Придесловие к изданию 1886 года
правитьЗаимствуемъ изъ нашего предисловія къ первоначальному переводу «Ворона» (В. Европы, мартъ 1878 г.) слѣдующія необходимыя объясненія:
«Мы не нашли возможнымъ сохранить въ переводѣ размѣръ подлинника,— и вотъ причина тому. <..> Въ своемъ переводѣ мы, конечно, старались передавать не столько буквальный текстъ подлинника, сколько его общее впечатлѣніе, и всегда, въ самыхъ отступленіяхъ, дѣйствовали въ духѣ пріемовъ автора.»
Въ настоящей книгѣ мы постарались, по возможности, изгладить всѣ неловкости неопытнаго стиха, какими, естественно, грѣшилъ первоначальный переводъ, относившійся къ первому году нашего появленія въ печати.[1]
Когда въ угрюмый часъ ночной,
Однажды, блѣдный и больной,
Надъ грудой книгъ работалъ я,
Ко мнѣ, въ минуту забытья,
Невнятный стукъ дошелъ извнѣ,
Какъ будто кто стучалъ ко мнѣ,
Тихонько въ дверь мою стучалъ —
И я, взволнованный, сказалъ:
«Должно быть такъ, навѣрно такъ —
То поздній путникъ въ этотъ мракъ
Стучится въ дверь, стучитъ ко мнѣ
И робко просится извнѣ
Въ пріютъ жилища моего:
То гость — и больше ничего».
То было въ хмуромъ декабрѣ.
Стояла стужа на дворѣ,
Въ каминѣ уголь догоралъ
И, потухая, обливалъ
Багрянымъ свѣтомъ потолокъ;
И я читалъ… но я не могъ
Увлечься мудростью страницъ…
Въ тѣни опущенныхъ рѣсницъ
Носился образъ предо мной
Подруги свѣтлой, неземной,
Чей духъ средь ангельскихъ именъ
Ленорой въ небѣ нареченъ,
Но здѣсь, исчезнувъ безъ слѣда,
Утратилъ имя — навсегда!
А шорохъ шелковыхъ завѣсъ
Меня ласкалъ — и въ міръ чудесъ
Я, будто сонный, улеталъ,
И страхъ, мнѣ чуждый, проникалъ
Въ мою встревоженную грудь.
Тогда, желая чѣмъ нибудь
Біенье сердца укротить,
Я сталъ разсѣянно твердить:
«То поздній гостъ стучитъ ко мнѣ
И робко просится извнѣ,
Въ пріютъ жилища моего:
То гость — и больше ничего».
Отъ звука собственныхъ рѣчей
Я ощутилъ себя храбрѣй
И внятно, громко произнесъ:
«Кого бы случай ни принесъ,
Кто вы, скажите, я молю,
Просящій входа въ дверь мою?
Простите мнѣ: вашъ легкій стукъ
Имѣлъ такой неясный звукъ,
Что, я клянусь, казалось мнѣ,
Я услыхалъ его во снѣ».
Тогда, собравъ остатокъ силъ,
Я настежъ дверь свою открылъ:
Вокругъ жилища моего
Былъ мракъ — и больше ничего.
Застывъ на мѣстѣ, я въ потьмахъ
Извѣдалъ снова тотъ же страхъ,
И средь полночной тишины
Передо мной витали сны,
Какихъ въ обители земной
Не зналъ никто — никто живой!
Но все попрежнему кругомъ
Молчало въ сумракѣ ночномъ,
Лишь звукъ одинъ я услыхалъ:
«Ленора!» кто-то прошепталъ…
Увы! я самъ то имя звалъ
И эхо нелюдимыхъ скалъ
Въ отвѣтъ шепнуло мнѣ его,
Тотъ звукъ — и больше ничего.
Я снова въ комнату вошелъ
И снова стукъ во мнѣ дошелъ
Сильнѣй и рѣзче, — и опять
Я сталъ тревожно повторять:
«Я убѣжденъ, увѣренъ въ томъ,
Что кто-то скрылся за окномъ.
Я долженъ вывѣдать секретъ,
Дознаться, правъ я или нѣтъ?
Пускай лишь сердце отдохнетъ, —
Оно навѣрное найдетъ
Разгадку страха моего:
То вихрь — и больше ничего».
Съ тревогой штору поднялъ я —
И, звучно крыльями шумя,
Огромный воронъ пролетѣлъ
Спокойно, медленно — и сѣлъ
Безъ церемоній, безъ затѣй,
Надъ дверью комнаты моей.
На бюстъ Паллады взгромоздясь,
На немъ удобно помѣстясь,
Серьёзенъ, холоденъ, угрюмъ,
Какъ будто полонъ важныхъ думъ
Какъ будто присланъ отъ кого, —
Онъ сѣлъ — и больше ничего.
И этотъ гость угрюмый мой
Своею строгостью нѣмой
Улыбку вызвалъ у меня.
«Старинный воронъ!» молвилъ я,
«Хоть ты безъ шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонецъ!
Скажи мнѣ, храбрый молодецъ,
Какъ звать тебя? Повѣдай мнѣ
Свой титулъ въ доблестной странѣ,
Тебя направившій сюда?»
Онъ каркнулъ: — «Больше — никогда!»
Я былъ не мало изумленъ,
Что на вопросъ отвѣтилъ онъ.
Конечно, вздорный этотъ крикъ
Мнѣ въ раны сердца не проникъ;
Но кто же видѣлъ изъ людей
Надъ дверью комнаты своей,
На бѣломъ бюстѣ, въ вышинѣ,
И на яву, а не во снѣ,
Такую птицу предъ собой,
Чтобъ рѣчью внятною людской
Сказала имя безъ труда,
Назвавшись: Больше — никогда?!
Но воронъ былъ угрюмъ и нѣмъ.
Онъ удовольствовался тѣмъ,
Что слово страшное сказалъ, —
Какъ будто въ немъ онъ исчерпалъ
Всю глубь души — и сверхъ того
Не могъ добавить ничего.
Онъ все недвижнымъ пребывалъ,
И я разсѣянно шепталъ:
«Мои надежды и друзья
Давно покинули меня…
Пройдутъ часы, исчезнетъ ночь —
Уйдетъ и онъ за нею прочь,
Увы, и онъ уйдетъ туда!..»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
Такой осмысленный отвѣтъ
Меня смутилъ. «Сомнѣнья нѣтъ»,
Подумалъ я: "печали стонъ
Имъ былъ случайно заученъ.
Ему внушилъ припѣвъ одинъ
Его покойный господинъ.
То былъ несчастный человѣкъ,
Гонимый горемъ цѣлый вѣкъ,
Привыкшій плакать и грустить,
И воронъ сталъ за нимъ твердить
Слова любимыя его,
Когда изъ сердца своего
Къ мечтамъ, погибшимъ безъ слѣда,
Взывалъ онъ: «Больше никогда!»
Но воронъ вновь меня развлекъ,
И тотчасъ кресло я привлекъ
Поближе къ бюсту и къ дверямъ
Напротивъ ворона — и тамъ,
Въ подушкахъ бархатныхъ своихъ,
Я пріютился и затихъ,
Стараясь сердцемъ разгадать,
Стремясь добиться и узнать,
О чемъ тотъ воронъ думать могъ,
Худой, уродливый пророкъ,
Печальный воронъ древнихъ дней,
И что таилъ въ душѣ своей,
И что сказать хотѣлъ, когда
Онъ каркалъ: «Больше никогда?»
И я прервалъ бесѣду съ нимъ,
Отдавшись помысламъ своимъ,
А онъ пронизывалъ меня
Глазами, полными огня —
И я надъ тайной роковой
Тѣмъ глубже мучился душой,
Склонившись на руку челомъ…
А лампа трепетнымъ лучомъ
Ласкала бархатъ голубой,
Гдѣ слѣдъ головки неземной
Еще, казалось, не остылъ,
Головки той, что я любилъ,
И что кудрей своихъ сюда
Не склонитъ больше никогда!..
И въ этотъ мигъ казалось мнѣ,
Какъ будто въ сонной тишинѣ
Курился ладанъ изъ кадилъ,
И будто рой небесныхъ силъ
Носился въ комнатѣ безъ словъ,
И будто вдоль моихъ ковровъ.
Святой, невидимой толпы
Скользили легкія стопы…
И я съ надеждою вскричалъ:
«Господь! Ты ангеловъ прислалъ
Меня забвеньемъ упоить…
О! дай Ленору мнѣ забыть!»
Но мрачный воронъ, какъ всегда,
Мнѣ каркнулъ: — Больше никогда!
«О, духъ иль тварь, — предвѣстникъ бѣдъ,
Печальный воронъ древнихъ лѣтъ!»
Воскликнулъ я… «Будь образъ твой
Извергнутъ бурею ночной
Иль посланъ дьяволомъ самимъ,
Я вижу — ты неустрашимъ:
Повѣдай мнѣ, молю тебя:
Даетъ-ли жалкая земля,
Страна скорбей — даетъ-ли намъ
Она забвенія бальзамъ?
Дождусь-ли я спокойныхъ дней,
Когда надъ горестью моей
Промчатся многіе года?»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
И я сказалъ: «О, воронъ злой,
Предвѣстникъ бѣдъ, мучитель мой!
Во имя правды и добра,
Скажи во имя божества,
Передъ которымъ оба мы
Склоняемъ гордыя главы,
Повѣдай горестной душѣ,
Скажи, дано-ли будетъ мнѣ
Прижать къ груди, обнять въ раю
Ленору свѣтлую мою?
Увижу-ль я въ гробу нѣмомъ
Ее на небѣ голубомъ?
Ее увижу-ль я тогда?»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
И я вскричалъ, разсвирѣпѣвъ:
«Пускай же дикій твой припѣвъ
Разлуку нашу возвѣститъ,
И пусть твой образъ улетитъ
Въ страну, гдѣ призраки живутъ
И бури вѣчныя ревутъ!
Покинь мой бюстъ и сгинь скорѣй
За дверью комнаты моей!
Вернись опять ко тьмѣ ночной!
Не смѣй пушинки ни одной
Съ печальныхъ крыльевъ уронить,
Чтобъ могъ я ложь твою забыть!
Исчезни, воронъ, безъ слѣда!..»
Онъ каркнулъ: — Больше никогда!
Итакъ, храня угрюмый видъ,
Тотъ воронъ все еще сидитъ,
Еще сидитъ передо-мной,
Какъ демонъ злобный и нѣмой;
А лампа яркая, какъ день,
Вверху блеститъ, бросая тѣнь —
Той птицы тѣнь — вокругъ меня,
И въ этой тьмѣ душа моя
Скорбитъ, подавлена тоской,
И въ сумракъ тѣни роковой
Любви и счастія звѣзда
Не глянетъ — больше никогда!!.
- ↑ Предисловие к исправленному переводу в сборнике «Стихотворенія. 1878—1885» (1886), большей частью повторяющее предисловие к первой публикации перевода в «Вестнике Европы»:
Предисловие к 1-му изданию перевода поэмы «Ворон» Эдгара По. (Прим. ред.)