Поѣздъ тронулся изъ Унгеней. — Сейчасъ будетъ граница.
Граница… Простое слово, а какъ звучитъ оно для нашего уха чѣмъ-то особеннымъ теперь, именно въ эту минуту!
Никогда тамъ, въ глубинѣ покидаемаго отечества, не могли мы и предполагать въ глубоко мирные дни, что съ этимъ простымъ словомъ вдругъ свяжется для насъ столько новаго, невѣданнаго доселѣ чувства, которое въ эту минуту ярко отпечатлѣвается въ улыбкѣ, взорѣ, выраженіи лица каждаго изъ насъ. И казалось бы, что тутъ такого особеннаго! — Люди готовятся сейчасъ переѣхать границу; все обстоитъ благополучно, всѣ живы, веселы, здоровы, смѣются, болтаютъ между собою, какъ смѣялись и болтали всего лишь четверть часа назадъ; а между тѣмъ нѣтъ, не то — совсѣмъ не то чувство проглядываетъ въ каждомъ сквозь обыденную внѣшнюю оболочку!. Что̀ же это такое? Глубоко̀ ли въ сердцѣ щемящее предчувствіе, раздумье: вернешься ли назадъ, или тамъ на вѣки кости твои останутся?… Или это гордое сознаніе, что вало̀мъ-валитъ великая и грозная сила земли русской, издревле славная сила Святогоръ-богатыря и Микулы Селяниновича, и что ты — одинъ изъ атомовъ этой тысячелѣтней, нынѣ сознательно проснувшейся и дѣйствующей силы, которая обязываетъ тебя, какъ русскаго человѣка, какъ сына своего отечества, — «не посрамить земли русской» и лечь костьми за нея и за братій, какъ тысячу лѣтъ назадъ умѣли ложиться русскіе предки на томъ же широкомъ и синемъ Дунаѣ, на тѣхъ же крутыхъ и лѣсистыхъ Балканахъ? — Богъ-вѣсть, что̀ это за чувство и что̀ за мысли шевельнулись у каждаго, но только при словахъ: «сейчасъ будетъ граница» ясно почувствовалось всѣми нѣчто особенное, нѣчто не лишенное даже торжественности. Всѣ серьозно переглянулись, всѣ невольно смолкли, — каждый на мгновеніе ушелъ въ глубь самого себя… Тихо… только поѣздъ мѣрно гремитъ, приближаясь къ крутобережному, не широкому и мутно катящему желтыя волны Пруту.
Одинъ изъ нашихъ спутниковъ поручилъ своему сосѣду глядѣть въ окно и не прозѣвать границы: «чуть только будемъ по серединѣ моста, на самой, значитъ, чертѣ, ты сейчасъ же кричи намъ «граница»!
И вслѣдъ за тѣмъ онъ розлилъ всѣмъ намъ по дорожнымъ стаканамъ и чаркамъ двѣ-три бутылки дешеваго бѣлаго винограднаго вина — своего, русскаго вина, — которое мы купили на станціи въ Унгенахъ, нарочно затѣмъ, чтобы «вспрыснуть границу» — и всѣ мы, съ обнаженными головами вставъ со своихъ мѣстъ, ждали условнаго сигнала.
— Граница! громко раздалось изъ окошка.
— Господи благослови и помоги честному дѣлу въ часъ добрый! благоговѣйно крестясь, произнесъ лихой казакъ кавказецъ, съ тремя солдатскими Георгіями на могучей груди.
Вслѣдъ за нимъ всѣ молча тоже перекрестились.
— Ура, ребята! За Царя, за Россію! Ура!!
— Уррра-а! подхватилъ весь вагонъ съ поднятыми стаканами, — «уррра-а-а!» раздавалось и изъ всѣхъ другихъ вагоновъ, шедшихъ въ одномъ и томъ же поѣздѣ. Съ этимъ кликомъ мы переѣхали пограничную черту русскаго государства.
— Прощай, дорогая!.. Прощай! До свиданья! невольно вырывались сердечныя восклицанія у многихъ, которые изъ окошекъ глядѣли на покинутую Россію.
По ту сторону моста часовой-доробанецъ взялъ ружье «на-краулъ» и отдалъ русскимъ гостямъ воинскую почесть. Это былъ первый нерусскій воинъ, увидѣнный нами на чужой территоріи. Онъ стоялъ у форменной будки, такой же какъ и наши, только съ другою окраской: шли по ней вкось синія, желтыя и красныя полосы государственныхъ цвѣтовъ румынскаго княжества. Милиціонеръ-доробанецъ одѣтъ былъ въ сѣрое суконное пальто, покроемъ схожее съ нашимъ, съ голубыми погонами и клапанами на воротникѣ; ноги обуты въ народные румынскіе «опа̀нки», совершенно такіе же какъ наши малороссійскіе «постолы», а на головѣ у него была надѣта особой формы барашковая шапка, верхъ которой кроенъ шире, чѣмъ тулья и сбитъ на правую сторону; спереди на шапкѣ двѣ перекрещенныя между собою буквы С, подъ короною — шифръ князя Карла, съ девизомъ «Nihil sine Deo»[1], а съ лѣваго бока воткнуты въ нея два сѣро-пятнистыя пера какой-то птицы, чуть ли не простой индюшки, но за то ружье у доробанца было скорострѣльное и самъ онъ выглядѣлъ довольно бодро и воинственно.
Послѣ двухъ-минутной остановки за мостомъ въ Румынскихъ Унгенахъ (пограничная станція, при селеніи того же имени) поѣздъ тронулся далѣе, провожаемый любопытными взорами пограничныхъ румынскихъ офицеровъ и чиновниковъ, въ изысканно щеголеватыхъ форменныхъ костюмахъ.
И такъ, мы уже не дома, мы на чужой землѣ, въ чужомъ государствѣ.
Но что̀ же это?… Какъ будто ничто вокругъ насъ и не измѣнилось ни на волосъ: та же самая природа, къ какой мы привыкли уже и въ нашей Бессарабіи, тѣ же крестьяне, тѣ же бабы, ничѣмъ — рѣшительно ничѣмъ, кромѣ языка, не отличающіяся по внѣшности отъ бабъ общаго, всероссійскаго по̀шиба, тѣ же юркіе жидки въ длинныхъ засаленныхъ хламидахъ и въ шапкахъ сбитыхъ на затылокъ, — все то же, все свое, давнымъ давно знакомое…
Вотъ и первая станція — «Кристешти»[2]. На платформѣ двое русскихъ солдатиковъ — часовые — держатъ ружья «на-краулъ», трое дежурныхъ казаковъ стоятъ въ шеренгу, взявъ руку подъ козырекъ, — здѣсь они замѣняютъ нашихъ желѣзно-дорожныхъ жандармовъ; русскій офицеръ распоряжается въ качествѣ коменданта станціи; тамъ и сямъ вокругъ слышенъ русскій говоръ. И здѣсь пока все еще какъ будто свое, какъ будто все та же Бессарабія: и деревня, и бѣлый домъ помѣщичій на горѣ, съ кудрявымъ паркомъ вокругъ и внизъ по окату; даже станціонное зданіе отчасти напоминаетъ постройки въ русскомъ стилѣ съ гребешками и узорочьемъ по карнизу.
Ѣдемъ далѣе. Солнце палитъ, на небѣ ни облачка, — жара ужасная.
Вотъ неподалеку отъ дороги небольшой ставокъ[3], наполненный лягушками, которыя задаютъ громкій концертъ своимъ урчащимъ, долгимъ кваканьемъ. Тутъ же и наши солдатики: одинъ, раздѣвшись до́нага, примѣряется какъ бы ему искупаться въ этой лужицѣ, другіе совсѣмъ по домашнему портянки моютъ себѣ, а нѣсколько въ сторонѣ трое пѣхотинцевъ, заломивъ кепушки на затылокъ, сосредоточенно стоятъ и удятъ — надо думать, карасей, если не лягушекъ. И здѣсь ничто не дѣлаетъ новаго впечатлѣнія.
Рѣка Жижія, ближайшая молдавская сосѣдка Прута, широко разлилась по низменной луговой равнинѣ, превративъ ее въ зеленѣющее болото, къ истинному удовольствію многочисленныхъ аистовъ или кукустырковъ, какъ называютъ ихъ въ молдавскомъ простонародьѣ. Здѣсь такая масса лягушекъ, что кваканье ихъ, наполняя непрерывнымъ звукомъ всю окрестность, заглушаетъ для насъ, сидящихъ въ вагонахъ, даже грохотъ поѣзда на полномъ его ходу. Вправо, на этой же залитой низинѣ виднѣются нѣсколько избушекъ на курьихъ ножкахъ, т. е. плетеныхъ сарайчиковъ, построенныхъ на жердяныхъ ко̀злахъ, вѣроятно для склада сѣна, въ предупрежденіе подмочки его во время разливовъ.
По дорогѣ неоднократно встрѣчаются особаго рода цистерны: къ дорожной земляной выемкѣ, или къ какому-нибудь обрывцу торчмя прислоненъ тесанный камень-плитнякъ съ просверленною посрединѣ его дырою, въ которую вдѣланъ желобокъ, и по немъ стекаетъ струйками вода въ небольшой водоемъ, выложенный плитою, или же просто въ придорожную канавку. Колодцы тоже часто встрѣчаются, и всѣ почти съ «журавлями» (очепъ), какъ и у насъ по всей южной Россіи. Тутъ, какъ и тамъ, колодцы эти выкапываются на степи съ богоугодною цѣлью, по какому-нибудь обѣту или за упокой чьей-либо души, на общую потребу путниковъ, обязанныхъ, по обычаю, за утоленіе жажды помянуть добраго человѣка добрымъ словомъ или молитвою за его душу.
Вотъ впереди, съ правой стороны показалась группа четырехъ высокихъ колоколень съ куполами, сближенно стоящихъ вмѣстѣ другъ противъ друга: это малыя главы недостроеннаго большаго ясскаго собора. Зданіе, говорятъ, дало трещину, и съ тѣхъ поръ, уже въ теченіи многихъ лѣтъ, окончательная постройка его брошена. По ту и другую сторону отъ этой группы малыхъ главъ виднѣется еще нѣсколько другихъ куполовъ и церковныхъ башень.
Холмы, ограничивающіе область разлива Жижіи, остались влѣво и идутъ нѣкоторое время параллельно дорогѣ, покрытые на вершинахъ и по скатамъ свѣжею кудрявою зеленью садовъ и рощъ, среди которыхъ кое-гдѣ бѣлѣются чистенькіе хуторки. Въ виду Яссъ картина разширилась еще болѣе: далеко въ правой сторонѣ низменную луговину тоже обрамляютъ незначительныя возвышенности, но тамъ не видать такой растительности и хуторовъ, какъ на лѣвыхъ холмахъ. По низинѣ, въ виду желѣзнаго пути, пролегаетъ шоссе, довольно узкое, но содержимое въ отличнѣйшемъ порядкѣ.
Яссы выясняются все болѣе и болѣе. Городъ довольно красиво раскинулся амфитеатромъ по холму. Бѣлый цвѣтъ стѣнъ пестрыми пятнами мѣшается съ зеленью садовъ, черепичными кровлями и жестяными, какъ серебро сверкающими на солнцѣ куполами многочисленныхъ церквей. Все это въ совокупности является очень чистенькимъ, наряднымъ и издали производитъ весьма пріятное впечатлѣніе. Но уже раньше побывавшіе въ Яссахъ наши офицеры сказываютъ, что это впечатлѣніе не измѣняется и внутри города, по крайней мѣрѣ на главныхъ его улицахъ, гдѣ проложены асфальтовыя мостовыя, хорошіе тротуары, бульваръ, ведущій въ загородный паркъ, и возвышаются каменные дома очень изящной архитектуры. Какъ говорятъ, Яссы по наружности далеко лучше Бухареста.
Неподалеку отъ желѣзно-дорожной станціи, на обширномъ плацу раскинулся базаръ, наполненный множествомъ «каруцъ», воловъ, лошадей и пестрымъ народомъ, среди котораго мелькаютъ знакомыя фигуры нашихъ солдатиковъ, отлучившихся съ ближайшаго бивуака, расположеннаго близь дебаркадера со своею ротною кухней. Разводные пути заставлены нѣсколькими военными поѣздами, ожидающими очереди къ отправкѣ; на одномъ изъ нихъ казаки съ лошадьми, на другомъ артиллерія, на третьемъ саперная команда вмѣстѣ съ моряками, морскія цѣпи, якори, канаты и сѣти для вылавливанія торпедъ. На нѣсколькихъ платформахъ стоятъ лодки-миноноски, покрытыя брезентами. Изъ вагоновъ несутся звуки солдатскихъ хоровыхъ пѣсень. Галлерея дебаркадера кишитъ народомъ, среди котораго преобладаетъ военный элементъ — нашъ и румынскій; но послѣдній мало отличается военною выправкой, — такъ и кажется, будто это все мирные мѣщане, булочники, писцы, сапожники и парикмахеры, переряженные въ очень красивые военные костюмы и старающіеся придать своимъ физіономіямъ и манерамъ французскій характеръ. Въ толпѣ снуетъ много еврейскихъ агентовъ компаніи Грегера, Горвица и Когана, и много горожанокъ, изъ которыхъ однѣ одѣты по послѣдней парижской картинкѣ модъ, а другія щеголяютъ яркими, рѣзко кидающимися въ глаза нарядами, гдѣ преобладаютъ желтый и пунсовый цвѣта, но общій типъ здѣшнихъ женщинъ довольно красивъ. Впрочемъ, красота эта чисто животнаго характера, безъ малѣйшаго оттѣнка интеллектуальности; при взглядѣ на этихъ дамъ, такъ и напрашивается сравненіе съ откормленными пулярками, чему болѣе всего помогаютъ ихъ необычайно, почти до уродливости развитые бюсты. У станціи столпилось много извощичьихъ фаэтоновъ, очень удобныхъ и даже щеголеватыхъ, гдѣ на ко̀злахъ возсѣдаютъ возницы въ нашихъ русскихъ кафтанахъ, приглашающіе на чистомъ русскомъ языкѣ прокатиться по городу. Здѣшніе извощики почти исключительно русскіе переселенцы скопческой секты. Они живутъ отдѣльною общиной, занимаются преимущественно извознымъ промысломъ; стойко поддерживаютъ другъ друга съ экономической стороны и вообще весьма зажиточны. Въ Бухарестѣ, какъ говорятъ, тоже самое. За буфетомъ пришлось размѣнять русскую кредитку. Дали за рубль два франка пятьдесятъ сантимовъ. Но и дерутъ же здѣсь! Стаканъ сельтерской воды изъ сифона — франкъ, бутылка пива, и вдобавокъ теплаго, прокислаго — два франка! Съ разу почуяли, значитъ, друзья и союзники безнаказанную возможность быстрой и наглой наживы на счетъ русскаго кармана. Жаль въ особенности солдатъ, которые сильно жалуются, что румыны и жиды всячески ихъ надуваютъ при каждой покупкѣ, при каждомъ размѣнѣ денегъ — и обмѣриваютъ, и обвѣшиваютъ, и обсчитываютъ самымъ безбожнымъ образомъ. Это, впрочемъ, какъ говорятъ, еще первые всходы, первые пупочки нашихъ союзническихъ отношеній съ румынами, — «а вотъ погодите, что́ будетъ далѣе!» предупреждаютъ насъ люди, уже успѣвшіе познакомиться съ дальнѣйшими прелестями этихъ отношеній. Союзники, какъ видно, не зѣваютъ и охулки на руку не кладутъ.
Тронулись далѣе. По дорогѣ, кромѣ казаковъ, держащихъ разъѣзды вдоль желѣзнаго пути, попадалось не мало и крестьянъ въ широкополыхъ шляпахъ, въ бѣлыхъ рубахахъ съ широкими рукавами, подпоясанныхъ широкими красными шалями. Всѣ они были заняты, большею частью, полевыми работами; встрѣчались также и конные еврейчики въ бѣлыхъ фуражкахъ военной формы; это все агенты пресловутаго «товарищества», которые рыщутъ теперь по краю, обдѣлывая на счетъ нашихъ войскъ свои выгодные гешефты. Уже слышатся съ разныхъ сторонъ жалобы, что они торопятся задешево скупать продукты и, чуть лишь успѣютъ въ какой-либо мѣстности благополучно сдѣлать эту операцію, какъ тотчасъ же, съ помощью взятокъ мѣстнымъ румынскимъ властямъ, искусственно подымаютъ на эти продукты тройныя, пятерныя, а при удобномъ случаѣ даже и большія цѣны, по которымъ конечно и предъявляютъ предметы продовольствія нашимъ войскамъ, заручившись предварительно «оправдательными» документами, за надлежащею подписью и печатями мѣстныхъ румынскихъ властей. Однимъ словомъ, дѣло дѣлается «чисто», такъ что съ юридической стороны, какъ увѣряютъ сами «агенты» и другіе свѣдущіе люди, никакой «контроль» не придерется и иголки подъ нихъ не подточитъ.
По деревнямъ повсюду виднѣются сады, рощи, роскошныя деревья — не то что въ нашемъ русскомъ Буджакѣ[4], гдѣ на пространствѣ нѣсколькихъ десятковъ верстъ и одного-то деревца не встрѣтишь. Вообще, начиная отъ Пашканъ, и далѣе спускаясь внизъ на югъ къ Роману, Бакеу и до Текуча мѣстность по сторонамъ дороги, въ долинѣ рѣки Серетъ, повсюду свидѣтельствуетъ о значительной степени развитія культуры. Этими мѣстами проѣзжаешь словно бы по одному громадному сплошному парку, гдѣ каждый клочекъ земли тщательно воздѣланъ, расчищенъ, огороженъ; бѣлые домики хуторовъ и деревнюшекъ поддерживаются въ чистотѣ и порядкѣ; повсюду виденъ трудъ и благосостояніе. По истинѣ, это благословенныя страны Европы, и правъ былъ румынскій поэтъ, который въ своей пѣснѣ «Ца̀ра Романеска», сдѣлавшейся одною изъ самыхъ популярнѣйшихъ во всей Румыніи, восклицаетъ: «о, мой край родимый, кто видѣлъ тебя однажды, тотъ никогда, никогда тебя не забудетъ!» Не знаю, какъ въ другихъ мѣстахъ, но примѣняясь къ долинѣ Сорета, слова поэта вполнѣ справедливы: этого роскошнаго сада, дѣйствительно, никогда не забудешь.
За нѣсколько верстъ не доѣзжая Токуча, долина Серета начинаетъ все болѣе и болѣе разширяться къ югу и юго-востоку, переходя въ открытую равнинную степь. Невысокіе горные кряжи тянутся все время пути только влѣво отъ дороги, доходя почти до самаго устья Серета у Барбоша. Въ этомъ послѣднемъ пунктѣ надъ самою станціею высится обрывистая, отвѣсная скала, на вершинѣ которой, въ день занятія Барбошскаго моста, расположенъ былъ бивуакъ полковника Струкова. Съ ея высоты открывается одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ видовъ на Дунай и представляется широкое громадное пространство для военныхъ наблюденій за противными берегами. Желѣзныя скрѣпленія моста построены не въ клѣтку, а продольными дугами, идущими по сторонамъ пути и постепенно понижающимися отъ средины моста къ его оконечностямъ. Внизу, у подошвы высокой мостовой насыпи, прислонился бѣлый сельскій домикъ, гдѣ расположенъ нашъ пѣхотный караулъ. Въ ближайшихъ окрестностяхъ разбросано нѣсколько бивуаковъ войскъ изъ состава 11-го корпуса.
Отъ Барбоша до Браилова желѣзный путь идетъ по болотистой низменности, которая сплошь, по обѣ стороны полотна залита теперь разливомъ. Напоромъ воды постоянно размываетъ дорогу, и нашимъ солдатамъ пришлось положить въ этихъ мѣстахъ не мало каторжнаго труда, устилая полотно мѣшками, наполненными пескомъ, и огораживая края пути плетнями. Вся эта работа производилась по поясъ въ водѣ, при весеннемъ холодномъ ненастьи.
Къ Браилову мы подъѣзжали на разсвѣтѣ. Влѣво отъ дороги на палевомъ фонѣ неба вырисовался темный силуэтъ изящной церковки, за которою вскорѣ показалось болѣе двухъ десятковъ мельницъ-вѣтрянокъ. Тутъ уже начиналось предмѣстье. Браиловъ, если глядѣть на него съ дороги, кажется очень чистенькимъ городкомъ, надъ которымъ возвышаются нѣсколько церквей и колоколень очень порядочной архитектуры. Издали онъ показался намъ довольно похожимъ на наши русскіе города, въ довершеніе сходства съ которыми по серединѣ города торчитъ совершенно русская пожарная каланча. Пригородныя постройки въ нѣкоторыхъ мѣстахъ окружены брустверомъ, — это остатки прежнихъ турецкихъ укрѣпленій. Неподалеку отъ бруствера сгруппировалась небольшая густая рощица, среди которой возвышается мавзолей — каменная игла, увѣнчанная крестомъ, въ память русскихъ воиновъ, павшихъ при осадѣ Браилова въ турецкую войну 1828 года. Вокругъ рощи бѣлѣютъ бивуаки браиловскаго отряда.
Далѣе за Браиловымъ мѣстность пошла уже совершенно ровная; только влѣво, по ту сторону Дуная, виднѣются вдали причудливые изломы линіи добруджинскихъ горъ, и самъ Дунай съ его разливами и плесами выступаетъ порою на видъ широкими бѣлесоватыми полосами. По степи кочуютъ оборванные цыгане, которые попадались намъ на встрѣчу въ количествѣ нѣсколькихъ небольшихъ таборовъ — и все это, какъ въ общей обстановкѣ, такъ и въ деталяхъ, совершенно то же и такъ же, какъ и у насъ на югѣ Россіи. Здѣсь общій характеръ мѣстности напоминаетъ нѣсколько нашу буджакскую степь: растительности очень мало, деревни довольно рѣдки, глазъ не останавливается ни на какомъ возвышеніи, даже древнихъ кургановъ нигдѣ не замѣтно; повсюду — полное безлюдье, а вдали пустынная степь, подернутая легкою синевою, почти незамѣтно сливается съ горизонтомъ. Но чѣмъ ближе къ Бузео, тѣмъ все оживленнѣе и веселѣе становится эта равнина. Деревни, окруженныя садами, начинаютъ попадаться все чаще и чаще; въ каждой деревенькѣ непремѣнно маленькая церковка. Вправо показываются отроги карпатскихъ горъ, вершины которыхъ виднѣются грядами, однѣ за другими, на очень далекое разстояніе. Нѣкоторыя изъ грядъ мѣстами покрыты хорошимъ лѣсомъ. Наконецъ, уже на послѣднемъ планѣ голубоватой да́ли самыя высокія горы исчезаютъ въ легкомъ туманѣ, такъ что о присутствіи ихъ можно догадаться только по бѣловатымъ пятнамъ снѣжныхъ залежей, разбросанныхъ тамъ и сямъ по вершинамъ. Склоны и подошва ближайшаго кряжа горъ усѣяны селеніями, утопающими въ роскошной растительности садовъ, надъ которыми подымаются бѣлыя башни сельскихъ церквей, а повыше селеній и садовъ склоны покрыты пашнями и виноградниками. Пространства вправо отъ дороги болѣе населены чѣмъ слѣва. По правую сторону равнины — деревни и сады тянутся почти непрерывнымъ рядомъ. Культура — судя, конечно, по бѣглому взгляду изъ вагоннаго окошка — кажется значительно выше бессарабской, гдѣ селенія представляются взору чѣмъ-то въ родѣ громадныхъ навозныхъ кучъ, тогда какъ здѣсь деревеньки все чистенькія, хаты выбѣлены и расписаны охрой, либо синькой, крыши крыты гонтомъ или черепицею, дворы и хозяйства огорожены хворостяною или кустарниковою изгородью; отдѣльно насаженныя рощицы очень миловидны и содержатся въ образцовомъ порядкѣ; здѣсь преимущественно растутъ липы, дубки и чернокленъ; всѣ эти насажденія раскинуты по равнинѣ отдѣльными группами, какъ бы островками. Огороды, нерѣдко разбитые въ полѣ, вдали отъ селеній, тоже огорожены, какъ и усадьбы, и при каждомъ непремѣнно качается на жерди убитая ворона, служащая пугаломъ для живыхъ пернатыхъ. Поля повсюду воздѣланы очень тщательно и на нихъ съ самаго ранняго утра идутъ работы, виднѣется много трудящагося народа — мужчинъ и женщинъ. Плуги запряжены волами въ шесть паръ; впрочемъ, иногда попадаются и смѣшанныя запряжки — волы съ лошадьми. Видно, что работники пріѣзжаютъ на свои поля издалека, за нѣсколько верстъ, потому что на межахъ нерѣдко попадаются распряженныя каруцы, близь которыхъ пасутся кони. Мужчины, при видѣ нашего поѣзда, отрываются на минутку отъ работы и машутъ намъ широкополыми шляпами, женщины посылаютъ благословенія и сами крестятся. Славный, добрый народъ, и какъ жаль, что у него такая чуждая ему, офранцуженная интеллигенція, которая, засѣдая на скамьяхъ парламента, къ удивленію, совершенно разучилась понимать чувства и стремленія своего народа....
Съ лѣвой стороны желѣзной дороги тянется безконечная равнина степнаго характера; изрѣдка попадаются на ней курганы, разсѣянные тамъ и сямъ, вблизи и вдали, на самомъ горизонтѣ; изрѣдка зазеленѣетъ вдругъ роща, еще рѣже покажутся кровли какого-нибудь хуторка или деревнюшки — и опять пошла все степь да степь, по которой мѣстами излучины рѣки сверкаютъ. По равнинѣ выкопано много колодцевъ и встрѣчается не мало обмурованныхъ ключей; послѣдніе преимущественно вдоль шоссе, которое отъ Бузео и почти вплоть до Плоештовъ тянется рядомъ съ желѣзною дорогою, на очень близкомъ отъ нея разстояніи. Эта степь полна самыхъ разнообразныхъ птичьихъ свистовъ, ястребинаго клекота и урчанія лягушекъ, миріадами наполняющихъ каждую лужицу. Молодые ястребки и коршуны кружатъ и плаваютъ въ воздушныхъ высяхъ, пестрыя сороки и голубогрудыя сиворакши[5] безпрестанно мелькаютъ передъ глазами. Вся степь уже покрыта свѣжею, сочною изумрудною зеленью; растительность такъ и претъ изъ земли, а изобильное присутствіе дикихъ блѣдно-розовыхъ мальвъ и золотистаго дрока доказываетъ на сколько жирна эта черноземная почва. Порою на степи попадаются значительныя пространства, которыя пестрѣютъ словно цвѣтныя скатерти: вотъ идетъ полоса совершенно желтая, далѣе бѣлая, рядомъ съ нею свѣтлосиняя или пунсовая — и эти коллера кажутся на столько сплошными, что среди ихъ почти не видать зелени — до такой степени изобильно и густо растутъ здѣсь степные цвѣты: цикорей, курослѣпъ, дрокъ, ромашка, гвоздика, мальва, пунсовый макъ, васильки и тюльпанчики. Нерѣдко на поляхъ можно замѣтить небольшіе, вкопанные въ землю, каменные кресты, всегда почти по два рядомъ, которые служатъ границами владѣній и вмѣстѣ съ тѣмъ религіозное чувство народа соединяетъ съ ними символъ охраны полей отъ засухи, саранчи и пожаровъ. На степи пасутся ота̀ры овецъ и стада̀ крупнаго рогатаго скота. Пастухи, вооруженные герлыгами[6] и длинными бичами на короткихъ кнутовищахъ, иногда съ ружьемъ за плечами, стерегутъ свои стада не иначе, какъ верхомъ на степныхъ лошадкахъ; а умныя сторожевыя собаки-овчарки и волкодавы неизмѣнно присутствуютъ на своихъ постахъ, зорко оберегая ота̀ры со всѣхъ четырехъ сторонъ отъ волковъ, которыхъ, какъ говорятъ, здѣсь водится не мало.
Бузео, также какъ и Браиловъ, издали кажется очень чистенькимъ городкомъ и производитъ милое, веселое впечатлѣніе мягкими контурами своихъ садовъ и построекъ. Колокольни и крыши нѣкоторыхъ домовъ крыты здѣсь бѣлою жестью — и все это какъ серебро сверкаетъ на солнцѣ; видно нѣсколько каменныхъ домовъ очень изящной архитектуры. Присутствіе нашихъ войскъ замѣтно повсюду; и здѣсь, какъ подъ Браиловымъ, раскинулся обширный бивуакъ пѣхоты и казаковъ близь большой дубовой рощи. По шоссе тоже тянутся эшелоны войскъ — полки 31-й дивизіи, артиллерія, парки и длинные обозы, среди которыхъ порціонные волы, пока до убоя, пошли въ дѣло: тоже и ихъ запрягли въ какія-то повозки. Въ авангардахъ идутъ казачьи сотни: донцы въ бѣлыхъ фуражкахъ и уральцы въ высокихъ мѣховыхъ папахахъ. Ротныя собаки, высунувъ языки, понуро плетутся за своими кормильцами. Удушливая жара уже съ семи часовъ утра нестерпимо донимаетъ и людей и животныхъ. Не слыхать ни говора, ни пѣсень; батальоны двигаются молча, медленно, но безостановочно, словно бы ползутъ, какъ гигантская змѣя, свиваясь и развиваясь длинною лентой. Изъ вагона, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ шоссе, видно очень ясно, какъ съ усталыхъ, запыленныхъ лицъ катится потъ; бѣлыя рубахи не только мокры, но даже посѣрѣли отъ поту и липнутъ къ плечамъ, къ рукамъ, къ груди; молодые солдаты изогнулись, что́ называется, въ три погибели, подъ навьюченною на нихъ тяжестью ранцевъ, патронныхъ подсумковъ и скатанныхъ черезъ плечо шинелей. Впрочемъ, отсталыхъ что-то не видать. Хотя и тяжко, очень тяжко людямъ, но замѣтно, что они за эти двѣ съ половиною недѣли успѣли уже постепенно втянуться въ трудное дѣло похода. Хорошо еще, что тутъ ровное прекрасное шоссе, и хоть жарко, да сухо; а каково было идти по Бессарабіи, въ первые дни послѣ 12-го апрѣля, по убійственнымъ косогорнымъ проселкамъ, въ дождливую слякоть, превратившую наши первобытные пути въ невылазное мѣсиво густой и липкой грязи. — Вотъ гдѣ была му̀ка истинно адская, особенно когда приходилось поминутно вытаскивать изъ боло́тища застрявшія по ступицу повозки и артиллерію, которыхъ даже и волы, по десяти паръ въ одной запряжкѣ, не всегда могли сдвинуть съ мѣста. За Бузео общій видъ страны сдѣлался еще культурнѣе. Горы справа все тянутся параллельно дорогѣ, но уже значительно отступя въ глубь долины; у подошвы ихъ все также тянется почти непрерывная цѣпь селеній съ бѣлыми колокольнями, а по склонамъ видны нѣжно-зеленые виноградники и правильно разчерченные четвероугольники то чернѣющихъ, то уже зеленѣющихъ пашень. Горы эти охватываютъ страну, какъ бы полукружіемъ съ сѣвера и съ запада. Теперь, когда утренній туманъ разсѣялся, очертанія отдаленныхъ карпатскихъ высей выступили гораздо яснѣе своими лиловато-бурыми массами. Вершины ихъ оголены совершенно; не замѣтно тамъ ни малѣйшихъ признаковъ какой-либо растительности и жизни, а снѣжныя залежи бѣлѣютъ по нимъ, точно бы мѣлъ въ гигантскихъ глыбахъ.
Первая станція за Бузео называется Мизиль. Это — небольшое, но, кажись, довольно промышленное мѣстечко съ двумя церквями, являющими въ своей архитектурѣ болѣе католическій, чѣмъ православный характеръ, благодаря двумъ башенькамъ по бокамъ передняго фасса. Купола и здѣсь, какъ почти повсюду въ Румыніи, обиты бѣлою жестью. На шоссе попадается не мало шинковъ и заѣзжихъ дворовъ, по наружному виду которыхъ можно заключить, что содержатели ихъ, преимущественно бѣглые русскіе и австрійскіе евреи, не смотря на стѣснительные для нихъ законы страны, положительно воспрещающіе евреямъ — не румынскимъ подданнымъ заниматься кабачествомъ, умѣютъ-таки, какъ и у насъ, обходить законъ вокругъ и около, и ловко обдѣлывать свои дѣлишки на счетъ крестьянскихъ заработковъ. Эти придорожныя корчмы, по большей части, каменныя, крытыя гонтомъ или черепицею, видимо бьютъ на внѣшнее щегольство, наглядно показывающее степень зажиточности кабатчиковъ.
Въ районѣ мѣстности у станціи Валеа Галюкареска горные отроги начинаютъ замѣтно понижаться, все болѣе и болѣе удаляясь вправо, въ глубину страны, пока наконецъ ихъ пологіе скаты не исчезаютъ гдѣ-то вдали, сливаясь съ обширною придунайскою равниною. Вотъ молодой лѣсокъ подбѣжалъ къ самой дорогѣ, такъ что кудрявыя вѣтви чуть не хлещутъ по вагонамъ — и съ разу пахну̀ло на насъ живительною прохладой и тѣнью, но — увы! не болѣе какъ на одну или двѣ минуты, а тамъ — опять жара и духота, гнетущая и тѣло, и умъ, и волю… Вотъ придорожная будка. Вмѣсто сторожа выходитъ его дородная супруга; вытянувшись какъ солдатъ во фронтѣ, она въ одной рукѣ величественно держитъ флагъ, а другою отдаетъ намъ честь по-военному и оретъ — оретъ «ура» во все горло. Эта фигура, исполненная такого добродушнаго комизма и наивнаго восторга, невольно разсмѣшила насъ, не смотря на всю нашу вялую лѣнь, апатію и какую-то разва̀ренность всего организма въ этой подавляющей духотѣ вагона, температура котораго подъ жгучими лучами солнца превратилась въ нѣчто напоминающее полокъ русской купеческой бани.
Окрестное населеніе и здѣсь все также густо, какъ передъ Бузео, но тутъ оно перекинулось уже и на степь, по лѣвую сторону дороги и, не смотря на жару, усердно продолжаетъ работу въ поляхъ, куда вы́сыпало еще больше народу, чѣмъ давеча раннимъ утромъ.
Переѣзжаемъ по желѣзному мосту чрезъ рѣку Теляжну, которая, по спадѣ своихъ водъ, въ какія-нибудь двое сутокъ успѣла уже совершенно обмелѣть и изъ мутнаго, бурливаго потока, угрожавшаго даже устоямъ моста, превратилась въ смиреннѣйшій ручей, который, пробираясь мелкими и узкими струйками, расползается и вьется нѣсколькими рукавами по обнаженнымъ галькамъ неглубокаго плоскаго русла.
Таковы почти и всѣ румынскія рѣки: вчера камни ворочала, людей топила, мосты носила, а сегодня ее и курица въ бродъ перейдетъ ногъ не обмочивши. Но это послѣднее состояніе продолжается пока не начнутъ таять снѣга карпатскихъ высей или пока не выпадутъ въ Карпатахъ сильные дожди; тогда обмелѣвшее русло снова переполнится водою, забурлитъ, зашумитъ, и опять начнетъ подмывать берега̀, сносить мосты и разрушать дороги. За тѣмъ рѣки вновь обмелѣютъ, до осени, когда наступаетъ періодъ карпатскихъ дождей, причемъ съ наступленіемъ зимы, смотря по средней температурѣ, иногда онѣ спадаютъ и замерзаютъ, а иногда, въ дождливыя теплыя зимы, все продолжаютъ порою бурлить, то повышаясь, то понижаясь въ своемъ уровнѣ.
Спустя нѣсколько времени послѣ переѣзда черезъ Теляжну, поѣздъ медленно подошелъ къ платформѣ плоештинской станціи.
Плоешты по-румынски значитъ «дождливые», и справедливость этого названія, какъ нарочно, подтвердилась для насъ съ первой же минуты: не успѣли мы подъѣхать къ дебаркадеру, какъ прыснулъ крупный косой дождикъ, который хотя и скоро прошелъ, но въ теченіи дня все-таки раза три принимался, довольно усерднымъ образомъ, барабанить по стекламъ и крышамъ, освѣжая на нѣсколько минутъ раскаленную мостовую.
Мнѣ отвели квартиру въ домѣ нѣкоего Калуда Димитріу на «страда (улица) Уэлло». Адресъ былъ сообщенъ мнѣ нашимъ квартирьеромъ еще на станціи и румынскимъ чиновникомъ растолкованъ извощику, который и подвезъ меня къ деревянному двухъэтажному домику, примолвя «аичь!» (здѣсь). Я постучался у запертой калитки. Въ одномъ изъ окошекъ верхняго этажа показалась какая-то пожилая женщина и скрылась въ то же мгновеніе, захлопнувъ форточку. Жду, что вотъ сейчасъ меня впустятъ, — не тутъ то было! Стучу второй разъ, стучу третій, — не отворяютъ; притаились такъ, что ни голоса, ни шороха, словно бы весь домъ вымеръ. Извощикъ спрыгиваетъ съ козелъ и начинаетъ усердно колотить въ калитку бичемъ, и въ то же время кричитъ что-то на верхъ. Напрасно: всё то же мертвое молчаніе. Видя, что это не помогаетъ, онъ плюнулъ, выругался и жестомъ предложилъ мнѣ садиться въ свой фаэтонъ. Изъ его словъ я кое-какъ понялъ, что надо ѣхать въ полицію. Пріѣзжаемъ. Общее впечатлѣніе, производимое этою полиціей, если и говоритъ въ пользу ея патріархальности, то уже никакъ не чистоплотности: первое, что попалось подъ ноги, это хрюкающіе поросята въ прихожей; нравамъ этихъ милыхъ обитателей вполнѣ соотвѣтствовали и наслѣженный полъ съ комками уличной грязи, и закоптѣлыя стѣны, и какой-то особенный запахъ арестантской кутузки. Вхожу въ «присутственную» комнату, гдѣ виситъ портретъ князя Карла, подъ которымъ полицейскій чиновникъ не безъ помощи кулаковъ чинитъ патріархальное разбирательство нѣсколькимъ оборванцамъ, съ синяками и ссадинами на физіономіяхъ. Увидѣвъ во мнѣ русскаго офицера, онъ вѣжливо пригласилъ меня сѣсть и кликнулъ секретаря, который, какъ оказалось, говоритъ по-русски и при томъ столь хорошо, правильно и чисто, что родиной его едва ли могла быть Румынія. Выслушавъ мою жалобу, онъ тотчасъ же распорядился отрядить со мною двухъ конныхъ каларашей, приказавъ имъ водворить меня на назначенной квартирѣ. Въ сопровожденіи этого конвоя, возвращаюсь я въ «страда Уэлло», но у калитки Калуда Димитріу — увы! начинается та же исторія, съ тою лишь разницей, что на этотъ разъ въ форточку уже никто не высовывался. Калараши немилосердно колотятъ въ калитку ножнами своихъ сабель, такъ что всѣ сосѣднія собаки подняли неистовый лай и изъ оконъ ближайшихъ домовъ уже стали выглядывать любопытныя физіономіи, а у Калуда Димитріу все-таки ни малѣйшихъ признаковъ жизни. — «Ну, думаю, не сладко мнѣ тутъ будетъ жить, коли и полиція ничего не можетъ подѣлать». Наконецъ, гляжу, одинъ каларашъ, привязавъ лошадей къ желѣзному кольцу въ воротахъ, вскакиваетъ другому на спину, становится ему на плечи, цѣпляется за верхнюю перекладину воротъ и благополучно спрыгиваетъ во дворъ. Въ ту же минуту калитка предо мною растворяется. Подымаемся по деревянной лѣстницѣ, гдѣ на верхней открытой галлерейкѣ стоятъ три женщины — пожилая и двѣ среднихъ лѣтъ — и всѣ три, что̀ называется, въ полномъ déshabillé, — въ сорочкахъ, юбкахъ и въ туфляхъ на босую ногу, но повидимому такая легкость костюмовъ ни мало ихъ не смущаетъ въ присутствіи постороннихъ мужчинъ; онѣ съ яростью накидываются на двухъ каларашей и извощика, несущаго мой чемоданчикъ; громкіе, раздраженные ихъ голоса совершенно заглушаютъ доводы одного изъ каларашей, доказывающаго имъ, что водвореніе мое въ ихъ домѣ есть вещь совершенно законная, сдѣланная по распоряженію румынскихъ властей, о чемъ домохозяева и были предупреждены заблаговременно, какъ объяснилъ мнѣ предъ этимъ секретарь полиціи. Пока идетъ вся эта перебранка, я остаюсь совершенно безучастнымъ, постороннимъ зрителемъ и терпѣливо жду, чѣмъ окончится дѣло. Вѣроятно, убѣдившись, что съ бабами не сговоришь, каларашъ махнулъ рукою и растворилъ стеклянную дверь, приглашая меня войдти въ комнату. Такимъ образомъ, водвореніе мое было совершено. Я далъ обоимъ каларашамъ сколько-то мелочи на водку — и они тотчасъ же удалились. Но тутъ мои хозяйки вдругъ врываются въ мою комнату и живо, въ попыхахъ, словно бы на пожарѣ, начинаютъ вытаскивать изъ нея всѣ вещи: подушки, тюфяки, посуду, утварь, столъ у стулья, такъ что въ какія-нибудь пять минутъ я очутился въ совершенно пустой горницѣ, на стѣнахъ которой осталось лишь нѣсколько литографированныхъ картинокъ.
Хорошо еще, что въ это время подъѣхалъ на другомъ извощикѣ мой деньщикъ съ вещами: теперь, по крайней мѣрѣ, я могъ присѣсть на своемъ чемоданѣ.
Минуту спустя, на галлерейкѣ появился какой-то одѣтый довольно прилично мужчина, которому мои хозяйки, повидимому, стали жаловаться, крича, жестикулируя и перебивая одна другую.
Тотъ, не дослушавъ, цыкнулъ на нихъ внушительнымъ образомъ, да еще ногою притопнулъ такъ, что онѣ сразу примолкли и даже исчезли куда-то, послѣ чего этотъ мужчина вошелъ ко мнѣ въ комнату, любезно протянулъ руку, отрекомендовался «господаремъ», т. е. хозяиномъ дома, и промолвилъ: «пу̀фтиме!» (прошу покорно). «Славу Богу, думаю, конецъ моимъ испытаніямъ!» Надо было расплатиться съ извощиками, а мелочи у меня не оказалось. Вынимаю полуимперіалъ и съ помощью «Военнаго Переводчика»[7] стараюсь объяснить, что мнѣ нужно размѣнять деньги; но какъ на зло въ «Военномъ Переводчикѣ» нѣтъ ровно ничего, касательно этого предмета: ни фразы «размѣняйте мнѣ деньги», ни глагола «мѣнять», «размѣнивать», ни существительныхъ «мѣна», «размѣнъ». — «Вотъ тебѣ и польза отъ «Военнаго Переводчика», думаю себѣ: — въ первый разъ пришлось къ нему прибѣгнуть, и сразу же такая осѣчка!» Но, къ счастью, нахожу въ немъ наконецъ слово «мѣняла» — «зарафъ». Произнося это слово и сопровождая его соотвѣтственными движеніями рукъ, мнѣ удалось наконецъ кое-какъ достичь, что хозяинъ понялъ чего мнѣ надо. Онъ разстегнулъ крахмаленную грудь своей рубашки и досталъ изъ-за пазухи замшевый кошель, висѣвшій на шейномъ шнурочкѣ, вмѣстѣ съ крестикомъ и образками. Въ этомъ довольно полновѣсномъ кошелѣ у Калуда Димитріу хранились разныя золотыя и серебряныя монеты, крупныя и мелкія, такъ что онъ безъ затрудненія сейчасъ же размѣнялъ мнѣ мой червонецъ. Отдаю извощикамъ плату и прибавляю еще каждому на водку, какъ вдругъ — гляжу и собственнымъ глазамъ не вѣрю — мой хозяинъ тоже протягиваетъ мнѣ ладонь. Въ полномъ недоумѣніи я окинулъ его вопросительнымъ взглядомъ. Тогда онъ словами, совершенно мнѣ непонятными, но за то очень понятною интонаціею и еще болѣе краснорѣчивыми знаками начинаетъ мнѣ объяснять, что съ моей стороны будетъ очень любезно, если я и ему дамъ тоже на водку.
— Вамъ? — переспрашиваю я, и спѣшу заглянуть въ «Переводчикъ», гдѣ — слава Богу — нахожу въ отдѣлѣ румынской грамматики требуемое слово. — Вамъ? Думита́ле? повторяю я, боясь какъ бы не оскорбить его самою возможностью такого несообразнаго предположенія, ибо мнѣ все еще думалось — не ошибаюсь ли я? точно ли онъ этого хочетъ, или имѣетъ въ виду объяснить мнѣ нѣчто совсѣмъ иное, да только я понялъ его знаки превратнымъ образомъ?
— Аша! міе, міе![8] утвердительно киваетъ онъ головою и тычетъ указательнымъ пальцемъ на свою грудь и на мои деньги.
— За что? Почему? Пентру чѐ? спрашиваю.
Мой Калуда Димитріу начинаетъ объяснять мнѣ что-то, и я, судя опять-таки по интонаціи и знакамъ, прихожу къ заключенію, что смыслъ его рѣчи таковъ: если, дескать, вы извощикамъ даете на водку, то дайте и мнѣ, потому что они для васъ только извощики, а я вашъ хозяинъ, и притомъ же я оказалъ вамъ услугу — размѣнялъ ваши деньги.
Признаюсь, я очень смутился и не столько за свое недоумѣніе, оказавшееся совсѣмъ не впопадъ, сколько за самый смыслъ просьбы моего прилично одѣтаго хозяина-домовладѣльца.
Чувствуя, что невольно краснѣю, протянулъ я ему ладонь, на которой лежало нѣсколько серебряныхъ монетъ и знакомъ пригласилъ указать, сколько именно желаетъ онъ получить. Это становилось даже любопытно, и мнѣ теперь уже было интересно увидѣть, на сколько можетъ простираться наивное нахальство румына и сколько именно монетъ онъ себѣ отсчитаетъ. Но — къ вящему удивленію — Калуда Димитріу оказался весьма скромнымъ въ желательной ему суммѣ: онъ взялъ у меня съ ладони только одинъ леу (франкъ; по франку же я далъ и извощикамъ), опустилъ его въ свой кошель и съ большимъ достоинствомъ, очень любезно протянулъ мнѣ въ знакъ благодарности свою руку.
— Ваше благородіе! Никакъ это онъ съ васъ на водку взялъ? — въ полномъ недоумѣніи обратился ко мнѣ мой деньщикъ, по уходѣ хозяина.
— Да, на водку, подтвердилъ я: — а что̀?
— Да какъ же это?.. Вѣдь, по одежѣ глядя, онъ господинъ выходитъ, и опять же хозяинъ дому, — стало-быть, не бѣдный… и вдругъ — на водку!.. Это, ваше благородіе, совсѣмъ даже несообразно выходитъ.
И съ этой минуты мой деньщикъ восчувствовалъ къ Калуда Димитріу величайшее презрѣніе: — «воля ваша, а только я, ваше благородіе, послѣ этого, значитъ, уважать ему не согласенъ!»
Первымъ дѣломъ — захотѣлось помыться съ дороги. Деньщикъ пошелъ отыскивать у хозяевъ какой-нибудь кувшинъ да плошку и запропалъ что-то. Въ ожиданіи его, я, отъ нѐчего дѣлать, занялся разсматриваніемъ настѣнныхъ картинокъ. На одной написана въ гирляндовой каемкѣ какая-то греческая молитва, рядомъ съ нею вышытый гарусомъ попугай на вѣткѣ, далѣе цѣлая коллекція фотографическихъ медальоновъ на одномъ листѣ, гдѣ изображены съ одной стороны румынскіе вожди парламентской оппозиціи, а съ другой — консерваторы; тѣ и другіе, судя по портретамъ, почти ничѣмъ не отличаются другъ отъ друга во внѣшности: тѣ же низкіе, плоскіе, маленькіе лбы, та же густая растительность на головѣ и на лицѣ, тѣ же распомаженные, расчесанные усы и эспаньолки, и волосы à la Капуль, тотъ же плоскій отпечатокъ бульварно-парижскаго, парикмахерскаго шика въ выраженіи физіономій и — въ довершеніе тождества — почти всѣ окончанія фамилій на эско. Но вотъ двѣ любопытныя картинки, и обѣ русскаго происхожденія. На одной подписано: «Взятіе графомъ Дибичемъ Забалканскимъ Адріанополя, — съ дозволенія цензора Снегирева, 1829 года», а на другой: «Переходъ Графа Дибича Забалканскаго 10-го іюля 1829 г. за Балканскія горы, почитавшіяся до сихъ поръ непреодолимымъ оплотомъ Европейской Турціи» (тоже съ дозволенія цензора Снегирева). Тутъ же подписаны и слѣдующіе стихи:
На брань призвалъ насъ Царь Державный,
И грудью мы впередъ пошли;
Весельемъ былъ намъ путь сей славный,
Орла Россіи мы несли,
Мы съ нимъ Дунай перелетѣли,
Дунай волнами зашумѣлъ;
Повсюду клики загремѣли,
Орелъ къ востоку полетѣлъ!
И вотъ, въ пути, какъ великаны,
Возстали цѣпи дикихъ горъ, —
То грозный щитъ Луны — Балканы;
Къ нимъ врагъ возвелъ надежный взоръ.
Взирай, Османъ, на ихъ вершины,
Не до небесъ твой крѣпкій щитъ!
Сіи высоки исполины, —
Орелъ превыше ихъ паритъ;
Гремятъ за ними громы брани,
Полки съ кремнистыхъ горъ идутъ,
А тамъ, еще отъ Эривани
Знамена русскія несутъ.
Хвала тебѣ, нашъ Царь Державный,
Сіяй въ вѣнцѣ побѣды намъ!
Ты самъ повелъ насъ въ путь сей славный!
Ура тебѣ! — ура вождямъ!
Какъ времена-то перемѣнчивы! Вотъ, вѣдь и громкіе стихи, но нѣтъ въ нихъ и намека на славянскую идею войны, на ту освободительную идею, которая и тогда лежала въ основѣ нашего движенія на Балканскій полуостровъ, какъ лежитъ нынѣ; а вѣдь и тогда были тамъ тѣ же условія, что̀ и теперь, тѣ же болгары и сербы, тотъ же турецкій гнетъ и безправица, и та же самая задача предлежала русской арміи; но видно сознаніе ея въ то время еще не проникало въ массу русскаго народа и войска, тогда какъ теперь каждый солдатъ знаетъ, за что̀ и за кого предстоитъ ему драться.
— Ваше благородіе! Тутъ, просто, жить нельзя! вскричалъ видимо раздосадованный деньщикъ, входя въ комнату, съ кувшиномъ воды и глиняною лоханью: — Шутъ ихъ знаетъ, что̀ они такое! Самъ хозяинъ въ трактиръ ушелъ, а бабы заперлися внизу на замокъ и голосу не подаютъ. Что̀ ни стучался къ нимъ — не отзываются! Долженъ былъ на базаръ бѣжать, и ужь еле-еле тамъ купилъ всю эту посудину, а воды набралъ съ городскаго фонтала, — такъ и несъ ее по улицѣ! Воля ваша, а только надо намъ куда ни-на-есть переѣхать.
Послѣдняя мысль, дѣйствительно, являлась лучшимъ изъ всего, что оставалось въ моемъ положеніи. Насильно милъ не будешь, а судя по началу, у этихъ квартирныхъ хозяевъ мнѣ, вѣроятно, предстоятъ ежеминутныя мелочныя непріятности. Пока что, я рѣшился взять нумеръ въ какой-нибудь гостиницѣ, но прежде всего занялся своимъ туалетомъ. Въ это время въ смежной горницѣ послышалось шарканье старческихъ шаговъ и кряхтѣнье. Черезъ минуту пріотворилась дверь и ко мнѣ вошла сгорбленная старушка, вся въ черномъ: на головѣ большой черный кашемировый платокъ, на плечахъ атласная, уже порыжѣлая отъ ветхости, ватная кацавейка, изъ подъ которой болталась черная ситцевая юбка. Въ Румыніи пожилыя женщины и старухи низшаго и средняго сословій носятъ исключительно черное[9], очень походя своимъ костюмомъ на нищихъ богомолокъ, какихъ не въ рѣдкость случается встрѣчать по купеческимъ домамъ въ Москвѣ и въ провинціи! На желтомъ лицѣ этой старушки блуждала привѣтливая улыбка, а въ глазахъ сказывалось большое любопытство. Подходя ко мнѣ, она нѣсколько разъ кивнула головой, какъ бы здороваясь и, наконецъ, ласково огладила меня по плечу морщинистой, трясущеюся рукою.
— Майка а домнулу̀й, прошептала она, указывая на себя, и изъ этой рекомендаціи я, при всемъ моемъ плохомъ знакомствѣ съ румынскимъ языкомъ, понялъ однако, что это значитъ мать хозяина.
— Русъ офицерь?.. Капетанъ?.. Бунъ, бунъ!.. харошь! приговаривала она, продолжая меня оглаживать. Съ первыхъ словъ оказалось, что старуха немножко маракуетъ по-русски:
— Молода была, Ро̀ссія жила… Одесса жила… Бунъ, бунъ капетанъ…
— Вотъ ты, божья старушка, добрая, — и видать, что добрая, вмѣшался мой деньщикъ: — а тѣ бобры, словно вѣдьмы злющія! Не токма̀ что изъ комнаты всю небиль повытаскали, а и воды ковша добромъ не допросишься.
Старуха только рукой махнула — «ужь и не говори, молъ», и со вздохомъ безсильнаго сожалѣнія покачала головою. Видно было, что не она тутъ верховодитъ въ домѣ.
— Та̀-то, злющій подстарокъ, какъ твоему сыну доводится? Теща, что ли? продолжалъ деньщикъ.
— Со̀кры, со̀кры… Аша̀, подтвердила, понявшая вопросъ, старушка.
— Такъ ты чтожь? Развѣ не голова въ дому? Тыбъ ее въ струнѣ содержала, чтобъ она экимъ манеромъ дерзить-то не смѣла бы.
Но этотъ послѣдній діалогъ, видимо, не былъ понятъ, потому что старуха вопросительно поглядывая то на меня, то на него, только головою поддакивала, да улыбалась добросердечно. Послѣ этого она вышла изъ комнаты, но черезъ двѣ-три минуты возвратилась снова, принеся какія-то свернутыя въ трубку бумаги. Оказалось, что это были нѣсколько плохихъ литографій, между которыми одна изображала покойнаго Государя Николая Павловича, а другая Наполеона III.
— Импэраторулъ Нико̀лай, пояснила она, показывая мнѣ портретъ и произнеся эти слова тономъ особеннаго почтенія: — Господарь а Ро̀ссія… Знако̀мъ?… О, маре́ мар́ Господарь!.. великій!.. Живъ Нико̀лай?
Признаюсь, я былъ нѣсколько удивленъ столь неожиданнымъ вопросомъ.
— Умеръ, говорю ей: — давно уже умеръ.
— Умеръ? какъ бы машинально повторила за мной удивленная этимъ извѣстіемъ старуха и перекрестилась, съ соболѣзнованіемъ покачавъ головою и пробормотавъ что-то по-румынски — вѣроятно, молитву за душу покойнаго Государя.
— А кто импэраторулъ ынтру Ро̀ссія? спросила она, послѣ короткаго раздумья.
— Теперь-то? Теперь у насъ Императоръ Александръ, Сынъ Николая.
— Александеръ… Александеръ, нѣсколько разъ прошептала она, какъ бы про себя, видимо стараясь запомнить имя: — Александеръ маре́… Сы дэ луй Думнезе́у! Сы дэ луй![10]
И послѣ этого вытащила портретъ Наполеона и ткнула въ него пальцемъ:
— Живъ?
— Нѣтъ, говорю: — умеръ, тоже умеръ.
Очевидно, и это было для старухи совершенною новостію, но послѣднее извѣстіе, кажись, уже не произвело на нее такого впечатлѣнія, какъ первое.
— Сы дэ луй Думнезе́у! Сы дэ луй! пробормотали ея безцвѣтныя губы, и ужь что́ хотѣла она выразить этимъ послѣднимъ «сы дэ луй» — Богъ ее знаетъ!
Какъ непохожа показалась мнѣ эта добрая старуха на трехъ остальныхъ моихъ хозяекъ! Въ этомъ дряхломъ существѣ, въ этомъ уцѣлѣвшемъ осколкѣ былыхъ временъ, не смотря на всю ограниченность его умственнаго и духовнаго кругозора, видимо сохранились совсѣмъ иныя чувства, помыслы, воспоминанія и сочувствія, чѣмъ тѣ, которыми жило позднѣйшее румынское поколѣніе и на которыхъ всецѣло воспиталось и живетъ нынѣшнее. У нынѣшнихъ Наполеона-то, пожалуй, найдешь, и даже весьма и весьма не рѣдко, но Императора Николая, которому столь многимъ добромъ обязана Молдо-Валахія, навѣрное ни у кого не встрѣтишь.
Переодѣвшись, я тотчасъ же отправился на поиски гостинницы, куда можно бы было перебраться со своимъ незатѣйливымъ и немногосложнымъ походнымъ скарбомъ. Подрядилъ «биржу», какъ называютъ здѣсь пароконныхъ колясочныхъ извощиковъ, и съ помощью «Военнаго Переводчика» говорю ему: «траджь ла-челъ май бунъ готе́лъ», т. е. вези въ лучшую гостинницу. Повезъ. Трусѝтъ лѣнивою рысцою и самъ сидитъ на ко̀злахъ, какъ разваренный, еле возжи изъ рукъ не валятся, по сторонамъ глазѣетъ; въ одномъ мѣстѣ чуть не наѣхалъ на двухъ женщинъ и еще ихъ же обругалъ въ придачу; попадется на встрѣчу свинья, мальчишка или какой-нибудь подхалюзый жидокъ — возница мой непремѣнно наровитъ хлестнуть ихъ бичемъ; глупая утица черезъ дорогу шлепаетъ, переваливаясь съ боку на бокъ, — онъ и ту подхлестнулъ слегка. Только замѣчаю я, что извощикъ мой колеситъ безъ толку изъ переулка въ переулокъ, а гостинницы нѣтъ, какъ нѣтъ.
Я ему повторяю еще разъ чего собственно мнѣ надо.
— Штіу, штіу! (знаю, знаю!) отвѣчаетъ мотнувъ головою и все-таки продолжаетъ кружить по какимъ-то пустырямъ да задворкамъ, межь садовъ и заборовъ. Прокружили мы съ нимъ такимъ образомъ болѣе получасу, пока, наконецъ, случайно не вывезъ онъ меня къ дому, гдѣ занялъ помѣщеніе Великій Князь Главнокомандующій. Здѣсь на тротуарахъ толпа горожанъ любопытно глазѣла на конвойныхъ казаковъ, на великокняжескую прислугу и офицеровъ главной квартиры, то входившихъ въ ворота, то выходившихъ изъ нихъ на улицу. Встрѣтился я съ знакомыми и разсказываю имъ свое критическое положеніе, а къ моимъ словамъ видимо прислушивается какой-то молодой жидокъ, безъ шапки.
— Зжвините, вамъ до готе́лю? вмѣшался онъ въ разговоръ: — я факторъ, пазжволте!
И съ этими словами прыгъ на козлы, какъ былъ безъ шапки, и черезъ полторы — двѣ минуты возница мой остановился въ узенькомъ переулкѣ у воротъ гостинницы «Молдавія». Оказалось, что отъ этой «Молдавіи» до моей квартиры у Калуда Димитріу и полуверсты не будетъ, а извощикъ колесилъ по закоулкамъ и окраинамъ города нарочно для того, чтобъ имѣть предлогъ содрать съ меня побольше. И дѣйствительно, едва я, соступя съ подножки, даю ему по таксѣ одинъ леу (франкъ), какъ онъ вломился въ претензію и нагло потребовалъ два цѣлковыхъ, доказывая, что онъ меня возилъ столько времени.
— Сшто изъ нимъ гаварить! Дайте ему уфъ шея! настойчиво рекомендовалъ мнѣ жидокъ-факторъ, но я, строго памятуя о внушенной намъ необходимости вѣжливаго обхожденія съ нашими союзниками-румынами, не послѣдовалъ его благоразумному совѣту и поднялся на верхъ. Извощикъ неотступно слѣдуетъ за мною и тономъ несправедливо обиженнаго человѣка громко вопіетъ на всю гостинницу, требуя немедленной уплаты двухъ цѣлковыхъ. На этотъ шумъ вышелъ хозяинъ гостинницы, который, къ счастію, оказался говорящимъ немного по-французски. Выслушалъ онъ извощика, излагавшаго свою обиду съ притворнымъ завывающимъ плачемъ и съ жалостливою гримасой на куксившемся лицѣ, выслушалъ за тѣмъ и мое объясненіе, и чуть лишь узналъ, что мнѣ нужна комната, не по отводу, а за плату, какъ тотчасъ же предупредительно заявилъ мнѣ на счетъ извощика:
— Не безпокойтесь и не трудитесь платить ему; я это устрою, я его сейчасъ урезоню.
И за тѣмъ проболтавъ ему что-то по-румынски, направилъ его внизъ къ буфету. Извощикъ удалился безпрекословно.
Комната, указанная мнѣ подъ именемъ «лучшей», блистала только отрицательными качествами: не длинна, не широка (шесть шаговъ вдоль и пять впоперегъ), не свѣтла, не чиста, не удобна и вдобавокъ съ какимъ-то специфическимъ затхлымъ и кислымъ запахомъ. Все убранство ея состояло изъ деревянной кровати съ слежавшимся тюфякомъ весьма подозрительной опрятности, безъ бѣлья и подушекъ, за тѣмъ изъ ломбернаго стола и двухъ плетеныхъ стульевъ. Но все же это лучше, чѣмъ у Калуда Димитріу. Спрашиваю, какая цѣна этому нумеру?
— Десять франковъ въ сутки, объявляетъ мнѣ хозяинъ, съ самою любезною, предупредительною улыбкой.
Я такъ и ахнулъ. Вѣдь это 300 франковъ въ мѣсяцъ, а на наши кредитки около 120-ти рублей, за такую мерзость!
— Какъ угодно, но лучше и дешевле вы нигдѣ не найдете, — можете убѣдиться на опытѣ, вѣжливо-сухимъ тономъ заявилъ мнѣ хозяинъ.
Я попытался-было объяснить ему, что такая цѣна еще кудабы ни шла, если бы мнѣ понадобилась комната только на одни сутки, но такъ какъ я располагаю остаться здѣсь все время, пока главная квартира будетъ находиться въ Плоештахъ, то не безразсчетно было бы ему уступить ее и по дешевле. Но хозяинъ уперся на своемъ.
— Pas un sou! (Ни одной копѣйки!) объявилъ онъ самымъ рѣшительнымъ, не допускающимъ возраженія тономъ, и за тѣмъ, напустивъ на себя видъ благороднаго достоинства, прибавилъ: не думайте, monsieur, чтобы я набавилъ вамъ хотя одинъ сантимъ; я румынъ и считалъ бы это безчестнымъ по отношенію къ нашимъ гостямъ и союзникамъ, къ доблестной и либеральной арміи освободителей.
При послѣднихъ словахъ я невольно расхохотался. Но, въ концѣ концов, пришлось согласиться и на 10 франковъ, пока до пріисканія болѣе удобнаго и дешеваго помѣщенія, потому что комнаты по гостинницамъ разбирались въ этотъ день нарасхватъ и офицерами, и чиновниками, и корреспондентами, и агентами; пока я переговаривался съ хозяиномъ, на стеклянной галлереѣ (она же и корридоръ) дожидалось уже трое алчущихъ и жаждущихъ пріюта. Надо было торопиться захватить что̀ есть, буде не желаешь очутиться къ ночи съ чемоданами на улицѣ.
Пославъ еврейчика-фактора къ Калуда Димитріу за деньщикомъ и вещами, я спустился внизъ, во дворъ, половина котораго была занята огороженнымъ садикомъ, гдѣ помѣщалась въ особомъ свѣтломъ павильонѣ общая столовая. Здѣсь я встрѣтился съ однимъ знакомымъ. Ѣсть намъ обоимъ хотѣлось ужасно, потому что со вчерашняго вечера, отъ самаго Бакеу, у насъ во рту не было ни крошки хлѣба, ни глотка чаю.
Мудреное дѣло разбирать порціонныя карточки, писанныя по румынски и въ добавокъ безграмотно. Хоть убей, ничего не понимаемъ! Является на выручку кельнеръ, толстенькій приземистый нѣмецъ, съ брюшкомъ, изъ швабскихъ уроженцевъ.
— Порцію телячьихъ котлетъ и порцію ростбифу, а пока — поскорѣе по рюмкѣ водки и закусить что-нибудь.
Кельнеръ, съ грязной салфеткой въ рукѣ, виляя толстыми бедрами, бѣжитъ на кухню, но черезъ пять минутъ возвращается съ извиняющимся видомъ и не безъ прискорбія объявляетъ, что нѣтъ ни котлетъ, ни ростбифной говядины, потому что сегодня никакъ не ожидали столь достопочтенныхъ гостей, а заурядъ держать такіе продукты здѣсь не въ обычаѣ, потому что спроса на нихъ у мѣстной публики почти вовсе не существуетъ, на базаръ же посылать теперь — пройдетъ слишкомъ много времени.
— Что же у васъ есть, наконецъ?
— Все что̀ прикажете; соблаговолите выбрать по карточкѣ.
Порѣшили на томъ, чтобы онъ далъ чего самъ знаетъ, что̀ есть изъ готоваго, только поскорѣе. Это даже было интересно попробовать національной румынской кухни.
Но вотъ, несетъ мальчикъ закуску. Что же это, однако? — Розовое варенье на блюдечкѣ, два стакана воды и двѣ рюмки вонючей сладкой мастики. Съ этимъ послѣднимъ напиткомъ мы уже ознакомились вчера на дорогѣ и изъ сего горькаго опыта узнали, что проглотить мастику безъ отвращенія невозможно — по крайней мѣрѣ, съ непривычки. Опять приходится взяться за кельнера и объяснять ему, чего намъ надобно. Ничего; повидимому, понялъ — и вотъ, нѣсколько времени спустя, опять бѣжитъ мальчуганъ изъ буфета. Но послѣднее горьше перваго! Подноситъ онъ вдругъ по рюмкѣ ванильнаго ликеру и двѣ шеколадинки на закуску. При нашемъ голодѣ это было слишкомъ досадно и потому понятно, что его послали къ черту. Пришлось сѣсть за завтракъ безъ водки, ибо здѣсь о ней, повидимому, и понятія не имѣютъ.
— Нѣтъ ли хоть коньяку и куска сыру, по крайней мѣрѣ?
— Ja wohl, gnaedige Herren! есть и то и другое.
Слава Богу; наконецъ-то хоть что̀ нибудь путное нашлось! Но что̀ это за сыръ принесли намъ! Кельнеръ объяснилъ, что это самый лучшій здѣшній сыръ, изъ овечьяго молока, называется качкавалъ и производится въ мѣстечкѣ Пентилло̀, гдѣ находится «знаменитое» сыворотко-лечебное заведеніе. Съ виду онъ однако не особенно привлекателенъ: на кусокъ сѣраго мыла похожъ. Впрочемъ, рѣшились попробовать, но — увы! это оказалось Богъ знаетъ что̀ такое: вкусу никакого, — замазку напоминаетъ, ѣсть невозможно, а кромѣ качкавала, тутъ ни голландскаго, ни швейцарскаго сыра, ни пармезана, ни даже пресловутой «брынзы» молдавской неоказалось. Наконецъ, принесли намъ въ маленькихъ лоханочкахъ какую-то тепловатую жидкую, заправленную молокомъ или сметаной бурду, въ родѣ супа. Попробовали, — кислятина такая, что весь ротъ свело. Оказалось, что это румынская «чорба», приготовляемая… на уксусѣ. Полулитръ уксуса на два литра кипяченой воды или бульона, какъ пояснилъ намъ кельнеръ. Приказали унести прочь и давать слѣдующее блюдо, которое — опять же по объясненію кельнера — называется «сарма̀ли» и составляетъ одно изъ любимѣйшихъ кушаній румыновъ. Это то же, что малороссійскіе «голубцѝ», т. е. фаршированная говядина съ рисомъ, плотно обернутая, вмѣсто капустныхъ, виноградными листьями, и хотя «сармали» тоже оказались со значительною примѣсью уксуса, но ѣсть ихъ, по крайней мѣрѣ, возможно, особенно съ голодухи. Впрочемъ, порціи были, что̀ называется, весьма микроскопичны. Послѣ «сармали» подали намъ «яуртъ» — одно изъ наиболѣе любимыхъ лакомствъ румынскихъ гурмановъ. Это кусокъ сгущенныхъ сливокъ, доведенныхъ до значительно бо́льшей плотности чѣмъ обыкновенное коровье масло. Оно, пожалуй, и вкусно, но уже черезъ-чуръ жирно и прѣсно-приторно, такъ что его можно только попробовать ложечку, другую, но отнюдь не наѣдаться, какъ дѣлаютъ это румыны. На томъ нашъ завтракъ и кончился. Спросили счетъ, — и вдругъ оказывается, что за все это удовольствіе, съ присовокупленіемъ бутылки пива, приходится платить 14 франковъ и 10 бань (сантимовъ), причемъ наша рублевая бумажка принимается только за 2 фр. 50 сантимовъ. Дали ужь всѣ 15, вмѣстѣ съ «на-водкой», чтобы зла на насъ не оставалось. И такъ, считая на бумажки, — шесть рублей, за скуднѣйшій и мерзѣйшій завтракъ, — это у Бореля и Дюссо, даже прихотничая, пожалуй, дешевле обойдется. Судя по такому началу, «доблестной арміи либеральныхъ освободителей» придется сильно пооблегчить, если даже не совсѣмъ «освободить» свои карманы у ея «друзей и союзниковъ».
— Виноватъ, gnaediger Herr! какъ бы спохватясь и извиняясь, обратился вдругъ ко мнѣ толстенькій кельнеръ: — съ васъ слѣдуетъ дополучить еще восемь франковъ.
— За что это? удивился я.
— За извощика, что привезъ васъ сюда: хозяинъ съ нимъ разсчитался и приказалъ мнѣ получить съ вашей милости.
— Нѣтъ сомнѣнія, домекнулся мой застольный товарищъ: — что этотъ «благородный другъ и союзникъ» далъ извощику не болѣе одного, а много-много если два франка, и тотъ, конечно, остался этимъ вполнѣ доволенъ: остальное же «другъ и союзникъ» заблагоразсудилъ взыскать съ васъ въ собственную пользу.
Такое предположеніе, судя по всему, не заключало въ себѣ ничего невѣроятнаго. Я безпрекословно заплатилъ восемь франковъ, но, наученный опытомъ, рѣшилъ себѣ избѣгать на будущее время предупредительныхъ услугъ и одолженій со стороны «друзей и союзниковъ».
Въ первую же ночь я позналъ, что новое жилище мое не просто гостинничная квартира, но «квартира съ удовольствіемъ и развлеченіями». Едва улегся я спать, какъ на меня напала цѣлая армія насѣкомыхъ, между которыми подвизались и летучая кавалерія, и тяжелая инфантерія, задавшія мнѣ такое генеральное сраженіе, что я, при всей невзыскательности походнаго человѣка, рѣшился употребить на слѣдующую ночь противъ этой арміи взаимныхъ «друзей и союзниковъ» самыя радикальныя и безпощадныя мѣры, въ видѣ цѣлаго фунта персидской ромашки. На томъ и кончилось «удовольствіе» моей квартиры, но за то «развлеченія» ея неотступно преслѣдовали меня до такой степени, что послѣ нѣсколькихъ дней пытки пришлось просто бѣжать, и хорошо еще, что на мое счастіе нашелся свободный уголокъ въ квартирѣ у моихъ сослуживцевъ, на «страда францеза», гдѣ меня и пріютили. Представьте себѣ, что начиная съ пяти часовъ пополудни и до четырехъ ночи въ саду «Молдавіи» и въ сосѣднемъ съ нею садикѣ «Болгарской гостинницы», безъ устали и почти безъ перерыва раздаются взвизгиванія, свисты, нытье и завыванье, то цыганской музыки, то нѣмецкихъ «арфистокъ», поощряемыя шумными «браво», «bis» и неистовыми аплодисментами многочисленной и не совсѣмъ-то трезвой публики. Ни спать, ни работать! И это изо дня въ день, изъ ночи въ ночь — непрерывно, назойливо и неизбѣжно, какъ нѣчто роковое. Господи! какъ возблагодарилъ я Провидѣніе, когда наконецъ избавился отъ этого музыкальнаго Содома!
Примѣчанія
править- ↑ «лат. Nihil sine Deo» — «Ничего без бога». — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ В Румынии есть около десяти одноименных сел Cristești, здесь имеется в виду небольшое пограничное село Кристешти, ныне коммуна Холбока, уезд (жудец) Яссы, Западная Молдова, Румыния. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Ставо́къ — пруд, запруда. См. «ставить» в Словаре Даля. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Такъ называется южная и юго-западная часть Аккерманскаго уѣзда.
- ↑ Сиворакша — см. сизоворонка в Википедии. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Герлыга — посох с деревянным крюком на конце для ловли овец за заднюю ногу. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Предъ началомъ похода въ штабы и части войскъ были розданы особыя карманныя книжки, подъ названіемъ «Военный Переводчикъ, съ Русскаго языка на Турецкій, Болгарскій и Румынскій». Книжки эти, впрочемъ, принесли мало пользы, такъ какъ «Переводчикъ» весьма не полонъ и блещетъ отсутствіемъ многихъ, самыхъ необходимыхъ словъ и выраженій. Видно, что онъ былъ составленъ очень торопливо.
- ↑ Да! мнѣ, мнѣ!
- ↑ Въ Болгаріи повсюду то же самое.
- ↑ Дай Богъ ему, дай!..