дѣлывавшихъ дамскіе корсеты или перламутровыя пуговицы и зарабатывавшихъ при этомъ 24 копѣйки за десяти-часовой трудъ; причемъ 8 копѣекъ удерживалось казною (у уголовныхъ преступниковъ удерживалось 12 копѣекъ, или даже болѣе), — я вполнѣ понялъ, какого рода отвращеніе должна вызывать подобнаго рода работа въ людяхъ, принужденныхъ заниматься ею цѣлые годы. Какое удовольствіе можетъ дать подобная работа? Какое моральное вліяніе можетъ она оказать, если арестантъ постоянно повторяетъ самъ себѣ, что онъ работаетъ лишь для обогащенія подрядчика? Получивши 72 копѣйки за цѣлую недѣлю труда, онъ и его товарищи могутъ только воскликнуть: „и подлинно, настоящіе-то воры — не мы, а тѣ, кто держитъ насъ здѣсь“.
Но все же мои товарищи, которыхъ не принуждали заниматься этой работой, занимались ею добровольно, и иногда, путемъ тяжелыхъ усилій, нѣкоторые изъ нихъ ухитрялись заработать до 40 копѣекъ въ день, особенно, когда въ работѣ требовалось нѣкоторое искусство или артистическій вкусъ. Но они занимались этой работой потому, что въ нихъ поддерживался интересъ къ работѣ. Тѣ изъ нихъ, которые были женаты, вели постоянную переписку съ женами, переживавшими тяжелое время, пока ихъ мужья находились въ тюрьмѣ. До нихъ доходили письма изъ дому, и они могли отвѣчать на нихъ. Такимъ образомъ узы, связывающія арестантовъ съ семьею, не порывались. У холостыхъ же и у неимѣвшихъ семьи, которую надо было поддерживать, была другая страсть — любовь къ наукѣ и они гнули спину надъ выдѣлкой перламутровыхъ пуговицъ и брошекъ, въ надеждѣ выписать въ концѣ мѣсяца какую-нибудь давно желанную книгу.
У нихъ была страсть. Но какая благородная страсть можетъ владѣть уголовнымъ арестантомъ, оторваннымъ отъ дома и лишеннымъ всякихъ связей съ внѣшнимъ міромъ? Люди, изобрѣтавшіе нашу тюремную систему, постарались съ утонченною жестокостью обрѣзать всѣ нити, такъ или иначе связывающія арестанта съ обществомъ. Они растоптали всѣ лучшія чувства, которыя имѣются у арестанта, также какъ у всякаго другого
делывавших дамские корсеты или перламутровые пуговицы и зарабатывавших при этом 24 копейки за десятичасовой труд; причем 8 копеек удерживалось казною (у уголовных преступников удерживалось 12 копеек, или даже более), — я вполне понял, какого рода отвращение должна вызывать подобного рода работа в людях, принужденных заниматься ею целые годы. Какое удовольствие может дать подобная работа? Какое моральное влияние может она оказать, если арестант постоянно повторяет сам себе, что он работает лишь для обогащения подрядчика? Получивши 72 копейки за целую неделю труда, он и его товарищи могут только воскликнуть: «и подлинно, настоящие-то воры — не мы, а те, кто держит нас здесь».
Но всё же мои товарищи, которых не принуждали заниматься этой работой, занимались ею добровольно, и иногда, путем тяжелых усилий, некоторые из них ухитрялись заработать до 40 копеек в день, особенно, когда в работе требовалось некоторое искусство или артистический вкус. Но они занимались этой работой потому, что в них поддерживался интерес к работе. Те из них, которые были женаты, вели постоянную переписку с женами, переживавшими тяжелое время, пока их мужья находились в тюрьме. До них доходили письма из дому, и они могли отвечать на них. Таким образом узы, связывающие арестантов с семьею, не порывались. У холостых же и у не имевших семьи, которую надо было поддерживать, была другая страсть — любовь к науке и они гнули спину над выделкой перламутровых пуговиц и брошек, в надежде выписать в конце месяца какую-нибудь давно желанную книгу.
У них была страсть. Но какая благородная страсть может владеть уголовным арестантом, оторванным от дома и лишенным всяких связей с внешним миром? Люди, изобретавшие нашу тюремную систему, постарались с утонченною жестокостью обрезать все нити, так или иначе связывающие арестанта с обществом. Они растоптали все лучшие чувства, которые имеются у арестанта, также как у всякого другого
