допускаемыя въ тюрьмѣ. Будетъ-ли это сожалѣніе къ товарищу по страданіямъ, любовь къ роднымъ, или желаніе подѣлиться своими скорбями съ кѣмъ-нибудь, помимо тѣхъ лицъ, которыя оффиціально предназначены для этой цѣли, будетъ ли это одно изъ тѣхъ чувствъ, которыя дѣлаютъ человѣка лучше, — всѣ подобные „сантименты“ строго преслѣдуются той грубой силой, которая отрицаетъ въ арестантѣ право быть человѣкомъ. Арестантъ осуждается на чисто животную жизнь, и все человѣческое строго изгоняется изъ этой жизни. Арестантъ не долженъ быть человѣкомъ, — таковъ духъ тюремныхъ правилъ.
Онъ не долженъ обладать никакими человѣческими чувствами. И горе ему, если, на его несчастье, въ немъ пробудится чувство человѣческаго достоинства! Горе ему, если онъ возмутится, когда надзиратели выразятъ недовѣріе къ его словамъ; если онъ найдетъ унизительнымъ постоянное обыскиваніе его одежды, повторяемое нѣсколько разъ въ день; если онъ не пожелаетъ быть лицемѣромъ и посѣщать тюремную церковь, въ которой для него нѣтъ ничего привлекательнаго; если онъ словомъ, или даже тономъ голоса, выкажетъ презрѣніе къ надзирателю, занимающемуся торговлей табакомъ и такимъ образомъ вытягивающему у арестанта послѣдніе гроши; если чувство жалости къ болѣе слабому товарищу понудитъ его подѣлиться съ нимъ своей порціей хлѣба; если въ немъ остается достаточно человѣческаго достоинства, чтобы возмущаться незаслуженнымъ упрекомъ, незаслуженнымъ подозрѣніемъ, грубымъ задираніемъ; если онъ достаточно честенъ, чтобы возмущаться мелкими интригами и фаворитизмомъ надзирателей, — тогда тюрьма обратится для него въ настоящій адъ. Его задавятъ непосильной работой, или пошлютъ его гнить въ темномъ карцерѣ. Самое мелкое нарушеніе дисциплины, которое сойдетъ съ рукъ арестанту, заискивающему передъ надзирателемъ, дорого обойдется человѣку съ болѣе или менѣе независимымъ характеромъ: оно будетъ понято, какъ проявленіе непослушанія и вызоветъ суровое наказаніе. И каждое наказаніе будетъ вести къ новымъ и новымъ наказаніямъ. Путемъ мелкихъ пре-
допускаемые в тюрьме. Будет ли это сожаление к товарищу по страданиям, любовь к родным, или желание поделиться своими скорбями с кем-нибудь, помимо тех лиц, которые официально предназначены для этой цели, будет ли это одно из тех чувств, которые делают человека лучше, — все подобные «сантименты» строго преследуются той грубой силой, которая отрицает в арестанте право быть человеком. Арестант осуждается на чисто животную жизнь, и всё человеческое строго изгоняется из этой жизни. Арестант не должен быть человеком, — таков дух тюремных правил.
Он не должен обладать никакими человеческими чувствами. И горе ему, если, на его несчастье, в нём пробудится чувство человеческого достоинства! Горе ему, если он возмутится, когда надзиратели выразят недоверие к его словам; если он найдет унизительным постоянное обыскивание его одежды, повторяемое несколько раз в день; если он не пожелает быть лицемером и посещать тюремную церковь, в которой для него нет ничего привлекательного; если он словом, или даже тоном голоса, выкажет презрение к надзирателю, занимающемуся торговлей табаком и таким образом вытягивающему у арестанта последние гроши; если чувство жалости к более слабому товарищу понудит его поделиться с ним своей порцией хлеба; если в нём остается достаточно человеческого достоинства, чтобы возмущаться незаслуженным упреком, незаслуженным подозрением, грубым задиранием; если он достаточно честен, чтобы возмущаться мелкими интригами и фаворитизмом надзирателей, — тогда тюрьма обратится для него в настоящий ад. Его задавят непосильной работой, или пошлют его гнить в темном карцере. Самое мелкое нарушение дисциплины, которое сойдет с рук арестанту, заискивающему перед надзирателем, дорого обойдется человеку с более или менее независимым характером: оно будет понято, как проявление непослушания и вызовет суровое наказание. И каждое наказание будет вести к новым и новым наказаниям. Путем мелких пре-
