаютъ, что они не въ состояніи будутъ противиться искушеніямъ, которыя ихъ встрѣтятъ на свободѣ; они знаютъ, что очень скоро опять попадутъ назадъ въ тюрьму, гдѣ и кончатъ свою жизнь.

Въ Англіи, насколько мнѣ извѣстно, положеніе вещей не лучше, несмотря на усилія 63 „обществъ для вспомоществованія освобожденнымъ арестантамъ“. Около 40% всѣхъ осужденныхъ лицъ — рецидивисты и, по словамъ м-ра Дэвитта, 95% всѣхъ находящихся въ каторжномъ заключеніи уже ранѣе получили тюремное образованіе, побывавъ однажды, а иногда и дважды въ тюрьмѣ.

Болѣе того, во всей Европѣ замѣчено было, что если человѣкъ попалъ въ тюрьму за какое-нибудь сравнительно мелкое преступленіе, онъ обыкновенно возвращается въ нее, осужденный за что-нибудь гораздо болѣе серьезное. Если это — воровство, то оно будетъ носить болѣе утонченный характеръ по сравненію съ предыдущимъ; если онъ былъ осужденъ ранѣе за насильственный образъ дѣйствій, много шансовъ за то, что въ слѣдующій разъ онъ уже попадетъ въ тюрьму въ качествѣ убійцы. Словомъ, рецидивизмъ выросъ въ такую огромную проблемму, надъ которой тщетно бьются европейскіе писатели-криминалисты и мы видимъ, что во Франціи, подъ впечатлѣніемъ непреоборимой сложности этой проблеммы, изобрѣтаются планы, которые въ сущности сводятся къ тому, чтобы осуждать всѣхъ рецидивистовъ на смерть, путемъ вымиранія въ одной изъ самыхъ нездоровыхъ колоній французской республики^[12].

Какъ разъ въ то время, когда я писалъ эту главу, въ парижскихъ газетахъ печатался разсказъ объ убійствѣ, совершенномъ лицомъ, которое за день передъ тѣмъ было выпущено изъ тюрьмы. Прежде чѣмъ этотъ человѣкъ былъ арестованъ въ первый разъ и присужденъ къ 13-ти мѣсячному тюремному заключенію (за преступленіе сравнительно маловажнаго характера), онъ свелъ знакомство съ женщиной, которая держала маленькую лавочку. Онъ хорошо зналъ образъ ея жизни и почти тотчасъ послѣ освобожденія изъ тюрьмы, отправился къ ней вечеромъ, какъ разъ, когда она запирала лавочку, зарѣзалъ ее и хотѣлъ овладѣть кассой. Весь планъ, до мельчайшихъ подробностей былъ обдуманъ арестантомъ во время заключенія.

Подобные эпизоды далеко не рѣдкость въ уголовной практикѣ, хотя, конечно, не всегда имѣютъ такой же сенсаціонный характеръ, какъ въ данномъ случаѣ. Наиболѣе ужасные планы самыхъ звѣрскихъ убійствъ въ большинствѣ случаевъ изобрѣтаются въ тюрьмахъ, и если общественное мнѣніе бываетъ возмущено какимъ-либо особенно звѣрскимъ дѣяніемъ, послѣднее почти всегда является прямымъ или косвеннымъ результатомъ тюремнаго обученія: оно бываетъ дѣломъ человѣка, освобожденнаго изъ тюрьмы, или же совершается по наущенію какого-нибудь бывшаго арестанта.

Не смотря на всѣ попытки уединить заключенныхъ, или воспретить разговоры между ними, тюрьмы до сихъ поръ остаются высшими школами преступности. Планы благонамѣренныхъ филантроповъ, мечтавшихъ обратить наши карательныя учрежденія въ исправительныя, потерпѣли полную неудачу; и хотя оффиціальная литература избѣгаетъ касаться этого предмета, тѣ директора тюремъ, которые наблюдали тюремную жизнь во всей ея наготѣ, и которые предпочитаютъ правду оффиціальной лжи, откровенно утверждаютъ, что тюрьмы никого не исправляютъ и что, напротивъ, онѣ дѣйствуютъ болѣе или менѣе развращающимъ образомъ на всѣхъ тѣхъ, кому приходится пробыть въ нихъ нѣсколько лѣтъ.

Да иначе не можетъ и быть. Мы должны признать, что результаты должны быть именно таковы, если только мы внимательно проанализируемъ вліяніе тюрьмы на арестанта.

Прежде всего, никто изъ арестантовъ, за рѣдкими исключеніями, не признаетъ своего осужденія справедливымъ. Всѣ знаютъ это, но почему-то всѣ относятся къ этому слишкомъ легко, между тѣмъ какъ въ такомъ непризнаніи кроется осужденіе всей нашей судебной системы. Китаецъ, осужденный семейнымъ судомъ „недѣленной семьи“ къ изгнанію^[13], или Чукча, бойкотируемый своимъ родомъ, или же крестьянинъ, присужденный „Водянымъ Судомъ“ (судъ, вѣдающій орошеніе) въ Валенсіи или въ Туркестанѣ, почти всегда признаютъ справедливость приговора, произнесеннаго ихъ судьями. Но ничего подобнаго не встрѣчается среди обитателей нашихъ современныхъ тюремъ.

Возьмите, напр., одного изъ „аристократовъ“ тюрьмы, осужденнаго за „финансовую операцію“, т.-е., за предпріятіе такого рода, которое цѣликомъ было разсчитано на „жадность и невѣжество публики“, какъ выражается одинъ изъ героевъ замѣчательныхъ очерковъ изъ тюремной жизни, принадлежащихъ перу Михаила Дэвитта. Попробуйте убѣдить такого человѣка, что онъ поступилъ неправильно, занимаясь операціями подобнаго рода. Онъ, вѣроятно, отвѣтитъ вамъ: „Милостивый государь, маленькіе воришки дѣйствительно попадаютъ въ тюрьму, но крупные, какъ вамъ извѣстно, пользуются свободой и полнѣйшимъ уваженіемъ тѣхъ самыхъ судей, которые присудили меня.“ И вслѣдъ за тѣмъ онъ укажетъ вамъ на какую-нибудь компанію, основанную въ Лондонской Сити со спеціальной цѣлью ограбить наивныхъ людей, мечтавшихъ обогатиться путемъ разработки золотыхъ рудниковъ въ Девонширѣ, свинцовыхъ залежей подъ Темзой, и т. п. Всѣмъ намъ знакомы такія компаніи, во главѣ которыхъ въ Англіи всегда стоитъ лордъ, священникъ и „M. P.“ (членъ парламента); всѣ мы получаемъ ихъ обольстительные циркуляры; всѣ мы знаемъ, какъ выуживаются послѣдніе гроши изъ кармановъ бѣдняковъ… Что же мы можемъ сказать въ отвѣтъ „тюремному аристократу“? Или же возьмемъ для примѣра другого, который былъ осужденъ за то, что на французскомъ жаргонѣ именуется manger la grenouille, и что мы русскіе называемъ „пристрастіемъ къ казенному пирогу“, другими словами, осужденный за растрату общественныхъ денегъ. Подобный господинъ скажетъ вамъ: „Я не былъ достаточно ловокъ, милостивый государь, въ этомъ — вся моя вина“. Что вы можете сказать ему въ отвѣтъ, когда вы прекрасно знаете, какіе огромные куски общественнаго пирога безслѣдно исчезаютъ въ пасти охотниковъ до этого блюда, при чемъ эти гастрономы не только не попадаютъ подъ судъ, но пользуются уваженіемъ общества. „Я не былъ достаточно ловокъ“, — будетъ онъ повторять, пока будетъ носить арестантскую куртку; и будетъ ли онъ томиться въ одиночной камерѣ или осушать Дартмурскія болота, его умъ неустанно будетъ работать въ одномъ и томъ же направленіи: онъ будетъ все болѣе и болѣе озлобляться противъ несправедливости общества, которое усыпаетъ розами путь достаточно ловкихъ и сажаетъ въ тюрьму неловкихъ. А какъ только онъ будетъ выпущенъ изъ тюрьмы, онъ попытается взобраться на высшую ступень лѣстницы; онъ употребитъ всѣ силы ума, чтобы быть „достаточно ловкимъ“ и на этотъ разъ такъ откуситъ кусокъ пирога, чтобы его не поймали.

Я не стану утверждать, что каждый арестантъ смотритъ на преступленія, приведшія его въ тюрьму, какъ на нѣчто достойное похвалы; но несомнѣнно, что онъ считаетъ себя нисколько не хуже тѣхъ заводчиковъ, которые выдѣлываютъ апельсинное варенье изъ рѣпы и фабрикуютъ вино изъ окрашенной фуксиномъ воды, сдобренной алкоголемъ, не хуже тѣхъ предпринимателей, которые грабятъ довѣрчивую публику, которые самыми разнообразными способами спекулируютъ на „жадность и невѣжество публики“ и которые, тѣмъ не менѣе, пользуются всеобщимъ уваженіемъ. „Воруй, да не попадайся!“ — такова обычная поговорка въ тюрьмахъ всего міра и напрасно мы будемъ оспаривать ея мудрость, пока въ мірѣ дѣловыхъ сношеній понятія о честномъ и безчестномъ будутъ столь шатки, каковы они теперь.

Уроки, получаемые заключенными въ тюрьмѣ, нисколько не хуже чѣмъ тѣ, которые онъ получаетъ изъ внѣшняго міра. Я упоминалъ уже въ предыдущей главѣ о скандальной торговлѣ табакомъ, которая практикуется въ французскихъ тюрьмахъ, но, до послѣдняго времени, я думалъ, что въ Англіи неизвѣстно это зло, пока не убѣдился въ противномъ изъ одной книги^[14]. Характерно, что даже цифры почти тѣ же самыя. Такъ изъ каждыхъ 20 шил., переданныхъ заключенному, 10 должны быть отданы надзирателю, а на остальные десять онъ доставляетъ табакъ и прочую контрабанду, по фантастическому тарифу. Таковы нравы въ Мюлльбанкѣ. Французскій же тарифъ — изъ 50 фр. 25 фр. надзирателю, а затѣмъ на остальные 25 поставляется табакъ и пр. по упомянутымъ цѣнамъ. Что касается до работъ, то и при казенной и при подрядческой системѣ, практикуемыхъ въ большихъ тюрьмахъ, совершается такая масса всякаго рода мелкихъ мошенничествъ, что мнѣ неоднократно приходилось слышать въ Клэрво отъ арестантовъ: „настоящіе воры, сударь, не мы, а тѣ, которые держатъ насъ здѣсь“. Конечно, мнѣ скажутъ, что администрація должна стремиться искоренить это зло и что многое уже сдѣлано въ этомъ отношеніи. Я даже готовъ признать справедливость этого замѣчанія. Но вопросъ въ томъ, — можетъ ли зло этого рода быть совершенно искоренено? Уже одно то обстоятельство, что зло это существуетъ въ большинствѣ тюремъ Европы, указываетъ, какъ трудно найти неподкупную тюремную администрацію.

Впрочемъ, упоминая объ этой причинѣ деморализаціи, я не стану очень подчеркивать ее; не потому, что я не признаю ея чрезвычайно вреднаго вліянія, но просто потому, что если бы вышеуказанная причина совершенно исчезла изъ тюремной жизни, то и тогда въ нашихъ карательныхъ учрежденіяхъ осталось бы множество другихъ развращающихъ причинъ, отъ которыхъ нельзя избавиться, покуда тюрьма останется тюрьмою. Къ нимъ я и перейду.

Много было написано объ оздоровляющемъ вліяніи труда — особливо физическаго труда — и я, конечно, менѣе всего стану отрицать это вліяніе. Не давать арестантамъ никакого занятія, какъ это практикуется въ Россіи, значитъ — совершенно деморализовать ихъ, налагать на нихъ безполезное наказаніе и убивать въ нихъ послѣднюю искру энергіи, дѣлая ихъ совершенно неспособными къ трудовой жизни послѣ тюрьмы. Но есть трудъ и трудъ. Существуетъ свободный трудъ, возвышающій человѣка, освобождающій его мозгъ отъ скорбныхъ мыслей и болѣзненныхъ идей, — трудъ, заставляющій человѣка чувствовать себя частицею міровой жизни. Но есть также и вынужденный трудъ, трудъ раба, унижающій человѣка, — трудъ, которымъ занимаются съ отвращеніемъ, изъ страха наказанія, и таковъ тюремный трудъ. При этомъ я, конечно, не имѣю въ виду такого гнуснаго изобрѣтенія, какъ вертящееся колесо англійскихъ тюремъ, которое приходится вертѣть человѣку, подобно бѣлкѣ, хотя двигательную силу можно было бы получить и другимъ образомъ, гораздо болѣе дешевымъ. Я не имѣю также въ виду щипанія конопати, при которомъ человѣкъ производитъ въ день ровно на одну копейку^[15]. Арестанты вправѣ разсматривать подобнаго рода трудъ, какъ низкую месть со стороны общества, которое не позаботилось, въ дни ихъ дѣтства, указать имъ лучшихъ путей къ высшей, болѣе достойной человѣка, жизни, а теперь мститъ имъ за это. Я думаю, нѣтъ ничего болѣе возмутительнаго, какъ чувствовать, что тебя принуждаютъ работать не потому, что твой трудъ кому-либо нуженъ, а въ видѣ наказанія. Въ то время какъ все человѣчество работаетъ для поддержания жизни, арестантъ, щиплющій конопать или разбирающій нитки, занимается работой, которая никому не нужна. Онъ — отверженъ. И если онъ по выходѣ изъ тюрьмы будетъ обращаться съ обществомъ, какъ отверженецъ, мы не можемъ обвинять никого, кромѣ самихъ себя.

Но не лучше обстоитъ дѣло и съ продуктивнымъ трудомъ въ тюрьмахъ. Государство рѣдко можетъ выступить въ роли удачливаго конкуррента на рынкѣ, гдѣ продукты покупаются и продаются ради тѣхъ выгодъ, которыя могутъ быть реализованы при покупкѣ и продажѣ. Вслѣдствіе этого, оно бываетъ вынуждено, съ цѣлью дать работу арестантамъ, прибѣгать къ помощи подрядчиковъ. Но, чтобы привлечь этихъ подрядчиковъ и побудить ихъ затратить деньги на постройку мастерскихъ, — въ то же время гарантируя опредѣленное количество работы для извѣстнаго числа арестантовъ, не несмотря на колебаніе рыночныхъ цѣнъ (при чемъ необходимо имѣть въ виду неблагопріятную обстановку тюрьмы и работу необученныхъ ремеслу рабочихъ-арестантовъ), — чтобы привлечь такихъ подрядчиковъ, государству приходится продавать арестантскій трудъ за безцѣнокъ, не говоря уже о взяткахъ, которыя тоже способствуютъ пониженію цѣнъ за трудъ. Такимъ образомъ, на кого бы ни работали арестанты, для казны или для подрядчиковъ, — ихъ заработки ничтожны.

Мы видѣли въ предыдущей главѣ, что наивысшая заработная плата, платимая подрядчиками въ Клэрво, рѣдко превышаетъ 80 копѣекъ въ день, а въ большинствѣ случаевъ она ниже 40 копѣекъ, за 12-ти часовый трудъ, при чемъ половину этого заработка, а иногда и болѣе, удерживаетъ въ свою пользу казна. Въ Пуасси (Poissy) арестанты зарабатываютъ у подрядчика по 12 копѣекъ въ день, и менѣе 8 копѣекъ, когда работаютъ для казны^[16].

Въ Англіи, съ тѣхъ поръ какъ тюремная коммиссія 1863 г. сдѣлала открытіе, что арестанты зарабатываютъ черезчуръ много, ихъ заработокъ свелся почти къ нулю, если не считать небольшого уменьшенія срока наказанія для прилежно работающихъ арестантовъ. Въ англійскихъ тюрьмахъ заключенныхъ занимаютъ такого рода ремеслами, что лишь искуссные рабочіе могутъ заработать свыше 50 копѣекъ въ день (сапожники, портные и занимающіеся плетеніемъ корзинъ)^[17]. Въ другихъ же областяхъ труда, арестантская работа, переведенная на рыночную цѣнность, колеблется между 12 и 40 копѣйками въ день.

Несомнѣнно, что работа, при такихъ обстоятельствахъ лишенная сама по себѣ привлекательности, такъ какъ она не даетъ упражненія умственнымъ способностямъ рабочего и оплачиваемая такъ скверно, можетъ быть разсматриваема лишь, какъ форма наказанія. Когда я глядѣлъ на моихъ друзей-анархистовъ въ Клэрво, выдѣлывавшихъ дамскіе корсеты или перламутровыя пуговицы и зарабатывавшихъ при этомъ 24 копѣйки за десяти-часовой трудъ; причемъ 8 копѣекъ удерживалось казною (у уголовныхъ преступниковъ удерживалось 12 копѣекъ, или даже болѣе), — я вполнѣ понялъ, какого рода отвращеніе должна вызывать подобнаго рода работа въ людяхъ, принужденныхъ заниматься ею цѣлые годы. Какое удовольствіе можетъ дать подобная работа? Какое моральное вліяніе можетъ она оказать, если арестантъ постоянно повторяетъ самъ себѣ, что онъ работаетъ лишь для обогащенія подрядчика? Получивши 72 копѣйки за цѣлую недѣлю труда, онъ и его товарищи могутъ только воскликнуть: „и подлинно, настоящіе-то воры — не мы, а тѣ, кто держитъ насъ здѣсь“.

Но все же мои товарищи, которыхъ не принуждали заниматься этой работой, занимались ею добровольно, и иногда, путемъ тяжелыхъ усилій, нѣкоторые изъ нихъ ухитрялись заработать до 40 копѣекъ въ день, особенно, когда въ работѣ требовалось нѣкоторое искусство или артистическій вкусъ. Но они занимались этой работой потому, что въ нихъ поддерживался интересъ къ работѣ. Тѣ изъ нихъ, которые были женаты, вели постоянную переписку съ женами, переживавшими тяжелое время, пока ихъ мужья находились въ тюрьмѣ. До нихъ доходили письма изъ дому, и они могли отвѣчать на нихъ. Такимъ образомъ узы, связывающія арестантовъ съ семьею, не порывались. У холостыхъ же и у неимѣвшихъ семьи, которую надо было поддерживать, была другая страсть — любовь къ наукѣ и они гнули спину надъ выдѣлкой перламутровыхъ пуговицъ и брошекъ, въ надеждѣ выписать въ концѣ мѣсяца какую-нибудь давно желанную книгу.

У нихъ была страсть. Но какая благородная страсть можетъ владѣть уголовнымъ арестантомъ, оторваннымъ отъ дома и лишеннымъ всякихъ связей съ внѣшнимъ міромъ? Люди, изобрѣтавшіе нашу тюремную систему, постарались съ утонченною жестокостью обрѣзать всѣ нити, такъ или иначе связывающія арестанта съ обществомъ. Они растоптали всѣ лучшія чувства, которыя имѣются у арестанта, также какъ у всякаго другого человѣка. Такъ, напримѣръ, въ Англіи, жена и дѣти не могутъ видѣть заключеннаго чаще одного раза въ три мѣсяца; письма же, которыя ему разрѣшаютъ писать, являются издѣвательствомъ надъ человѣческими чувствами. Филантропы, изобрѣтшіе англійскую тюремную дисциплину, дошли до такого холоднаго презрѣнія къ человѣческой природѣ, что разрѣшаютъ заключеннымъ только подписывать заранѣе заготовленные печатные листы! Мѣра эта тѣмъ болѣе возмутительна, что каждый арестантъ, какъ бы низко ни было его умственное развитіе, прекрасно понимаетъ мелочную мстительность, которой продиктованы подобныя мѣры, — сколько бы ни говорили въ извиненіе о необходимости помѣшать сношеніямъ съ внѣшнимъ міромъ.

Во французскихъ тюрьмахъ — по крайней мѣрѣ, въ центральныхъ — посѣщенія родственниковъ допускаются чаще, и директоръ тюрьмы, въ исключительныхъ случаяхъ, имѣетъ право разрѣшать свиданія въ комнатахъ, безъ тѣхъ рѣшетокъ, которыя обыкновенно отдѣляютъ арестанта отъ пришедшихъ къ нему на свиданіе. Но центральныя тюрьмы находятся вдали отъ большихъ городовъ, а между тѣмъ именно эти послѣдніе поставляютъ наибольшее количество заключенныхъ, причемъ осужденные принадлежатъ, главнымъ образомъ, къ бѣднѣйшимъ классамъ населенія и лишь немногія изъ женъ обладаютъ нужными средствами для поѣздки въ Клэрво, съ цѣлью получить нѣсколько свиданій съ арестованнымъ мужемъ.

Такимъ образомъ, то благотворное вліяніе, которое могло бы облагородить заключеннаго, внести лучъ радости въ его жизнь, единственный смягчающій элементъ въ его жизни, — общеніе съ родными и дѣтьми — систематически изгоняется изъ арестантской жизни. Тюрьмы стараго времени отличались меньшей чистотой; въ нихъ было меньше „порядка“, чѣмъ въ современныхъ, но въ вышеуказанномъ отношеніи онѣ были болѣе человѣчны.

Въ сѣрой арестантской жизни, лишенной страстей и сильныхъ впечатлѣній, всѣ лучшія чувства, могущія улучшить характеръ человѣка, вскорѣ замираютъ. Даже рабочіе, любящіе свое ремесло и находящіе въ немъ удовлетвореніе своимъ эстетическимъ потребностями теряютъ вкусъ къ работѣ. Тюрьма убиваетъ, прежде всего, физическую энергію. Мнѣ теперь вспоминаются годы, проведенные въ тюрьмѣ въ Россіи. Я вошелъ въ казематъ крѣпости съ твердымъ рѣшеніемъ — не поддаваться. Съ цѣлью поддержанія физической энергіи, я регулярно совершалъ каждый день семи-верстную прогулку по каземату и дважды въ день продѣлывалъ гимнастическія упражненія съ тяжелымъ дубовымъ табуретомъ. А когда мнѣ было разрѣшено употребленіе пера и чернилъ, я занялся приведеніемъ въ порядокъ обширной работы, а именно — подвергъ систематическому пересмотру существующіе доказательства ледниковаго періода. Позднѣе, во французской тюрьмѣ, я со страстью занялся выработкой основныхъ началъ того міровоззрѣнія, которое я считаю системой новой философіи, — основы анархіи. Но въ обоихъ случаяхъ я вскорѣ началъ чувствовать, какъ утомленіе овладѣвало мною. Тѣлесная энергія постепенно исчезала. Можетъ быть, наилучшей параллелью состоянія арестанта является зимовка въ полярныхъ странахъ. Прочтите отчеты о полярныхъ экспедиціяхъ прежняго времени, напр. добродушнаго Пэрри или старшаго Росса. Читая эти дневники, вы улавливаете чувство физическаго и умственнаго утомленія, запечатлѣнное на каждой ихъ страницѣ, и доходящее почти до отчаянія, пока, наконецъ, на горизонтѣ не появится солнце, приносящее съ собою свѣтъ и надежду. Таково же состояніе арестанта. Мозгу не хватаетъ энергіи для поддержанія вниманія; мышленіе становится медленнѣе и менѣе настойчивымъ: мысли не хватаетъ глубины. Въ одномъ американскомъ прошлогоднемъ отчетѣ говорится, между прочимъ, что, въ то время, какъ изученіе языковъ ведется арестантами съ большимъ успѣхомъ, они рѣдко могутъ настойчиво заниматься математикой; наблюденіе это совершенно вѣрно.

Мнѣ кажется, что это подавленіе здоровой нервной энергіи лучше всего объясняется отсутствіемъ впечатлѣній. Въ обыденной жизни тысячи звуковъ и красокъ затрагиваютъ наши чувства; тысячи мелкихъ разнообразныхъ фактовъ запечатлѣваются въ нашемъ сознаніи и возбуждаютъ дѣятельность мозга. Но жизнь арестанта въ этомъ отношеніи совершенно ненормальна: его впечатлѣнія чрезвычайно скудны и всегда одни и тѣ же. Отсюда — пристрастіе арестантовъ ко всякаго рода новинкѣ, погоня за всякимъ новымъ впечатлѣніемъ. Я никогда не забуду, съ какимъ жаднымъ вниманіемъ я подмѣчалъ въ крѣпости, во время прогулки по дворику Трубецкого бастіона, переливы свѣта на золоченомъ шпицѣ собора, — розоватомъ при закатѣ солнца и полномъ голубоватыхъ оттѣнковъ по утрамъ; я замѣчалъ всѣ оттѣнки красокъ, мѣняющихся въ облачные и въ ясные дни, утромъ и вечеромъ, зимою и лѣтомъ. Только цвѣта красокъ шпица и подвергались измѣненію; остальное оставалось все въ той же угрюмой неизмѣнности. Появленіе воробья въ тюремномъ дворѣ было крупнымъ событіемъ: оно вносило новое впечатлѣніе. Вѣроятно, этимъ объясняется и то, что арестанты такъ любятъ рисунки и иллюстраціи: они даютъ имъ новыя впечатлѣнія необычнымъ путемъ. Всѣ впечатлѣнія, получаемыя въ тюрьмѣ, путемъ чтенія, или же изъ собственныхъ размышленій, дѣйствуютъ не непосредственно, а путемъ воображенія; вслѣдствіе чего мозгъ, плохо питаемый ослабѣвшимъ сердцемъ и обѣднѣвшей кровью, быстро утомляется, теряетъ энергію. Оттого и чувствуется въ тюрьмѣ такая потребность во внѣшнихъ, непосредственныхъ впечатлѣніяхъ.

Этимъ обстоятельствомъ, вѣроятно, объясняется также удивительное отсутствіе энергіи, увлеченія въ работѣ заключенныхъ. Всякій разъ, когда я видѣлъ въ Клэрво арестанта, лѣниво передвигавшагося по двору, въ сопровожденіи также лѣниво шагавшаго за нимъ надзирателя, я мысленно возвращался къ днямъ моей юности, въ домъ отца, въ среду крѣпостныхъ. Арестантская работа — работа рабовъ, а такого рода трудъ не можетъ вдохновить человѣка, не можетъ дать ему сознаніе необходимости труда и созиданія. Арестанта можно научить ремеслу, но любви къ этому ремеслу ему нельзя привить; напротивъ того, въ большинствѣ случаевъ онъ привыкаетъ относиться къ своему труду съ ненавистью.

Необходимо указать еще на одну причину деморализаціи въ тюрьмахъ, которую я считаю особенно важной, въ виду того, что она одинакова во всѣхъ тюрьмахъ, и что корень ея находится въ самомъ фактѣ лишенія человѣка свободы. Всѣ нарушенія установленныхъ принциповъ нравственности можно свести къ одной первопричинѣ: отсутствію твердой воли. Большинство обитателей нашихъ тюремъ — люди, не обладавшіе достаточной твердостью, чтобы противустоять искушеніямъ, встрѣчавшимся на ихъ жизненномъ пути, или подавить страстный порывъ, мгновенно овладѣвшій ими. Но въ тюрьмѣ, также какъ и въ монастырѣ, арестантъ огражденъ отъ всѣхъ искушеній внѣшняго міра; а его сношенія съ другими людьми такъ ограничены и такъ регулированы, что онъ рѣдко испытываетъ вліяніе сильныхъ страстей. Вслѣдствіе этого, ему рѣдко представляется возможность упражнять и укрѣплять ослабѣвшую волю. Онъ обращенъ въ машину и слѣдуетъ по разъ установленному пути; а тѣ немногіе случаи, когда ему предстоитъ свободный выборъ, такъ рѣдки и ничтожны, что на нихъ развивать свою волю невозможно. Вся жизнь арестанта расписана впереди^[18] и распредѣлена заранѣе; ему остается только отдаться ея теченію, слѣпо повиноваться, подъ страхомъ жестокихъ наказаній. При подобныхъ условіяхъ, если онъ даже обладалъ нѣкоторой твердостью воли ранѣе осужденія, послѣдняя исчезаетъ въ тюрьмѣ. А потому, — гдѣ же ему найти силу характера, чтобы противустоять искушеніямъ, которыя внезапно окружатъ его, какъ только онъ выйдетъ за порогъ тюрьмы? Какъ онъ сможетъ подавить первые импульсы страстнаго характера, если въ теченіи многихъ лѣтъ употреблены были всѣ старанія, чтобы убить въ немъ внутреннюю силу сопротивленія, чтобы превратить его въ послушное орудіе въ рукахъ тѣхъ, кто управлялъ имъ?

Вышеуказанный фактъ, по моему мнѣнію, (и мнѣ кажется, что по этому вопросу не можетъ быть двухъ мнѣній), является самымъ строгимъ осужденіемъ всѣхъ системъ, основанныхъ на лишеніи человѣка свободы. Происхожденіе нашихъ системъ наказанія, основанныхъ на систематическомъ подавленіи всѣхъ проявленій индивидуальной воли въ заключенныхъ и на низведеніи людей до степени лишенныхъ разума машинъ, легко объясняется. Оно выросло изъ желанія предотвратить всякія нарушенія дисциплины и изъ стремления держать въ повиновеніи возможно большее количество арестантовъ при возможно меньшемъ количествѣ надсмотрщиковъ. Дѣйствительно, мы видимъ цѣлую обширную литературу о тюрьмахъ, въ которой господа „спеціалисты“ съ наибольшимъ восхищеніемъ говорятъ именно о тѣхъ системахъ, при которыхъ тюремная дисциплина поддерживается при наименьшемъ количествѣ надзирателей. Идеальной тюрьмой въ глазахъ такихъ спеціалистовъ была бы тысяча автоматовъ, встающихъ и работающихъ, ѣдящихъ и идущихъ спать подъ вліяніемъ электрическаго тока, находящагося въ распоряженіи одного единственнаго надзирателя. Но если наши современныя, усовершенствованныя тюрьмы и сокращаютъ, можетъ быть, въ государственномъ бюджетѣ нѣкоторые сравнительно мелкіе расходы, зато онѣ являются главными виновницами за тотъ ужасающій процентъ рецидивистовъ, какой наблюдается теперь во всѣхъ странахъ Европы. Чѣмъ менѣе тюрьмы приближаются къ идеалу, выработанному тюремными спеціалистами, тѣмъ менѣе онѣ даютъ рецидивистовъ^[19]. Не должно удивляться, что люди, пріученные быть машинами, не въ силахъ приспособиться къ жизни въ обществѣ.

Обыкновенно бываетъ такъ, что тотчасъ же по выходѣ изъ тюрьмы арестантъ сталкивается со своими бывшими сотоварищами, поджидающими его при выходѣ. Они принимаютъ его по-братски, и почти тотчасъ же по освобожденіи онъ снова попадаетъ въ тотъ же потокъ, который однажды уже принесъ его къ стѣнамъ тюрьмы. Всякаго рода филантропы и „общество для помощи освобожденнымъ арестантамъ“, въ сущности, мало помогаютъ злу. Имъ приходится передѣлывать то, что сдѣлано тюрьмою, сглаживать тѣ слѣды, которые тюрьма оставила на освобожденномъ. Въ то время, какъ вліяніе честныхъ людей, которые протянули бы братскую руку прежде, чѣмъ человѣкъ попалъ подъ судъ, могло бы спасти его отъ проступковъ, доведшихъ его до тюрьмы, — теперь, когда онъ прошелъ курсъ тюремнаго обученія, всѣ усилія филантроповъ, въ большинствѣ случаевъ, не поведутъ ни къ какимъ результатамъ.

И какая разница между братскимъ пріемомъ, какимъ встрѣчаютъ освобожденнаго его бывшіе сотоварищи, и отношеніемъ къ нему „честныхъ гражданъ“, скрывающихъ подъ наружнымъ покровомъ христіанства свой фарисейскій эгоизмъ! Для нихъ освобожденный арестантъ является чѣмъ-то въ родѣ зачумленнаго. Кто изъ нихъ рѣшится, какъ это дѣлалъ долгіе годы д-ръ Кэмпбелль въ Эдинбургѣ, пригласить его въ свой домъ и сказать ему: „Вотъ тебѣ комната; садись за мой столъ и будь членомъ моей семьи, пока мы подыщемъ работу?“ Человѣкъ, выпущенный изъ тюрьмы, болѣе всякаго другого нуждается въ поддержкѣ, нуждается въ братской рукѣ, протянутой къ нему, но общество, употребивши всѣ усилія, чтобы сдѣлать изъ него врага общества, прививъ ему пороки, развиваемые тюрьмой, отказываетъ ему именно въ той братской помощи, которая ему такъ нужна.

Много ли найдется также женщинъ, которыя согласятся выйти замужъ за человѣка, побывавшаго въ тюрьмѣ? Мы знаемъ, какъ часто женщина выходитъ замужъ, задавшись цѣлью „спасти человѣка“; но, за немногими исключеніями, даже такія женщины инстинктивно сторонятся отъ людей, получившихъ тюремное образованіе. Такимъ образомъ, освобожденному арестанту приходится подыскивать себѣ подругу жизни среди тѣхъ самыхъ женщинъ — печальныхъ продуктовъ скверно-организованнаго общества, — которыя, въ большинствѣ случаевъ, были одной изъ главныхъ причинъ, приведшихъ его въ тюрьму. Немудрено, что большинство освобожденныхъ арестантовъ опять попадается, проведя всего нѣсколько мѣсяцевъ на свободѣ.

Едва ли много найдется людей, которые осмѣлились бы утверждать, что тюрьмы должны оказывать лишь устрашающее вліяніе, не имѣя въ виду цѣлей нравственнаго исправленія. Но что же дѣлаемъ мы для достиженія этой послѣдней цѣли? Наши тюрьмы, какъ будто, спеціально устроены для того, чтобы навсегда унизить разъ попавшихъ туда, навсегда потушить въ нихъ послѣднія искры самоуваженія.

Каждому пришлось, конечно, испытать на себѣ вліяніе приличной одежды. Даже животныя стыдятся появляться въ средѣ подобныхъ себѣ, если ихъ наружности приданъ необычайный, смѣшной характеръ. Котъ, котораго шалунъ-мальчишка разрисовалъ бы желтыми и черными полосами, постыдится явиться среди другихъ котовъ въ такомъ комическомъ видѣ. Но люди начинаютъ съ того, что облекаютъ въ костюмъ шута тѣхъ, кого они якобы желаютъ подвергнуть курсу моральнаго леченія. Когда я былъ въ Ліонской тюрьмѣ, мнѣ часто приходилось наблюдать эффектъ, производимый на арестантовъ тюремной одеждой. Арестанты, въ большинствѣ рабочіе, бѣдно, но прилично одѣтые, проходили по двору, въ которомъ я совершалъ прогулку, направлялись въ цейхгаузъ, гдѣ они оставляли свою одежду и облекались въ арестантскую. Выходя изъ цейхгауза наряженными въ арестантскій костюмъ, покрытый заплатами изъ разноцвѣтныхъ тряпокъ, съ безобразной круглой шапкой на головѣ, они глубоко стыдились показаться предъ людьми въ такомъ гнусномъ одѣяніи. Во многихъ тюрьмахъ, особенно въ Англіи, арестантамъ даютъ одежду, сдѣланную изъ разноцвѣтныхъ кусковъ матеріи, болѣе напоминающую костюмъ средневѣковаго шута, чѣмъ одежду человѣка, котораго наши тюремные филантропы якобы пытаются исправить.

Таково первое впечатлѣніе арестанта, и въ теченіе всей своей жизни въ тюрьмѣ онъ будетъ подвергнутъ обращенію, которое проникнуто полнымъ презрѣніемъ къ человѣческимъ чувствамъ. Въ Дартмурской тюрьмѣ, напримѣръ, арестантовъ разсматриваютъ, какъ людей, не обладающихъ ни малѣйшей каплей стыдливости. Ихъ заставляютъ парадировать группами, совершенно обнаженныхъ, передъ тюремнымъ начальствомъ и проделывать въ такомъ видѣ гимнастическія упражненія. „Направо кругомъ! Поднять обѣ руки! Поднять лѣвую ногу! Держать пятку лѣвой ноги въ правой рукѣ!“ и т. д.^[20].

Арестантъ перестаетъ быть человѣкомъ, въ которомъ допускается какое бы то ни было чувство самоуваженія. Онъ обращается въ вещь, въ номеръ такой-то, и съ нимъ обращаются какъ съ занумерованной вещью. Даже животное, подвергнутое цѣлые годы подобному обращенію, будетъ безповоротно испорчено; а, между тѣмъ, мы обращаемся такимъ образомъ съ человѣческими существами, которыя, нѣсколько лѣтъ спустя, должны будутъ обратиться въ полезныхъ членовъ общества. Если арестанту разрѣшаютъ прогулку, она не будетъ походить на прогулку другихъ людей. Его заставятъ маршировать въ рядахъ, причемъ надзиратель будетъ стоять въ серединѣ двора, громко выкрикивая: „Un-deusse, un-deusse! arche-fer, arche-fer!“ Если арестантъ поддается одному изъ наиболѣе свойственныхъ человѣку желаній — подѣлиться съ другимъ человѣческимъ существомъ своими впечатлѣніями или мыслями, — онъ совершаетъ нарушеніе дисциплины. Немудрено, что самые кроткіе арестанты не могутъ удержаться отъ подобныхъ нарушеній. До входа въ тюрьму человѣкъ могъ чувствовать отвращеніе ко лжи и къ обману; здѣсь онъ проходитъ ихъ полный курсъ, пока ложь и обманъ не сдѣлаются его второй натурой.

Онъ можетъ обладать печальнымъ или веселымъ, хорошимъ или дурнымъ характеромъ, это — безразлично: ему не придется въ тюрьмѣ проявлять этихъ качествъ своего характера. Онъ — занумерованная вещь, которая должна двигаться, согласно установленнымъ правиламъ. Его могутъ душить слезы, но онъ долженъ сдерживать ихъ. Въ продолженіе всѣхъ годовъ каторги, его никогда не оставятъ одного; даже въ одиночествѣ его камеры глазъ надзирателя будетъ шпіонить за его движеніями, наблюдать за проявленіями его чувствъ, которыя онъ хотѣлъ бы скрыть, ибо они — человѣческія чувства, не допускаемыя въ тюрьмѣ. Будетъ-ли это сожалѣніе къ товарищу по страданіямъ, любовь къ роднымъ, или желаніе подѣлиться своими скорбями съ кѣмъ-нибудь, помимо тѣхъ лицъ, которыя оффиціально предназначены для этой цѣли, будетъ ли это одно изъ тѣхъ чувствъ, которыя дѣлаютъ человѣка лучше, — всѣ подобные „сантименты“ строго преслѣдуются той грубой силой, которая отрицаетъ въ арестантѣ право быть человѣкомъ. Арестантъ осуждается на чисто животную жизнь, и все человѣческое строго изгоняется изъ этой жизни. Арестантъ не долженъ быть человѣкомъ, — таковъ духъ тюремныхъ правилъ.

Онъ не долженъ обладать никакими человѣческими чувствами. И горе ему, если, на его несчастье, въ немъ пробудится чувство человѣческаго достоинства! Горе ему, если онъ возмутится, когда надзиратели выразятъ недовѣріе къ его словамъ; если онъ найдетъ унизительнымъ постоянное обыскиваніе его одежды, повторяемое нѣсколько разъ въ день; если онъ не пожелаетъ быть лицемѣромъ и посѣщать тюремную церковь, въ которой для него нѣтъ ничего привлекательнаго; если онъ словомъ, или даже тономъ голоса, выкажетъ презрѣніе къ надзирателю, занимающемуся торговлей табакомъ и такимъ образомъ вытягивающему у арестанта послѣдніе гроши; если чувство жалости къ болѣе слабому товарищу понудитъ его подѣлиться съ нимъ своей порціей хлѣба; если въ немъ остается достаточно человѣческаго достоинства, чтобы возмущаться незаслуженнымъ упрекомъ, незаслуженнымъ подозрѣніемъ, грубымъ задираніемъ; если онъ достаточно честенъ, чтобы возмущаться мелкими интригами и фаворитизмомъ надзирателей, — тогда тюрьма обратится для него въ настоящій адъ. Его задавятъ непосильной работой, или пошлютъ его гнить въ темномъ карцерѣ. Самое мелкое нарушеніе дисциплины, которое сойдетъ съ рукъ арестанту, заискивающему передъ надзирателемъ, дорого обойдется человѣку съ болѣе или менѣе независимымъ характеромъ: оно будетъ понято, какъ проявленіе непослушанія и вызоветъ суровое наказаніе. И каждое наказаніе будетъ вести къ новымъ и новымъ наказаніямъ. Путемъ мелкихъ преслѣдованій человѣкъ будетъ доведенъ до безумія, и счастье, если ему удастся, наконецъ, выйти изъ тюрьмы, а не быть вынесеннымъ изъ нея въ гробу.

Нѣтъ ничего легче, какъ писать въ газетахъ о необходимости держать тюремныхъ надзирателей подъ строгимъ контролемъ, о необходимости назначать начальниками тюремъ самыхъ достойныхъ людей. Вообще нѣтъ ничего легче, какъ строить административныя утопіи! Но люди остаются людьми — будутъ ли это надзиратели или арестанты. А когда люди осуждены на всю жизнь поддерживать фальшивыя отношенія къ другимъ людямъ, они сами дѣлаются фальшивыми. Находясь сами до извѣстной степени на положеніи арестантовъ, надзиратели проявляютъ всѣ пороки рабовъ. Нигдѣ, за исключеніемъ развѣ монастырей, я не наблюдалъ такихъ проявленій мелкаго интригантства, какъ среди надзирателей и вообще тюремной администраціи въ Клэрво. Закупоренные въ узенькомъ міркѣ мелочныхъ интересовъ, тюремные чиновники скоро подпадаютъ подъ ихъ вліяніе. Сплетничество, слово, сказанное такимъ-то, жестъ, сдѣланный другимъ, — таково обычное содержаніе ихъ разговоровъ.

Люди остаются людьми, — и вы не можете облечь одного человѣка непререкаемой властью надъ другимъ, не испортивъ этого человѣка. Люди станутъ злоупотреблять этой властью и эти злоупотребления будутъ тѣмъ болѣе безсовѣстны и тѣмъ болѣе чувствительны для тѣхъ, кому отъ нихъ приходится терпѣть, чѣмъ болѣе ограниченъ и узокъ мірокъ, въ которомъ они вращаются. Принужденные жить среди враждебно настроенныхъ къ нимъ арестантовъ, надзиратели не могутъ быть образцами доброты и человѣчности. Союзу арестантовъ противопоставляется союзъ надзирателей, и такъ какъ въ рукахъ надзирателей — сила, они злоупотребляютъ ею, какъ всѣ имѣющіе власть. Тюрьма оказываетъ свое пагубное вліяніе и на надзирателей, дѣлая ихъ мелочными, придирчивыми преслѣдователями арестантовъ. Поставьте Песталоцци на ихъ мѣсто (если только предположить, что Песталлоцци принялъ бы подобный постъ), и онъ скоро превратился бы въ типичнаго тюремнаго надзирателя. И, когда я думаю объ этомъ и принимаю въ соображеніе всѣ обстоятельства, я склоненъ сказать, что все-таки люди — лучше учрежденій.

Злобное чувство противъ общества, бывшего всегда мачихой для заключеннаго, постепенно растетъ въ немъ. Онъ пріучается ненавидѣть — отъ всего сердца ненавидѣть — всѣхъ этихъ „честныхъ“ людей, которые съ такой злобной энергіей убиваютъ въ немъ всѣ лучшія чувства. Арестантъ начинаетъ дѣлить міръ на двѣ части: къ одной изъ нихъ принадлежитъ онъ самъ и его товарищи, къ другой — директоръ тюрьмы, надзиратели, подрядчики. Чувство товарищества быстро растетъ среди всѣхъ обитателей тюрьмы, причемъ всѣ, не носящіе арестантской одежды, разсматриваются какъ враги арестантовъ. Всякій обманъ по отношенію къ этимъ врагамъ — дозволителенъ. Эти „враги“ глядятъ на арестанта, какъ на отверженнаго, и сами, въ свою очередь, дѣлаются отверженными въ глазахъ арестантовъ. И какъ только арестантъ освобождается изъ тюрьмы, онъ начинаетъ примѣнять тюремную мораль къ обществу. До входа въ тюрьму онъ могъ совершать проступки, не обдумывая ихъ. Тюремное образованіе научитъ его разсматривать общество, какъ врага; теперь онъ обладаетъ своеобразной философіей, которую Золя суммировалъ въ слѣдующихъ словахъ: „Quels gredins les honnêtes gens!“ („Какіе подлецы эти честные люди!“^[21].

Тюрьма развиваетъ въ своихъ обитателяхъ не только ненависть къ обществу; она не только систематически убиваетъ въ нихъ всякое чувство самоуваженія, человѣческаго достоинства, состраданія и любви, развивая въ то же время противоположныя чувства, — она прививаетъ арестанту самые гнусные пороки. Хорошо извѣстно, въ какой ужасающей пропорціи растутъ преступленія, имѣющія характеръ нарушенія половой нравственности, какъ на континентѣ Европы, такъ и въ Англіи. Ростъ этого рода преступности объясняется многими причинами, но среди нихъ одной изъ главныхъ является — заразительное вліяніе тюремъ. Въ этомъ отношеніи зловредное вліяніе тюремъ на общество чувствуется съ особенной силой.

При этомъ я имѣю въ виду не только тѣ несчастныя созданія, о которыхъ я говорилъ выше, — мальчиковъ, которыхъ я видѣлъ въ Ліонской тюрьмѣ. Меня увѣряли, что днемъ и ночью вся атмосфера ихъ жизни насыщена тѣми же мыслями, и я глубоко убѣжденъ, что юристамъ, пишущимъ о ростѣ такъ называемыхъ „преступныхъ классовъ“, слѣдовало бы заняться, прежде всего, такими разсадниками испорченности, какъ отдѣленіе для мальчиковъ въ Сенъ-Польской тюрьмѣ, а вовсе не законами наслѣдственности. Но то же самое можно сказать и относительно тюремъ, въ которыхъ содержатся взрослые. Факты, которые сдѣлались намъ извѣстны во время нашего пребыванія въ Клэрво, превосходятъ все, что можетъ себѣ представить самое распущенное воображеніе. Нужно, чтобы человѣкъ пробылъ долгіе годы въ тюрьмѣ, внѣ всякихъ облагораживающихъ вліяній, предоставленный своему собственному воображенію и работѣ воображенія всѣхъ своихъ товарищей, тогда только можетъ онъ дойти до того невѣроятнаго умственнаго состоянія, какое приходится наблюдать у нѣкоторыхъ арестантовъ. И я думаю, что всѣ интеллигентные и правдивые директоры тюремъ будутъ на моей сторонѣ, если я скажу что тюрьмы являются истинными разсадниками наиболѣе отвратительныхъ видовъ преступленій противъ половой нравственности^[22].

Я не могу входить въ детали по этому предмету, къ которому слишкомъ поверхностно отнеслись недавно въ извѣстнаго рода литературѣ. Я только замѣчу, что тѣ, кто воображаетъ, что помѣхою и уздою можетъ послужить полное раздѣленіе арестантовъ и одиночное заключеніе, впадаютъ въ очень большую ошибку. Извращенность воображенія является действительной причиной всѣхъ явленій этого порядка, и заключеніе въ одиночной камерѣ служитъ самымъ вѣрнымъ средствомъ, чтобы дать воображенію болѣзненное направленіе. Какъ далеко можетъ доработаться воображеніе въ этомъ направленіи, едва ли даже извѣстно главнымъ спеціалистамъ по душевнымъ болѣзнямъ: для этого необходимо пробыть нѣсколько мѣсяцевъ въ одиночкахъ и пользоваться полнымъ довѣріемъ арестантовъ, сосѣдей по камерѣ, какъ это было съ однимъ изъ нашихъ товарищей.

Вообще, одиночное заключеніе, имѣющее теперь столькихъ сторонниковъ, если бы оно было введено повсемѣстно, было бы безполезнымъ мучительствомъ и повело бы только къ еще большему ослабленію тѣлесной и умственной энергіи арестантовъ. Опытъ всей Европы и громадная пропорція случаевъ умственнаго разстройства, наблюдаемая вездѣ, среди арестантовъ содержимыхъ въ одиночномъ заключеніи болѣе или менѣе продолжительное время, ясно доказываетъ справедливость сказаннаго и остается только удивляться тому, какъ мало люди интересуются указаніями опыта. Для человѣка, занятаго дѣломъ, которое доставляетъ ему нѣкоторое удовольствіе, и умъ котораго самъ по себѣ служитъ богатымъ источникомъ впечатлѣній; для человѣка, который не тревожится о томъ, что происходитъ за стѣнами тюрьмы, котораго семейная жизнь счастлива, котораго не тревожатъ мысли, являющіяся источникомъ постояннаго умственнаго страданія, — для такого человѣка отлученіе отъ общества людей можетъ не имѣть фатальнаго исхода, если оно продолжается всего нѣсколько мѣсяцевъ. Это для людей, которые не могутъ жить въ обществѣ однѣхъ собственныхъ мыслей и особенно для тѣхъ, сношенія которыхъ съ внѣшнимъ міромъ не отличаются особенной гладкостью и которые вслѣдствіе этого постоянно обуреваемы мрачными мыслями, — даже нѣсколько мѣсяцевъ одиночнаго заключенія являются чрезвычайно опаснымъ испытаніемъ.

Примѣчанія

1. Michael Davitt, «Leaves from a Prison Diary», London, 1885.
2. John Campbell, «Thirty Years’ Experiences of a Medical Officer in the English Convict Service» London, 1884.
3. «Prison Characters», by a Prison Matron. London, 1866.
4. Sir Edmund Du Cane, The Punishment and Prevention of Crime. — «English Citizen» series. London. 1885.
5. «Five Years’ Penal Servitude», by One who has endured it. (London, George Routledge and Sons.
6. Он достиг 70 фунт. стерлингов (700 рублей) на Лукской тюремной ферме, где было всего 42 арест. (См. Е. du Cane. Punishment and Prevention of Crime). С тех пор, как эти строки были написаны, во Франции уничтожили, едва ли не повсеместно, работу на частных подрядчиков в тюрьмах. Депутаты-социалисты подняли вопрос о конкуренции со стороны тюремных предпринимателей труду вольных рабочих, и во время дебатов члены французского парламента широко пользовались этой главой моей книги, чтобы критиковать организацию частных мастерских в тюрьмах. Сколько мне известно, частные предприниматели изгнаны теперь из Клэрво, но я очень сомневаюсь, чтобы положение арестантов вследствие этого улучшилось.
7. М. Davitt’s «Leaves».
8. «Five Years’ Penal Servitude», стр. 61.
9. Какъ извѣстно, уже проведены законы — во Франціи (законъ Беранже) и въ Англіи, дающіе право судьѣ освободить подсудимаго отъ отбыванія наказанія.
10. Compte Rendu général de l'Administration de la Justice Criminelle en France en 1878 et 1879; Reinach, Les Récidivistes. Paris, 1882.
11. Если принять во вниманіе тѣхъ, которые умираютъ послѣ освобожденія и тѣхъ, которыхъ преступленія послѣ выхода изъ тюрьмы остаются не раскрытыми, остается открытымъ вопросомъ — не равно-ли число рецидивистовъ общему числу всѣхъ освобожденныхъ изъ тюрьмы» (Lombroso, L’Home delinquente).
12. Сравни замѣчательныя книги Liard-Curtois «Souvenir du Bagne» и «Après le bagne», Paris, 1904—5 г., изд. Tosquelle, основанныя на личномъ опытѣ.
13. Сравни Eugène Simon, La Cité Chinoise.
14. «Five Years’ Penal Servitude» by One who has endured it, p. 61.
15. Du Cane, l. c. стр. 176. Другой видъ «труда», придуманный въ Англіи, состоитъ въ слѣдующемъ: арестанту даютъ спутанный клубокъ разноцвѣтныхъ нитокъ. Онъ долженъ, за день, разобрать ихъ по цвѣтамъ. Когда работа сдѣлана, въ одиночку входитъ надзиратель, снова спутываетъ всѣ нитки, и говоритъ: «это будетъ урокъ на завтра!»
16. Рѣчь М. Дюпюи (de l’Aisne) во Французской Палатѣ Депутатовъ, января 18, 1887 г.
17. «The Punishment and Prevention of Crime», стр. 176.
18. Вероятно опечатка. Напрашивается «впередъ» вместо «впереди». — Примечание редактора Викитеки.
19. Въ Россіи количество рецидивистовъ не превосходитъ 18%; въ то время какъ въ Западной Европѣ оно доходитъ до 40—50%.
20. «Dartmoor», by late В. 24, въ «Daily News», 1886.
21. См. Приложеніе D.
22. Нѣкоторыя замѣчанія М. Дэвитта въ его «Leaves from a Prison Diary» показываютъ, что не лучше дѣло обстоитъ въ этомъ отношеніи и въ англійскихъ тюрьмахъ.