Когда въ угрюмый часъ ночной,
Однажды, блѣдный и больной,
Надъ грудой книгъ работалъ я,
Ко мнѣ, въ минуту забытья,
Невнятный стукъ дошелъ извнѣ,
Какъ будто кто стучалъ ко мнѣ,
Тихонько въ дверь мою стучалъ —
И я, взволнованный, сказалъ:
«Да, это такъ, навѣрно такъ.
То поздній путникъ въ этотъ мракъ
Стучится въ дверь, стучитъ ко мнѣ
И робко просится извнѣ
Въ пріютъ жилища моего;
То гость — и больше ничего».
И былъ тотъ случай въ декабрѣ.
Стояла стужа на дворѣ,
Въ каминѣ уголь догоралъ,
И, потухая, обливалъ
Багрянымъ свѣтомъ потолокъ.
Я утопить, увы, не могъ
Въ страницахъ мудрыхъ, но сухихъ —
Печальныхъ помысловъ своихъ
О той далекой, но родной,
Подругѣ свѣтлой, неземной,
Чей духъ среди небесныхъ силъ
Леноры имя сохранилъ,
Но здѣсь, исчезнувъ безъ слѣда,
Утратилъ имя — навсегда!
А шорохъ шелковыхъ завѣсъ
Меня ласкалъ — и въ міръ чудесъ
Я, будто сонный, улеталъ,
И страхъ, мнѣ чуждый, проникалъ
Въ мою встревоженную грудь.
Тогда, желая чѣмъ-нибудь
Біенье сердца укротить,
Я сталъ разсѣянно твердить:
«То поздній гость стучитъ ко мнѣ
И робко просится извнѣ,
Въ пріютъ жилища моего;
То гость — и больше ничего».
Отъ звука собственныхъ рѣчей
Себя я чувствовалъ бодрѣй
И, не робѣя, произнесъ:
«Кого бы случай ни принесъ,
Кто вы, скажите, я молю,
Кто тамъ стучится въ дверь мою?
Простите мнѣ: вашъ легкій стукъ
Имѣлъ такой неясный звукъ,
Что, я клянусь, казалось мнѣ,
Я услыхалъ его во снѣ».
Тогда, собравъ остатокъ силъ,
Я настежъ дверь свою открылъ:
Вокругъ жилища моего
Былъ мракъ — и больше ничего.
Застывъ на мѣстѣ, я въ потьмахъ
Извѣдалъ снова тотъ же страхъ,
И средь полночной тишины
Передо мной витали сны,
Какихъ въ обители земной
Не зналъ никто — никто живой.
Но все по прежнему кругомъ
Молчало въ сумракѣ ночномъ,
Лишь звукъ одинъ я услыхалъ:
«Ленора!» кто-то прошепталъ,
Но имя-то промолвилъ я,
И эхо, слушая меня,
Въ отвѣтъ сказало мнѣ его,
Тотъ звукъ — и больше ничего.
Я снова въ вомнату вошелъ
И снова стукъ ко мнѣ дошелъ
Сильнѣй и рѣзче, — и опять
Я сталъ тревожно повторять:
«Я убѣжденъ, увѣренъ въ томъ,
Что кто-то скрылся за окномъ.
Я долженъ вывѣдать секретъ,
Дознаться правъ я, или нѣтъ?
Пускай лишь сердце отдохнетъ,
Оно навѣрное найдетъ
Разгадку страха моего;
То вихрь — и больше ничего».
Съ тревогой штору поднялъ я —
И, звучно крыльями шумя,
Огромный воронъ пролетѣлъ
Спокойно, медленно — и сѣлъ
Безъ церемоній, безъ затѣй,
Надъ дверью комнаты моей.
На бюстъ Паллады взгромоздясь,
На немъ удобно помѣстясь,
Серьёзенъ, холоденъ, угрюмъ,
Какъ будто полонъ важныхъ думъ,
Какъ будто кто прислалъ его, —
Онъ сѣлъ — и больше ничего.
И этотъ гость угрюмый мой
Своею строгостью нѣмой
Улыбку вызвалъ у меня.
«Старинный воронъ!» молвилъ я.
«Хоть ты безъ шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонецъ!
Скажи мнѣ, храбый молодецъ,
Какъ звать тебя? Повѣдай мнѣ
Каковъ твой титулъ въ той странѣ,
Откуда ты пришелъ сюда?» —
Онъ каркнулъ: — «Больше никогда!»
Я былъ немало изумленъ,
Что на вопросъ отвѣтилъ онъ.
Конечно, глупость онъ сказалъ,
И скорбь мою не разогналъ,
Но кто же видѣлъ изъ людей
Надъ дверью комнаты своей,
На бѣломъ бюстѣ, въ вышинѣ,
И на яву, а не во снѣ,
Такую птицу предъ собой,
Что знаетъ нашъ языкъ людской
И, объясняясь безъ труда,
Зовется: Больше — никогда?!
Но воронъ былъ угрюмъ и нѣмъ.
Онъ ограпичился лишь тѣмъ,
Что слово страшное сказалъ,
Какъ будто въ немъ онъ исчерпалъ
Всю глубь души — и сверхъ того
Не могъ добавить ничего.
Онъ все недвижнымъ пребывалъ,
И я разсѣянно шепталъ:
«Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдутъ часы, исчезнетъ ночь —
Уйдетъ и онъ поутру прочь,
Увы, и онъ уйдетъ туда!…»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
Такой осмысленный отвѣтъ
Меня смутилъ. «Сомнѣнья нѣтъ»,
Подумалъ я: «печали стонъ
Имъ былъ, конечно, заученъ.
Ему внушилъ припѣвъ одинъ
Его покойный господинъ.
То былъ несчастный человѣкъ,
Гонимый горемъ цѣлый вѣкъ,
Привыкшій плакать и грустить,
И воронъ сталъ за нимъ твердить
Слова любимыя его,
Когда изъ сердца своего
Къ мечтамъ погибшимъ безъ слѣда,
Взывалъ онъ: «больше никогда!»
Но воронъ вновь меня развлекъ,
И тотчасъ кресло я привлекъ
Поближе къ бюсту и къ дверямъ
Напротивъ ворона — и тамъ,
Въ подушкахъ бархатныхъ своихъ,
Я пріютился и затихъ,
Стараясь сердцемъ разгадать,
Стремясь добиться и узнать,
О чемъ тотъ воронъ думать могъ,
Худой, уродливый пророкъ,
Печальный воронъ древнихъ дней,
Что́ онъ таилъ въ душѣ своей,
Что́ мнѣ сказать хотѣлъ, когда
Онъ каркалъ: «Больше никогда?»
И я прервалъ бесѣду съ нимъ,
Отдавшись помысламъ своимъ,
А онъ пронизывалъ меня
Глазами, полными огня —
И я надъ тайной роковой
Тѣмъ больше мучился душой…
Забылся въ креслѣ я своемъ,
А лампа трепетнымъ лучомъ
Ласкала бархатъ голубой,
Гдѣ слѣдъ головки неземной
Еще, казалось, не остылъ,
Головки той, что́ я любилъ,
И что́ кудрей своихъ сюда
Не склонитъ больше никогда!
И въ этотъ мигъ казалось мнѣ,
Какъ будто въ сонной тишинѣ
Курился ладонъ изъ кадилъ,
И будто рой небесныхъ силъ
Носился въ комнатѣ безъ словъ,
И будто вдоль моихъ ковровъ
Святой, невидимой толпы
Скользили легкія стопы…
И я съ надеждою вскричалъ:
«Господь! Ты ангеловъ прислалъ
Меня забвеньемъ упоить….
О! Дай Ленору мнѣ забыть!»
Но мрачный воронъ какъ всегда,
Мнѣ каркнулъ: — Больше никогда!
«О, духъ иль тварь, — предвѣстникъ бѣдъ,
Печальный воронъ древнихъ лѣтъ!»
Воскликнулъ я… «Будь образъ твой
Извергнутъ бурею ночной
Иль посланъ дьяволомъ самимъ,
Я вижу — ты неустрашимъ:
Скажи же мнѣ, молю тебя:
Даетъ ли жалкая земля,
Страна скорбей — даетъ ли намъ
Она забвенія бальзамъ?
Дождусь ли я спокойныхъ дней,
Когда надъ горестью моей
Промчатся многіе года?»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
И я сказалъ: «О, воронъ злой,
Предвѣстникъ бѣдъ, мучитель мой!
Во имя правды и добра,
Скажи во имя божества,
Передъ которымъ оба мы
Склоняемъ гордыя главы,
Повѣдай горестной душѣ,
Скажи, дано ли будетъ мнѣ
Прижать къ груди, обнять въ раю
Ленору свѣтлую мою?
Увижу-ль я въ гробу нѣмомъ
Ее на небѣ голубомъ?
Ее увижу-ль я тогда?»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
И я вскричалъ, разсвирѣпѣвъ:
«Пускай же дикій твой припѣвъ
Разлуку нашу возвѣститъ,
И пусть твой образъ улетитъ
Въ страну, гдѣ призраки живутъ
И бури вѣчныя ревутъ!
Покинь мой бюстъ и сгинь скорѣй
За дверью комнаты моей!
Вернись опять ко тьмѣ ночной!
Не смѣй пушинки ни одной
Съ печальныхъ крыльевъ уронить,
Чтобъ могъ я ложь твою забыть!
Исчезни, воронъ, безъ слѣда!…»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
Итакъ, храня угрюмый видъ,
Тотъ воронъ все еще сидитъ,
Еще сидитъ передо-мной,
Какъ демонъ злобный и нѣмой;
А лампа яркая, какъ день,
Вверху блеститъ, бросая тѣнь —
Той птицы тѣнь — вокругъ меня,
И въ этой тьмѣ душа моя
Скорбитъ, подавлена тоской,
И въ сумракъ тѣни роковой
Любви и счастія звѣзда
Не глянетъ — больше никогда!!…