и изъ этой рекомендаціи я, при всемъ моемъ плохомъ знакомствѣ съ румынскимъ языкомъ, понялъ однако, что это значитъ мать хозяина.
— Русъ офицерь?.. Капетанъ?.. Бунъ, бунъ!.. харошь! приговаривала она, продолжая меня оглаживать. Съ первыхъ словъ оказалось, что старуха немножко маракуетъ по-русски:
— Молода была, Ро̀ссія жила… Одесса жила… Бунъ, бунъ капетанъ…
— Вотъ ты, божья старушка, добрая, — и видать, что добрая, вмѣшался мой деньщикъ: — а тѣ бобры, словно вѣдьмы злющія! Не токма̀ что изъ комнаты всю небиль повытаскали, а и воды ковша добромъ не допросишься.
Старуха только рукой махнула — «ужь и не говори, молъ», и со вздохомъ безсильнаго сожалѣнія покачала головою. Видно было, что не она тутъ верховодитъ въ домѣ.
— Та̀-то, злющій подстарокъ, какъ твоему сыну доводится? Теща, что ли? продолжалъ деньщикъ.
— Со̀кры, со̀кры… Аша̀, подтвердила, понявшая вопросъ, старушка.
— Такъ ты чтожь? Развѣ не голова въ дому? Тыбъ ее въ струнѣ содержала, чтобъ она экимъ манеромъ дерзить-то не смѣла бы.
Но этотъ послѣдній діалогъ, видимо, не былъ понятъ, потому что старуха вопросительно поглядывая то на меня, то на него, только головою поддакивала, да улыбалась добросердечно. Послѣ этого она вышла изъ комнаты, но черезъ двѣ-три минуты возвратилась снова, принеся какія-то свернутыя въ трубку бумаги. Оказалось, что это были нѣсколько плохихъ литографій, между которыми одна изображала покойнаго Государя Николая Павловича, а другая Наполеона III.
— Импэраторулъ Нико̀лай, пояснила она, показывая мнѣ портретъ и произнеся эти слова тономъ особеннаго почтенія: — Господарь а Ро̀ссія… Знако̀мъ?… О, маре́ мар́ Господарь!.. великій!.. Живъ Нико̀лай?
Признаюсь, я былъ нѣсколько удивленъ столь неожиданнымъ вопросомъ.
— Умеръ, говорю ей: — давно уже умеръ.
— Умеръ? какъ бы машинально повторила за мной удивленная этимъ извѣстіемъ старуха и перекрестилась, съ соболѣзно-
