Dwie są bowiem melancholije: jedna
jest z mocy, druga ze słabości; pierwsza
jest skrzydłami ludzi wysokich,
druga kamieniem ludzi topiących się.Słowacki. Anhelli.
На одномъ изъ острововъ Тихаго океана—Великаго океана—въ закатный часъ вечера я слушалъ музыку флейтъ. Надо мною были высокія четкія пальмы, съ вѣерами раскидистыхъ листьевъ, трепетавшихъ отъ вѣтра, который налеталъ и улеталъ. Кругомъ было много сплетенныхъ, цѣпкихъ, другъ друга душащихъ растеній, возникающихъ другъ изъ друга, оттѣняющихъ другъ друга, умерщвляющихъ другъ друга. Въ Небѣ было то расплавленное воздушное золото, которое возникаетъ лишь на нѣсколько мгновеній передъ смертью дня, тѣ морскіе изумруды, которые можно видѣть въ Небѣ лишь на линіяхъ пресѣченія между половиной и половиной Земли. Шаръ Солнца не былъ видѣнъ, но мнѣ казалось, что, уходя за воды Океана, онъ долженъ былъ походить въ тѣ минуты на огромный странно-измѣненный, печальный Мѣсяцъ, на свѣтило двойственныхъ Небесъ, подобно тому, какъ царевна Мексиканскаго неба, Вечерняя Звѣзда, загораясь огромнымъ серебрянымъ ликомъ, одновременно углубляетъ день и ночь и, будучи вечернимъ свѣтиломъ, звалась у Ацтековъ—отшедшее Солнце.
Волны Моря равномѣрно ударялись о пески, золотые пески передъ тѣмъ, какъ стать сѣрыми. Волны Моря точили пески и рождали стоустый гулъ, кончавшійся шипѣніемъ и шопотомъ. Но надъ этими звуками и мгновеннымъ Безмолвіемъ, легче и выше, какъ пѣна легче волнъ, печалилась свѣтлая музыка флейтъ. Въ этихъ звуковыхъ рыданьяхъ упорно повторялся одинъ и тотъ же напѣвъ. Онъ начинался съ самыхъ нѣжныхъ красокъ чувства, съ полупрозрачныхъ намековъ чего-то убѣгающаго; онъ возросталъ, умножаясь въ журчаньяхъ; пѣлъ, говорилъ, упрекалъ, убѣждалъ, изъ ручья, изъ ручьевъ становился потокомъ; дѣлался громкимъ, звенящимъ, грозящимъ; водопадно шумѣлъ; доходилъ до крика, и, дойдя до кричащихъ угрозъ, вдругъ упадалъ съ звуковыхъ высотъ; и музыка на время прерывалась; только послѣдними жалобами, то тутъ, то тамъ, погасали брызги мелодіи, точно разорвалось ожерелье—и все еще падали послѣднія жемчужины.
Печальные люди съ бронзовыми лицами, на которыхъ тускло свѣтилось воспоминаніе,—память, перемѣшанная съ отчаяніемъ надежды,—люди въ бѣлыхъ одѣяніяхъ, подобныхъ саванамъ, сидѣли вокругъ костра, и это они создавали напѣвъ, исторгая звуки изъ флейтъ. Во всемъ этомъ, во всемъ, что ихъ окружало, была странность противорѣчія. Въ Небѣ было воздушное золото и расплавленные изумруды, а люди съ бронзовыми лицами смотрѣли не на нихъ, но на красное пламя костра, съ его дымной невѣрностью. На островѣ флейтъ Природа являла всю роскошь возможностей, но среди высокихъ деревьевъ и среди цвѣтовъ, раскрытыхъ какъ губы, ютились жалкіе шалаши, гдѣ было тѣсно и скудно. Только одна высокая башня, круговая башня на холмѣ, казалась бы прекрасной, если бъ она не походила такъ на призракъ тюрьмы, и если бы не такъ сыто, пресыщенно, смотрѣли съ нея черные ряды разнѣженныхъ коршуновъ. И четкія пальмы, съ вѣерами ихъ листьевъ, лиловыя орхидеи, свисавшія съ деревьевъ, огненные лепестки пламецвѣта, все говорило о знойной странѣ, но флейты пѣли о Сѣверѣ, пѣли о Сѣверѣ, и я слышалъ свистъ мятели, я видѣлъ бѣлоствольныя березы, о которыя бьется взметенный снѣгъ, видѣлъ сосны, широкія ели, тосковалъ въ безконечной зимѣ.
Почему эти флейты такъ странно звучатъ? Отчего ихъ видъ такъ причудливъ? Почему въ достиженіи звуковыхъ вершинъ такъ явствененъ крикъ убитаго? Отчего эти флейты бѣлѣютъ въ густѣющихъ сумеркахъ?
Я всталъ съ своего мѣста и подошелъ къ людямъ, бывшимъ у костра. Я могъ говорить на ихъ языкѣ. Временами, когда я блуждаю, я могу говорить со всѣми, на любомъ языкѣ—какъ тѣ, кто одержимъ Дьяволомъ. Я спросилъ людей съ темными лицами, кто они, что они, о чемъ повторно поетъ ихъ долгая пѣсня, какая странная, какая страшная чара въ ихъ бѣлѣющихъ флейтахъ. Они мнѣ отвѣтили.
„Откуда мы родомъ—мы сами не знаемъ. Нашихъ отцовъ заманили сюда и бросили. Мы вѣчно тоскуемъ о дальнемъ. Насъ завлекли, завели, обманули. Мы отовсюду окружены Тайной. Мы отовсюду скованы Моремъ, и у насъ нѣтъ кораблей. Мы служимъ врагамъ, которые живутъ вонъ тамъ, подъ охраною круговой башни. И, когда кто-нибудь изъ насъ посмотритъ яснѣй, чѣмъ другіе, его отмѣчаютъ, его окружаютъ, его уводятъ въ высокую башню, оттуда еще мы слышимъ зовъ его голоса, потомъ Человѣкъ-Свѣтловзоръ погасаетъ, его тѣло бросаютъ коршунамъ, его кости бросаютъ намъ, мы изъ нихъ дѣлаемъ флейты и поемъ нашу боль и надежду“.
„Да, у насъ есть надежда“, сказалъ одинъ изъ нихъ. „Ибо двѣ есть печали: одна—отъ силы, другая—отъ слабости; первая—крылья людей высокихъ, вторая—камень людей утопающихъ“.
И одинъ за другимъ каждый сказалъ свое слово.
„Бѣдный народъ“, промолвилъ одинъ, „одно лишь величье мы знаемъ, величье неволи“.
„Сколькіе умерли, сколькіе умерли“, промолвилъ другой.
„Къ чему стремиться? Повсюду насъ ночь обойметъ“, былъ еще голосъ.
„Мы крики, мы стоны“, былъ еще голосъ. „Мы отсвѣты раковинъ“. „Мы съ тѣми, что проиграли, играя въ судьбы“.
„Намъ снятся солнца безъ блеска, грядущіе боги въ оковахъ, моря, донынѣ еще не названныя, вѣчно текущія къ счастливымъ берегамъ“.
И одинъ воскликнулъ безумно: „Я родомъ невольникъ, но духомъ мститель“.
И другой воскликнулъ безумно: „Я сплю, я вижу, есть путь, хоть длинный. Скитаюсь всюду, взбираюсь всюду, на концы свѣта, гдѣ поютъ ангелы“.
И раздался голосъ: „Если нѣтъ свободы, у насъ есть амулеты—амулетъ мести, драконитъ“.
„Месть—услада боговъ“, закричалъ самый дальній.
И всѣ закричали, склоняясь одинъ къ другому, такъ что лицъ ихъ не было видно: „Пой и проклинай“.
„Уйди—или пой и проклинай“, закричали они мнѣ, какъ изступленные, и музыка флейтъ зазвучала опять, отъ самаго нѣжнаго звука до страшнаго вопля убитаго. Отъ костра на мое лицо упалъ красный отсвѣтъ. Я отступилъ отъ нихъ. Я вспомнилъ свой Сѣверъ, я понялъ, что въ это самое время тамъ рождается красное Солнце разсвѣта, и съ отчаяньемъ бросился на землю.
Я вернулся на Сѣверъ, не мыслью одною, но также и тѣломъ. Я сталъ своимъ со своими, сѣвернымъ с Сѣверомъ, съ Русскими Русскимъ. Нѣтъ, ужь скажу—Славянинъ со Славянами. Славянинъ, это слово—свѣтлѣе, звучнѣе, и больше вмѣщаетъ въ себя. Въ этомъ словѣ не только есть сила:—грозная сила, смягчаясь, пріобрѣтаетъ въ немъ вѣчный характеръ. Грубость откинута въ немъ, преображенною. Къ льдяному Сѣверу протянулся Югъ, румяныя ленты разсвѣта и заката перекинулись въ немъ отъ Востока и до Запада, на плоскихъ равнинахъ выросли горы, вѣчныя, снѣжныя, глубокія, обрывистыя; между сѣрыми лицами возникли свѣтлыя; бронзовыя лица стали красотой; суша обнялась съ текучею влагой; зашумѣло кругземное Море; мысль Коперника коснулась Земного Шара; блеснули рыцарскіе мечи; заиграла музыка; тонко затрепеталъ воздушный польскій танецъ; развернулась улыбчивость вѣжливой мазурки; заиграла музыка, музыка флейтъ.
Съ дѣтскихъ дней до Русскаго слуха доходили вкрадчивые звуки Польской рѣчи, замирали, слабѣли, снова доходили, скоро возникнутъ вкрадчиво и властно, вкрадчиво, но властно. Братъ и Сестра были долго въ разлукѣ. Они должны соединиться. Разлука создаетъ ложныя мысли, ложныя чувства, ложныя продольности пространства и фантазіи. Все это гибнетъ отъ блеска лучей. Братъ и Сестра устремятся другъ къ другу въ первый же мигъ Свободы.
Польская рѣчь—энергія ключа, который взрываетъ горы. Русскій языкъ—разлитье степей, развернутость вольныхъ равнинъ. Гордая бронзовая музыка согласныхъ—влажная протяжная мелодія гласныхъ—два языка, Польскій и Русскій—два великихъ теченья Славянской рѣчи.
Когда звучитъ вдали Польская рѣчь, Русскій слухъ жадно прислушивается:—„Вѣдь это мой родной языкъ? Вѣдь это говорятъ по-русски? Нѣтъ, постой. Что-то есть еще. Я понимаю и не понимаю. Въ простое вмѣшалось таинственное. Не говорилъ ли я самъ такъ, когда-то, давно-давно? Мы были вмѣстѣ—потомъ я ушелъ“.
О, въ этой встрѣчѣ есть странная прелесть—грустная пѣснь разлуки и свиданья.
Польскій языкъ учитъ Русскую рѣчь силѣ: онъ есть энергія. Тамъ, гдѣ они совпадаютъ, они одинаково сильны, или соперничаютъ съ вѣчной побѣдой и безъ пораженія, будучи оба содружно красивы. Тамъ, гдѣ они разошлись, въ протяжныхъ звукахъ Русской рѣчи слышится мягкость серебра, въ судорожно-сжатыхъ порывахъ Польской рѣчи слышатся вскрики желѣза и бронзы. Русскій скажетъ: „Вѣтеръ“. Полякъ молвитъ: „Wiatr“. Русскій промолвитъ: „Ничего“. Полякъ броситъ: „Nic“. Русскій крикнетъ: „Къ оружію“. Полякъ отзовется: „Do broni“.
Намъ, Русскимъ, нуженъ Польскій языкъ, ибо онъ учитъ мести. Учитъ силѣ. Быстротѣ.
Русскимъ нужна Польская душа. Ибо Польскія судьбы велики и печальны, красивы и безумны. Онѣ учатъ разбѣгу морского вала, безстрашію замысла, твердости въ самомъ паденьи—за паденьемъ до дна есть возстанье изъ мертвыхъ. Величіе жертвы—источникъ всемірной безсмертной Красоты. Чѣмъ туча темнѣе, тѣмъ страшнѣе гроза, тѣмъ ярче расцвѣты цвѣтовъ и деревьевъ въ опьяняюще свѣжемъ воздухѣ.
Я вернулся на Сѣверъ. Это было осенью. Золотой Сентябрь слился съ вольнымъ дыханьемъ Октября, съ бодрящей его свѣжестью. Золотая осень поблѣднѣла, стала сѣрой, въ потускнѣньи смѣшались въ ней грязь и кровь, завыли вьюги, и былъ дикій Декабрь. Мимо меня проходили толпы, мимо меня проходили солдаты, мимо меня проносили трупы, мимо меня пронеслись побѣдные вскрики смѣлыхъ, быстро смѣнившись хохотомъ наглыхъ и стонами раненыхъ. Ликъ Человѣка измѣнился и надолго сталъ ликомъ Звѣря. Нѣсколько дней свободы для честныхъ и пристыженности—подлыхъ смѣнились разгульностью наглаго варварства, какого, мнѣ кажется, еще не было нигдѣ. Колесо Времени совершило свой полный кругъ, комья грязи сорвались съ него, и мысль опять вступила въ младенчество, вмѣсто словъ—былъ лепетъ, вмѣсто быстрыхъ и стройныхъ движеній—были судорожныя хватанья и отвратительность цѣпляющихся рукъ. Младенчество дряхлости. Не свѣтлый ребенокъ, а мерзкій Кощей. Сказка. Живыя сказки. И, слыша въ душѣ замиранія флейтъ, я измѣненнымъ голосомъ шепталъ.
Я съ ужасомъ теперь читаю сказки,
Не тѣ, что всѣ мы знаемъ съ дѣтскихъ лѣтъ,
О, нѣтъ, живую боль въ ея огласкѣ
Чрезъ страшный шорохъ утреннихъ газетъ.
Мерещится, что вышла въ кругѣ, снова,
Вся нежить, тѣхъ столѣтій темноты,
Кровь льется изъ Бориса Годунова,
У схваченныхъ ломаются хребты.
Рвутъ крючьями языкъ, глаза и руки,
Въ разорванный животъ втыкаютъ шестъ,
По воздуху, въ ночахъ, крадутся звуки,
Смѣхъ вора, вопль захватанныхъ невѣстъ.
Средь бѣла дня на улицахъ видѣнья,
Бормочутъ что-то, шепчутъ въ пустоту,
Разстрѣлы тѣлъ, душъ темныхъ искривленья,
Самъ Дьяволъ на охотѣ. Чу! „Ату!
„Ату его! Руби его! Скорѣе!
Стрѣляй въ него! Хлещи! По шеѣ! Бей!“
Я падаю. Я стыну, цѣпенѣя.
И я ихъ братъ? И быть среди людей!
Постой. Гдѣ я? Избушка. Чьи-то ноги.
Кость человѣчья. Это—для Яги?
И кровь. Идутъ дороги все, дороги.
А! Вотъ она. Кто слышитъ? Помоги!
Мысль изнемогала. Въ воспоминаніи дрожали дыханья свободнаго Моря и лепестки пламецвѣта, а рядомъ—какая-то безумная дьявольская игра. Паутина на мозгѣ. Черныя птицы колдуютъ. Вороны. Помню.
Черные вороны, воры играли надъ нами.
Каркали. День погасалъ.
Темными снами
Призракъ наполнилъ мнѣ блѣдный бокалъ.
И, обратившись лицомъ къ погасающимъ зорямъ,
Пилъ я, закрывши глаза,
Видя сквозь блѣдныя вѣки дороги съ идущимъ и ѣдущимъ сгорбленнымъ Горемъ,
Вороны вдругъ прошумѣли какъ туча, и вмигъ разразилась гроза.
Словно внезапно раскрылись обрывы.
Выстрѣлы, крики, и вопли, и взрывы.
Гдѣ мы, друзья?
Странный бокалъ отъ себя оторвать не могу я, и сказка моя
Держитъ меня, поблѣднѣвшаго, здѣсь, заалѣвшими снами-цѣпями.
Мысли болятъ. Я, какъ призракъ, застылъ.
Двинуться, крикнуть нѣтъ воли, нѣтъ силъ.
Каркаютъ вороны, каркаютъ черные, каркаютъ злые надъ нами.[1]
Какъ душныя испаренія Мареммъ окутываютъ мозгъ чадомъ и создаютъ бредъ лихорадокъ, съ ихъ уродствомъ и съ ихъ смертельностью, такъ въ нашихъ Сѣверныхъ болотахъ возникли удушающіе пары, поднялись изъ низинъ своихъ, распространились, разошлись, расползлись, отвратительные, какъ насѣкомыя, какъ гады, какъ удавъ, какъ спрутъ. Отъѣлись человѣческимъ мясомъ. Изъ безсильныхъ тѣней стали толстыми, жирными. Насѣли на горло и сердце людей. Укрѣпили свои скользкіе нетвердые лики. Вѣдьмы-Лихорадки. Тринадцать Сестеръ. Тресуницы, что пляшутъ подъ страшную музыку. Вѣдома намъ ихъ пляска. Наша Славянская „Danse Macabre“.
Сестры, Сестры, Лихорадки,
Поземельный взбитый хоръ.
Мы въ Аду играли въ прятки.
Будетъ. Кверху. Безъ оглядки.
Порадѣетъ хоръ Сестеръ.
Мы остудимъ, распростудимъ,
Разогрѣемъ, разомнемъ.
Мы проворны, ждать не будемъ.
Сестры! Сестры! Кверху! Къ людямъ!
Вотъ, мы съ ними. Ну, начнемъ.
Цѣпко, крѣпко, Лихорадки,
Снова къ играмъ, снова въ прятки.
Человѣкъ—забава намъ.
Сестры! Сестры! По мѣстамъ!
Всѣ тринадцать съ краснобаемъ.
Гдѣ онъ? Живъ онъ? Начинаемъ.
Ты, Трясея, дай ему
Потрястись, попавъ въ тюрьму.
Ты, Огнея, боль продли,
Прахъ Земли огнемъ пали.
Ты, Ледея, такъ въ ознобъ
Загони, чтобъ зналъ онъ гробъ.
Ты, Гнетея, дунь на грудь,
Камнемъ будь, не дай дохнуть.
Ты, Грудея, на груди
Лишку, вдвое погоди.
Ты, Глухея, плюнь въ него,
Чтобъ не слышалъ ничего.
Ты, Ломея, кости гни,
Чтобы хрустнули они.
Ты, Пухнея, знай свой срокъ,
Чтобъ распухъ онъ, чтобъ отекъ.
Ты, Желтея, въ свой чередъ,
Пусть онъ, пусть онъ расцвѣтетъ.
Ты, Корчея, вслѣдъ иди,
Ручки, ноженьки сведи.
Ты, Глядея, встань какъ бѣсъ,
Чтобы сонъ изъ глазъ исчезъ.
Ты, Сухея, онъ ужь плохъ,
Сдѣлай такъ, чтобъ весь изсохъ.
Ты, Невея, всѣмъ сестра,
Пропляши ему „Пора“.
Въ Человѣкѣ нѣтъ догадки.
Цѣпки, крѣпки Лихорадки.
Всѣхъ Сестеръ тринадцать насъ.
Сестры! Книзу. Конченъ часъ.[2]
Я усталъ быть участникомъ и зрителемъ этой инфернальной пляски. Я плясалъ и плясалъ и плясалъ. Я кружился до бѣшенства, до изступленья. Я плясалъ до отчаянья, дико, до боли, до смерти. Я упалъ. И снова я въ комнатѣ. Не на кладбищѣ, нѣтъ, въ своей комнатѣ. Вотъ, я касаюсь стѣны, я касаюсь постели, я сижу у стола. Забыться. Побыть съ поэтами. Они вѣдь чаруютъ. Они зачаруютъ отчаянье. Ихъ строки танцуютъ, скользятъ, убаюкиваютъ.
Я раскрылъ „Праздникъ мертвыхъ“, „Dziady“, Мицкевича. Странныя строки открылись:—„Вампиръ“.
„Serce ustało, pierś już lodowata,
Ścięły się usta i oczy zawarły;
Na świecie jeszcze, lecz już nie dla świata!
Cóż to za człowiek? — Umarły“.
Это звучитъ по-русски похоже:—
Сердце устало, грудь ужь льдомъ одѣта,
Стиснуты губы, очи—въ скрытой тризнѣ;
Все еще на свѣтѣ, но ужь не для свѣта:
Кто жь человѣкъ тотъ? Умершій. Безъ жизни.
Не хочешь ли быть такимъ? спросила насмѣшливо мысль. Ихъ много,—такихъ умершихъ, отвернувшихся, въ жизни безъ жизни живущихъ. Покойно.
Я перевернулъ страницу. Я смѣшалъ всѣ страницы. И въ поэмѣ „Konrad Wallenrod“ я увидѣлъ слова: „Ty milczysz? Spiewaj i przeklinaj“!—„Ты молчишь? Пой и проклинай!“ Въ душѣ задрожали звуковыя рыданья. Спуталось разное вмѣстѣ, какъ это бываетъ во снѣ. Заиграла музыка флейтъ. И въ „Праздникѣ мертвыхъ“ я нашелъ дьявольскій танецъ—вѣжливую мазурку Польской рѣчи—пѣснь Польскаго узника.
Какому бъ злу я ни былъ отданъ,
Рудникъ, Сибирь,—о, пусть. Не зря
Я буду тамъ: я вѣрноподданъ,
Работать буду для Царя.
Куя металлъ, вздымая молотъ,
Во тьмѣ, гдѣ не горитъ заря,
Скажу: пусть тьма, пусть вѣчный холодъ,
Топоръ готовлю для Царя.
Татарку выберу я въ жены,
Татарку, въ жены, говоря:
Быть можетъ, выношенъ, какъ стоны,
Родится Паленъ для Царя.
Когда въ колоніяхъ я буду,
Я огородъ себѣ куплю,
И каждый годъ, повѣря чуду,
Ленъ буду сѣять, коноплю.
Изъ конопли сплетутся нити,
Въ нихъ серебро мелькнетъ, горя,
Къ нимъ, можетъ, честь придетъ—о, ждите:
То будетъ шарфомъ для Царя.[3]
Эту пѣсню поетъ Феликсъ, польскій мученикъ русскаго варварства, забитый въ тюрьму, одна изъ безчисленныхъ жертвъ того звѣря Самодержавія, который осуществилъ нашъ давнишній кровавый Декабрь, достойный праотецъ позорнаго ничто, безымяннаго, безликаго, но умѣющаго съ точностью вскрывать жилы—другимъ. И, услышавъ эту пѣсню, другой узникъ, Конрадъ, запѣваетъ другую, а хоръ ему подхватываетъ. Эта другая пѣсня безумна, какъ вскрикъ человѣка замученнаго. Вотъ, онъ сейчасъ умретъ, вотъ ужь онъ умираетъ, но кричитъ, говоритъ, хочетъ высказать все до конца, успѣетъ, успѣетъ сказать.
Пѣснь моя ужь въ могилѣ была, ужь холодной,
Кровь почуяла, вотъ, изъ земли привстаетъ,
Смотритъ вверхъ, какъ вампиръ, крови ждущій, голодный,
Крови ждетъ, крови ждетъ, крови ждетъ.
Мщенья, мщенья! Гдѣ врагъ, тамъ берлога.
Съ Богомъ,—пусть даже, пусть и безъ Бога!
Пѣснь сказала: пойду я, пойду ввечеру.
Буду грызть сперва братьевъ, имъ дума моя,
Тотъ, кого я когтями за душу беру,
Пусть вампиромъ предстанетъ, какъ я.
Мщенья, мщенья! Гдѣ врагъ, тамъ берлога,
Съ Богомъ—или хотя бы безъ Бога!
Мы потомъ изъ врага выпьемъ кровь—будемъ пить.
Его тѣло разрубимъ потомъ топоромъ,
Его ноги намъ нужно гвоздями пробить,
Чтобъ не всталъ, какъ вампиръ, съ жаднымъ сномъ.
И съ душою его мы пойдемъ въ самый Адъ,
Всѣ мы разомъ усядемся тамъ на нее,
Чтобъ безсмертье ея удушить, о, сто кратъ,
И пока будетъ жить, будемъ грызть мы ее.
Мщенья, мщенья! Гдѣ врагъ, тамъ берлога.
Съ Богомъ—пусть даже, пусть и безъ Бога![4]
„Конрадъ, ради Бога, остановись!“ кричитъ испуганный одинъ изъ узниковъ. „Это языческая пѣснь!“—„Какъ онъ ужасно смотритъ!“ восклицаетъ другой. „Это сатанинская пѣснь“! Но Конрадъ продолжаетъ пѣть, подъ звуки смѣющейся, плачущей флейты—„съ товариществомъ флейты“, какъ примѣчаетъ Мицкевичъ.
Я взношусь, я лечу, на вершину скалы,
Я высоко надъ родомъ людскимъ,
Между пророковъ.
Я грядущаго грязно-чернѣющій дымъ
Расторгаю, разрѣзавши саваны мглы
Окомъ своимъ,
Для того чтобы выявить свѣтъ сибиллинскихъ уроковъ.
Я опять смѣшалъ страницы, и увидѣлъ слова, мнѣ слишкомъ извѣстныя:—
„Бѣдный народъ! какъ мнѣ жаль твоей доли:
Одно лишь геройство ты знаешь—геройство неволи“.
И я прикоснулся къ другому Славянскому поэту, Зигмунту Красинскому, и въ его „Иридіонѣ“ прочелъ: „Я родомъ невольникъ, но духомъ мститель“ („Irydion“, Wstęp). И въ его „Неоконченной Поэмѣ“ прочелъ: „Съ тѣми, что проиграли, играя въ судьбы, вѣчно я—ибо они должны быть безнадежны—ибо имъ нуженъ я“. („Niedokończony Poemat“). И въ его „Небожественной Комедіи“ я прочелъ: „Скитаюсь всюду, взбираюсь всюду,—на концы свѣта, гдѣ поютъ ангелы („Nie-boska Komedja“).
Гдѣ же маякъ въ этихъ скитаніяхъ? Что влечетъ эту душу изгнанника идти и идти? Кто зоветъ его? И печальный Красинскій отвѣтилъ: „Солнца безъ блеска, грядущіе боги въ оковахъ, моря донынѣ еще не названныя, вѣчно текущія къ счастливымъ берегамъ“. („Irydion“, IV). И, какъ дальнее эхо, донеслось: „Еще твои прадѣды пѣли, что месть есть услада боговъ“ (ib., III).
И я понялъ, что двѣ есть печали: одна—какъ крылья, другая—какъ камень. Я отбросилъ книги поэтовъ, и, вспомнивъ, что душа—крылатая, сказалъ себѣ: „Загляни теперь въ свою душу“.
Я взглянулъ въ колодецъ души, и, ощутивъ бездонность, почувствовалъ безмѣрное одиночество. Передо мной прошло все то, чѣмъ я могу жить какъ я, какъ одинъ, или вдвоемъ, или втроемъ. Жить, наслаждаясь умно и утонченно. Независимо отъ времени—и временно выдвигаемыхъ явленій. Независимо отъ стиснутыхъ чудовищъ, составляющихъ массу, людей, человѣчество. Не одинъ ли я? Одинъ вхожу я въ міръ, одинъ изъ него выхожу—пусть и тутъ и тамъ у меня есть провожатые—одинъ я, одинъ, одинъ. Взглянуть на все такъ—сквозь призму, художникъ вѣдь я, любовникъ, любимый, поэтъ, познающій, всегда познающій, всегда созерцающій, въ самой вспышкѣ вулкана, кипящей вотъ тутъ въ груди, сохраняющій свѣтлую сферу видѣнія, видѣнья. Богъ цвѣтовъ. Богъ зеркальности. „Любви!“ зазвучали струны. „Люби!“ зарыдали свирѣли. И вдругъ чей-то шопотъ и смѣхъ. Шопотъ насмѣшки. Моя поблѣднѣвшая душа говорила съ чьей-то блѣдною дрогнувшей душой. Вѣчный онъ говорилъ, и съ нимъ вѣчная, его, она. Я былъ въ моряхъ ночей.
„Прощай, мой милый“.—„Милая, прощай“.
Замкнулись двери. Два ключа пропѣли.
Дверь шепчетъ двери: „Что же, конченъ Май?“
„—Какъ Май? Ужь дни октябрьскіе приспѣли“.
Стукъ, стукъ.—„Кто тамъ?“—„Я, это я, Мечта.
Открой“.—Стукъ, стукъ.—„Открой. Луна такъ свѣтитъ“.
Молчаніе. Недвижность. Темнота.
На зовъ души какъ пустота отвѣтитъ!
„Прощай, мой милый! Милый! Ха! Ну, ну,
Еще въ ней остроумія довольно“.
„—Онъ милой назвалъ? Вспомнилъ онъ весну?
Пойти къ нему? Какъ бьется сердце больно!“
Стукъ, стукъ.—„Кто тамъ?“—Молчаніе. Темно.
Стукъ, стукъ.—„Опять! Закрыты плохо ставни“.—
Въ моряхъ ночей недостижимо дно,
Нѣтъ въ мірѣ власти—мигъ вернуть недавній.[5]
Изъ тонкихъ ли нитей, изъ этихъ ли нитей, которыя рѣжутъ такъ больно, сплету я цвѣтные узоры забавъ, скручу воздушную лѣстницу? Оборвешься, тонки они слишкомъ, тонки и удавны. И красивы узоры паутины подъ Солнцемъ, красивы они подъ Луной, хотя бы осенней. Но подъ дождемъ? Но въ душной комнатѣ? Но въ тѣсной комнатѣ, гдѣ пыльно, слишкомъ пыльно? Злой смѣхъ возникъ въ душѣ моей. На подобномъ пиршествѣ—быть не хочу. Бокалъ любви, лети. Какъ тонко звенитъ хрусталь, когда его разбиваешь!
Я бросилъ весело бокалъ.
Ребенокъ звонко хохоталъ.
Спросилъ его: Чего онъ такъ?
Сквозь смѣхъ онъ молвилъ мнѣ:—Чудакъ.
Бокалъ любви разбилъ, но вновь
Захочешь пить, любить Любовь.—
И въ тотъ же мигъ—о, какъ мнѣ быть?—
Я захотѣлъ любить и пить.
Куски я съ полу подобралъ.
Изъ нихъ составилъ вновь бокалъ.
Но, весь израненный, я вновь
Не сладость пилъ, а только кровь.[6]
И, захотѣвъ любить одну любовь, я увидѣлъ себя блѣднымъ, съ закрытыми глазами, съ слишкомъ красными губами. Такіе бываютъ вампиры, подумалъ я, и самъ самому себѣ сталъ нестерпимо тягостенъ.
Полюбить своего ребенка, подумалъ я съ нѣжностью. И мнѣ стало легко. Видѣть измѣненія милаго лика, ребенка, который, какъ облачко, мѣняется каждый мигъ, участвовать въ его измѣненіяхъ. И вдругъ съ ясностью я увидѣлъ, какъ дѣтское лицо превратилось въ холодное что-то и каменно-враждебное. Я увидѣлъ, какъ ребенокъ, который былъ мой и котораго я цѣловалъ, небрежно вскочилъ и убѣжалъ къ цвѣтамъ, въ садъ, гдѣ мотыльки, въ садъ, къ краснымъ цвѣтамъ. И я былъ одинъ. Я увидѣлъ, какъ ребенокъ мгновенно превратился въ стройнаго юношу, зажигательно-смѣлаго и безразсуднаго. Юноша досадливо что-то крикнулъ мнѣ, уходя. Я былъ у окна, а онъ на волѣ. Онъ ушелъ, веселый, къ юнымъ. Тамъ былъ смѣхъ и безумныя рѣчи. Были выстрѣлы, кровь была, но юныя лица были счастливы, и ни одинъ не жалѣлъ о семьѣ своей. И я чувствовалъ, какъ въ глубинѣ, здѣсь въ груди, что-то больно порвалось. И я былъ одинъ. Я увидѣлъ, какъ ребенокъ, все одинъ и тотъ же, принималъ безконечные лики. Но всѣ они уходили отъ меня. Я слышалъ страшныя слова: „Ты мертвый. Безъ жизни“. И ни одинъ не хотѣлъ быть со мной. Я увидѣлъ, какъ ребенокъ превратился въ старика. Старикъ былъ сухъ, былъ трусливъ, и разсчетливъ. Онъ страшно походилъ на ребенка и съ ребяческой безжалостностью тупо бормоталъ: „Не научилъ меня, не научилъ быть безразсуднымъ, всю жизнь я разсчитывалъ, жизнь и просчиталъ. Ты виноватъ, ты во всемъ виноватъ“. И въ злыхъ глазахъ уже была смерть, а старческія губы вдругъ закраснѣлись и залепетали проклятія. И я былъ одинъ. А подъ окномъ взростали красные цвѣты. Изъ тьмы, изъ отчаянья, изъ осенней грязи, изъ зимнихъ холодовъ.
Полюбить Искусство. Безумный, или не знаешь, вѣдь холодный мраморъ любитъ горячую руку ваятеля. Онъ любитъ разсчетъ и сознательность высшихъ числъ, управляющихъ судьбами Міра, а не скудную низость разсчета тѣхъ чиселъ, въ которыхъ считанія малаго дня. Мраморъ тебя изуродуетъ, если ты измѣнникъ предъ собой. Краски твои заржавѣютъ, если нѣтъ въ твоемъ сердцѣ горячихъ капель. Ты можешь любить Искусство, если даже ты будешь позорнымъ. Но Искусство все видитъ. Оно не полюбитъ тебя. Въ горлѣ твоемъ будетъ вкусъ желчи, и ты будешь напрасно жаждать.
Быть въ минувшихъ мірахъ? Но минувшее было текущимъ мгновеньемъ, горящимъ, кипящимъ, зовущимъ, вбирающимъ. Потому-то оно такъ плѣнительно въ самой застылости лавы. Правдивость мгновенья есть достовѣрность Вѣчности. Если ты хочешь быть живымъ, будь съ кипящею лавой, съ кровавою лавой, съ подземнымъ краснымъ расцвѣтомъ Земли, который рвется наружу. Я былъ одинъ. Въ окно глядѣла ночь. О чемъ бы не начиналъ я думать, все кончалось красными цвѣтами. Гдѣ-то далеко свѣтился пожаръ. Ужь скоро ночь кончится, подумалъ я. Скоро—заря. И душа безсильно заплакала:—
Зоря-Зоряница,
Красная Дѣвица,
Красная Дѣвица, полуночница.
Красныя губы,
Бѣлые зубы,
Свѣтлыя кудри, свѣтлоочница.
Всѣ ли вы, Зори,
Въ красномъ уборѣ,
Съ кровавыми лентами, рдяными?
Вѣчно ли крови,
Встари и внови,
Розами быть надъ туманами?
Зоря-Зоряница,
Красная Дѣвица,
Будь ты моею защитою,
Отъ вражіей силы,
До временной могилы,
И отъ жизни тоскою повитою.
По какому наитью,
Рудожелтою нитью,
Ты иглой золотою, проворною,
Вышиваешь со славой,
Пеленою кровавой,
Свой узоръ надъ трясиною черною?
Чудо-Дѣвица,
Зоря-Зоряница,
Зоря-Зоряница прекрасная.
Хочется ласки,
Мягкости въ краскѣ,
Будетъ ужь, искрилась красная.
Нить, оборвись,
Кровь, запекись,
Будетъ намъ, ужь будетъ этой алости.
Или ты, Зоря,
Каждый день горя,
Такъ и не узнаешь нѣжной жалости?[7]
Я заснулъ глубокимъ сномъ. Ночь была темна. Я какъ бы пересталъ существовать. Перевоплотился въ свои сновидѣнья. Былъ со многими. Былъ многими.
Мнѣ снилась безмѣрная страна, до боли дорогая мнѣ. Мѣсяцъ свѣтилъ, и вся она точно была окутана саваномъ. Страна вѣкового безмолвія. Великій океанъ схороненныхъ надеждъ.
Въ этой странѣ скрывался въ далекомъ лѣсу Великанъ, который, чтобъ мучить другихъ, лишилъ себя сердца, и спряталъ его, какъ кровавый комокъ, въ невѣдомомъ мѣстѣ. Живя безъ сердца, онъ могъ пробивать чужія сердца, исторгать изъ нихъ кровь, не испытывая ни колебанія ни сожалѣнія. Живя безъ сердца, онъ былъ безобразнымъ и все разростался чудовищной мерзостной тушей, но не видалъ своего безобразія. И минутами, сонной мысли казалось, что, если такъ долго еще онъ будетъ рости, пробивая сердца, онъ упрется ногами въ одинъ океанъ, онъ упрется головою въ другой, и шуточнымъ станетъ самое Небо. По волѣ того Великана безчинствовали, въ печальной безмѣрной странѣ, безликіе призраки, принимавшіе въ разныхъ мѣстахъ, для собственныхъ цѣлей, различные образы, и одѣвались они въ различность всякихъ одеждъ. Всѣ они были палачи и душители, но въ одномъ мѣстѣ казалось, что это—военные, въ другомъ, что это—священники, въ третьемъ—купцы, и много еще безсмысленно-лживыхъ, кощунственно-подло-обманныхъ было одеждъ. Призраки всюду вели свои хороводы. Разгульный шабашъ возникалъ. Тѣни расцѣплялись, снова сцѣплялись, какъ летучія мыши, отвратными гроздьями висящія въ углахъ старыхъ домовъ. Тѣни даже какъ будто говорили. Обѣщались, увѣряли, убѣждали, уговаривали. Потомъ хватали волчьими зубами, разрывали въ куски человѣческое мясо, и, напившись крови, прекращали теченіе призрачныхъ сновъ, садились рядкомъ, какъ совы на овинѣ садились рядкомъ, и душѣ, возмущенной уродливостью кошмара, было ясно видно, что различныя одежды дьявольскаго маскарада не обнимаютъ никакихъ точныхъ тѣлъ—лишь раздуты маревомъ, отдѣльны отъ всего человѣческаго, пусты, пусты—только гдѣ-то тутъ и тамъ шатко проходятъ безликіе призраки, какъ будто что-то подслушиваютъ—не живетъ ли Земля, не живые ли люди живое что говорятъ—шарахнутся въ быстромъ испугѣ—задвижется пугало одеждъ—и снова и снова.
А Великанъ тупо смѣется, и, разростаясь въ призрачномъ величіи, тоже двигаетъ и языкомъ и руками. Говоритъ и дѣлаетъ. Но, что-нибудь сказавъ, дѣлаетъ наоборотъ.
Я лежалъ, пригвожденный сномъ. Все зналъ, все видѣлъ, крикнуть хотѣлъ—не было голоса, двигаться не могутъ онѣмѣвшіе члены—я лежалъ, подъ бѣлѣющимъ Мѣсяцемъ, какъ снѣжная глыба на снѣжной равнинѣ, протянувшейся въ самую безконечность.
Безмѣрная печальная страна, послѣ шабаша вѣдьмъ и оборотней, была объята великимъ покоемъ Смерти. Но льдины гдѣ-то ломались, и звонъ ихъ доходилъ до Небесъ. И гдѣ-то съ холмовъ обрывались тяжелыя залежи снѣговъ, и гулъ ихъ подобенъ былъ грохоту Моря, оттѣняя звенящія разламыванья льдовъ.
Я былъ и не былъ. Я видѣлъ село, занесенное снѣгомъ. Вдругъ оно стало лѣтнимъ, весеннимъ, не знаю—какимъ. Женщина, которую какъ будто я зналъ, женщина, которую я назвалъ бы родной, которою я назвалъ бы Родиной,—такъ мнѣ она была мучительно-дорога,—одна не спала въ этомъ спящемъ, рано уснувшемъ, вечернемъ селѣ. И она говорила, а мнѣ казалось, что это не она говоритъ, а ива, серебряная ива шелеститъ надъ водой неуловимо-воздушно.
Я мать и я люблю дѣтей.
Едва зажжется Мѣсяцъ, серповидно,
Я плачу у окна.
Мнѣ больно, страшно, мнѣ мучительно-обидно.
За что такая доля мнѣ дана?
Зловѣщій прудъ, погостъ, кресты,
Мнѣ это все отсюда видно,
И я одна.
Лишь Мѣсяцъ свѣтитъ съ высоты.
Онъ жнетъ своимъ серпомъ? Что жнетъ? Я брежу. Полно. Стыдно.
Будь твердой. Плачь, но твердой нужно быть.
Отъ Неба до Земли, сіяя,
Идетъ и тянется нервущаяся нить.
Ты мать, умѣй, забывъ себя, любить.
Да, да, я мать, и я дурная,
Что не умѣла сохранить
Своихъ дѣтей.
Ихъ всѣхъ сманила въ прудъ Колдунья злая,
Которой нравится сводить съ ума людей.
Тихонько ночью приходила,
Когда такъ крѣпко я спала,
Мой сонъ крѣпя, дѣтей будила,
Какая въ ней скрывалась сила,
Не знаю я. Весь міръ былъ мгла.
Своей свѣчой она свѣтила,
И въ прудъ ея свѣча вела.
Чѣмъ, чѣмъ злодѣйка ворожила,
Не знаю я.
О, съ тѣми, кто подъ сердцемъ былъ, разстаться,
О, жизнь безсчастная моя!
Лишь въ мысляхъ иногда мы можемъ увидаться,
Во снѣ.
Но это все—не все. Она страшнѣй, чѣмъ это.
И казнь безжалостнѣй явила Вѣдьма мнѣ.
Вонъ тамъ, въ сіяньи мѣсячнаго свѣта,
Въ той люлькѣ, гдѣ качала я дѣтей,
Когда малютками они моими были,
И каждый былъ игрушкою моей,
Предъ тѣмъ, какъ спрятался въ могилѣ
И возростилъ плакунъ-траву,
Лежитъ подмѣнышъ злой, уродливый, нескладный,
Котораго я нежитью зову,
Свирѣпый, колченогій, жадный,
Глазастый, съ страшною распухшей головой,
Ненасытимо-плотоядный,
Подмѣнышъ злой.
Чуть взглянетъ онъ въ окно—и листъ березы вянетъ,
Шуршитъ недобрый вихрь желтѣющей травой,—
Вдругъ схватитъ дудку онъ, играть безумно станетъ,
И молнія въ овины грянетъ,
И пляшетъ все кругомъ, какъ въ пляскѣ хоровой,
Несутся камни и полѣнья.
Подмѣнышъ въ дудку имъ дудитъ,
А люди падаютъ, въ ихъ сердцѣ онѣмѣнье,
Молчатъ, блѣднѣютъ—страшный видъ.
А онъ глядитъ, глядитъ стеклянными глазами,
И ничего не говоритъ.
Я не пойму, старикъ ли онъ,
Ребенокъ ли. Онъ тѣшится надъ нами.
Молчитъ и ѣстъ. Вдругъ тихій стонъ.
И жутко такъ раздастся голосъ хилый:—
„Я старъ, какъ древній лѣсъ!“
Повѣетъ въ воздухѣ могилой.
И точно встанетъ кто. Мелькнулъ, прошелъ, исчезъ.
Однажды я на страшное рѣшилась:—
Убить его. Жить стало невтерпежъ.
За что такая мнѣ немилость?
Убрать изъ жизни эту гнилость!
И вотъ я наточила ножъ.
А! какъ сегодня ночь была, такая,
На небѣ Мѣсяцъ всталъ серпомъ.
Онъ спалъ. Я подошла. Онъ спалъ. Но Вѣдьма злая
Слѣдила въ тайности, стояла за угломъ.
Я не видала. Я надъ нимъ стояла.
Я только видѣла его.
Въ моей душѣ горѣло жало.
Я только видѣла его.
И жажду тѣшила нѣмую:—
Вотъ эту голову, распухшую и злую,
Отрѣзать, отрубить, чтобы исчезъ паукъ,
Притихъ во мракѣ гробовомъ.
„Исчезнешь ты“! И я ударила ножомъ.
И вдругъ—
Не тѣло предо мной, мякина,
Солома, и въ соломѣ кровь,
Да, въ каждомъ стеблѣ кровь и тина.
И вотъ я на пруду. Трясина.
И въ домѣ я опять. И вновь
Бѣлѣетъ Мѣсяцъ серповидно.
И я у моего окна.
Въ углу подмѣныша мнѣ видно.
Тамъ за окномъ погостъ. Погостъ. И я одна.[8]
Мой сонъ измѣнился. Въ вѣтрѣ промчались возгласы:—„Мщенья! Мщенья!“ Нельзя оставлять чудовищъ безъ кары. Нельзя имъ давать, своимъ бездѣйствіемъ, совершать, вновь и вновь, злодѣянія. Нужно овладѣть чудовищами, понять, и уничтожить ихъ. И, если нельзя возстановить погубленнаго, нужно, во что бы то ни стало, мстить, отомстить губящему. Я видѣлъ себя идущимъ и рѣшительнымъ.
Жить было душно. Совсѣмъ погибалъ я.
Въ лѣсъ отошелъ я, и Лиха искалъ я.
Думу свою словно тяжесть несу.
Шелъ себѣ, шелъ и увидѣлъ въ лѣсу
Замокъ желѣзный. Кругомъ—черепа, частоколомъ.
Что то я въ замкѣ найду?
Можетъ, такую бѣду,
Что навсегда позабуду, какъ можно быть въ жизни веселымъ.
Все же иду
Въ замокъ желѣзный.
Вижу, лежитъ Великанъ.
Видъ у него затрапезный.
Тученъ онъ, грязенъ и наглъ, и какъ будто бы пьянъ.
Кости людскія для мерзкаго—ложе.
Лихо! Вокругъ него—Злыдни, Журьба.
А по угламъ, вкругъ стола, по стѣнамъ, вмѣсто сидѣній, гроба.
Лихо. Ну, что же?
Я Лиха искалъ.
Страшное Лихо, слѣпое.
Подчуетъ гостя. „Поѣшь-ка“. Мнѣ голову мертвую далъ.
Взялъ я ее—да подъ лавку. Лицо усмѣхнулось тупое.
„Скушалъ“? спросилъ Великанъ.
„— Скушалъ“. Но Лихо ужь знало, какая сноровка
Тѣхъ, кто въ бѣсовскій заходитъ туманъ.
„Гдѣ ты, головка-мутовка?“.
„— Здѣсь я, подъ лавкою, здѣсь“.
Жаромъ и холодомъ я преисполнился весь.
„Лучше на столъ ужь, головка-мутовка,
Скушай, голубчикъ, ты будешь—самъ будешь—вкуснѣй“.
Въ эту минуту умножилось въ мірѣ число поблѣднѣвшихъ людей,
Поднялъ я мертвую голову—спряталъ на сердцѣ. Уловка
Мнѣ помогла. Повторился вопросъ и отвѣтъ.
„Гдѣ ты, головка-мутовка“?
„— Здѣсь я, подъ сердцемъ“.—„Ну, съѣдена, значитъ“, подумалъ дуракъ-людоѣдъ.
„Значитъ, чередъ за тобой“, закричало мнѣ Лихо.
Бросились Злыдни слѣпыя ко мнѣ, зашаталась слѣпая Журьба
Въ нежитей черепомъ тутъ я ударилъ—и закипѣла борьба.
Бились мы. Падалъ я. Билъ ихъ. Убилъ ихъ. И въ замкѣ желѣзномъ вдругъ сдѣлалось тихо.
Вольно вздохнулъ я. Да здравствуетъ воля—понявшаго чудищъ—раба.[9]
Мой сонъ пробудилъ меня, и я открылъ глаза. Ночь была по-прежнему темна. Но на стѣнахъ моей комнаты дрожали красные отсвѣты. Это далекій пожаръ усилился, и его зарево доходило до меня. Не тревогу, а радость возбудила во мнѣ мысль, что пожаръ усиливается. Я былъ въ заклятомъ городѣ, гдѣ мучаютъ и убиваютъ. Каждый домъ былъ злой домъ. Каждый домъ былъ черный домъ. Пусть всѣ они сгорятъ, съ своей вѣковой неправдой. Все пусть сгоритъ, я пусть сгорю, но только пусть этотъ послѣдній сонъ исполнится. Великанъ и нежити должны быть уничтожены. Обиженная мать должна быть отомщенной. Мщенія! Мщенья!
Грудь моя дышала легко. Я былъ не одинъ. Предо мною плясали дрожанія краснаго свѣта, и каждая вспышка была символъ, былъ голосъ, былъ знакъ. Они говорили со мной, и меня увлекали. Входили въ меня, какъ дыханіе жизни, веселое, свѣтлое. Великанъ еще живъ, и онъ стоглавый. Какъ его уничтожить? Какъ бы объ этомъ узнать? И я сладко заснулъ, опять, потому что я чувствовалъ, что сейчасъ я узнаю.
Мнѣ привидѣлась легкая стройная тѣнь. Она возникла предо мною какъ наклоненная ко мнѣ. Заглянувши глубоко въ мои глаза, она выпрямилась, и снова склонялась ко мнѣ. Точно она была жницей или точно сбирала цвѣты, которыхъ не видитъ тѣлесный глазъ. Я чувствовалъ, какъ отъ меня отпадаетъ все темное, и свѣтлою какъ мечъ дѣлается воля. Я чувствовалъ странную нѣжность къ этой благоволительной, нѣжно колдующей тѣни. И казалось мнѣ, что она похожа на ту измученную, за которую я хотѣлъ отомстить, какъ похожи двѣ сестры, одна—печальная, другая—свѣтлая, и одна до безумья замученная, а другая—полная веселаго безумія жизни и мести.
И, желая знать, я спросилъ, кто она. Свѣтлыя во мнѣ запѣли свирѣли.—Я тѣнь твоей родной страны, я душа Народной Пѣсни, я мечта и сознательность дѣйствія. Я дамъ тебѣ два амулета, свѣтлый и темный. Одинъ возрождаетъ, другой отомщаетъ. Если ты будешь твердъ въ своей волѣ, ты вполнѣ разрушишь злыя чары. Ты возродишь умерщвленную. Или ты отомстишь за нее. Пусть тучи чернѣютъ—сильнѣе гроза, полнѣй возрожденье. Пусть ярче горитъ пожаръ—онъ сжигаетъ все старое. Не жалѣй себя. Не жалѣй и другихъ, если они скупо жалѣютъ себя. И къ вамъ принесется молніевзорый Перунъ. Вы, люди—какъ змѣи. Вамъ нужно мѣнять свои кожи. Я сказала сейчасъ тебѣ—вы люди. Я раздѣлила тебя и себя. Нѣтъ, мы одно. Мы вмѣстѣ, насъ много, насъ тысячи, насъ милліоны, мы волны, мы стоны, мы тучи, мы крики, мы роковая громада, мы молніи. Къ намъ, и нами, и съ нами, летитъ солнцевая колесница. И люди глядятъ засвѣтлѣвшими глазами.
Отъ колеса солнцевой колесницы
Небесный огонь долетѣлъ до людей,
Факелъ зажегъ для умовъ, въ ореолѣ страстей.
Отъ колеса солнцевой колесницы
Кто-то забросилъ къ намъ въ души зарницы.
Далъ намъ властительность чаръ,
Тайну змѣиныхъ свѣчей,
Для созванія змѣй
На великій пожаръ,
На праздникъ сжиганія змѣиныхъ изношенныхъ кожъ,
Чешуйчатыхъ звеній,
Когда превращается старая ложь
И лохмотья затменій,
Во мракѣ ночномъ,
Въ торжествующій блескъ самоцвѣтныхъ горѣній,
Тишина обращается въ громъ,
И пляшутъ, съ Востока до Запада, въ небѣ, кругомъ,
Синія молніи, синія молніи, чудо радѣнья громовыхъ лучей.
Слившихся съ дрожью свѣтло-изумрудныхъ, хмѣльныхъ новизною змѣиныхъ очей.
О, праздникъ змѣиный!
О, кольца сплетенныхъ,
Огнемъ возрожденныхъ,
Ликующихъ змѣй![10]
Мой сонъ измѣнился. Я былъ снова въ селѣ, но не въ зимнемъ, не въ осеннемъ, не въ весеннемъ,—въ жгуче-лѣтнемъ. Я былъ въ жаркомъ Іюлѣ, когда Солнце бываетъ на высшей своей точкѣ. Но Солнца не было видно, потому что небо было затянуто сплошной пеленой, мѣстами темнѣвшей. И въ то же время, хоть Солнца не было видно, было то тутъ, то тамъ свѣтло, и въ сердцѣ моемъ было весело. Я видѣлъ внутренность простой избы, но она была какъ храмъ—какъ храмъ дѣтей Солнца, бронзовыхъ людей Мексики и Перу: внутри было серебро и золото, хоть кровля была соломенная. Въ этой простой мужицкой избѣ стояла она, женственный-дѣвственный призракъ, она, что назвала себя—душой Народной Пѣсни,—мечта и сознательность дѣйствія—Заклинательница грозъ. Она смотрѣла и молча думала, а мысли ея были слышны мнѣ.
Красной калиной покой свой убравъ,
Принеся въ него много лѣсныхъ, стрѣловидныхъ, какъ будто отточенныхъ, травъ,
Я смотрю, хорошо ль убрана моя хата,
И горитъ ли въ ней се́ребро, ярко ли злато.
Все какъ и нужно кругомъ.
Мысли такія же въ сердцѣ, сверкаютъ, цвѣтятся огнемъ.
Сердце колдуетъ.
Что это? Что это тамъ за окномъ?
Дрогнула молнія въ небѣ. Темнѣетъ оно? Негодуетъ?
Или довольно, что въ этомъ вотъ сердцѣ пожаръ?
Вѣтеръ прерывисто дуетъ.
Громъ.
Гулко гремитъ за ударомъ ударъ.
Длится размахъ грозового раската.
Свѣтится золотомъ малая хата.
И опоясанъ огнемъ,
Въ брызгахъ, въ изломахъ червленнаго злата,
Въ рокотахъ струнъ,
Сѣя алмазы продольнымъ дождемъ,
Въ радостяхъ бури, въ восторгѣ возврата,
Мчится Перунъ.[11]
Все кругомъ измѣнило свой видъ. Какъ простая изба превратилась въ храмъ, изукрашенный золотомъ и красноцвѣтностями, такъ и плоская равнина вокругъ стала измѣненной, изборожденной оврагами, рытвинами и глубокими пропастями, пресѣчена и украшена зубчатой громадою горъ, между которыхъ дымились вулканы. Я видѣлъ хищныя агавы съ ихъ стилетными остріями. Я видѣлъ красные цвѣты кактуса. Я слышалъ гортанную гнѣвную рѣчь и взрывы горныхъ ручьевъ, прорывавшихъ стѣны утесовъ и рушившихъ камни по уклонамъ стремнинъ. Страна кипѣнья и борьбы, страна вражды къ тому, что хочетъ вражды и не хочетъ другого. Безпощадность къ тому, кто не знаетъ пощады. Причудливый край. Тамъ четки, какъ страстная мысль, всѣ линіи, всѣ очертанія. Тамъ ярки всѣ краски, какъ чувство.
Грозенъ звукъ гортанныхъ словъ,
Нѣтъ цвѣтовъ тамъ безъ шиповъ,
Безъ уколовъ или яда.
Хищный клокотъ вѣщихъ словъ
Манитъ слухъ, но въ немъ засада,
Какъ засада въ зыби взгляда.
Дротикъ мѣтко достаетъ,
Чуть коснется, конченъ счетъ.
Тамъ отравленныя стрѣлы.
Лукъ поетъ и достаетъ,
Чуть задѣтъ ты, онѣмѣлый,
Ты ужъ мертвый, ты ужь бѣлый.
О, святая вражда—къ тому, что хочетъ вражды, и не хочетъ другого. Я буду твоимъ вѣстникомъ, буду крикомъ борьбы, всепобѣдной звенящей струной, буду воплемъ, и стономъ, и плачемъ, и музыкой, слитыми въ мѣткій ударъ. Я вберу въ свой взоръ всѣ исканія взглядовъ—и глаза мои будутъ властны. Я вброшу въ свой голосъ всѣ голоса—и голосъ мой будетъ какъ буря. Я хочу освѣженнаго міра, я хочу цвѣтовъ изъ молній.
И я съ мольбой обратился къ той стройной тѣни, къ той заклинательницѣ грозъ, которая назвала себя душою Народной Пѣсни:—Дай мнѣ скорѣе два амулета, свѣтлый и темный, ибо воля моя—какъ мечъ. И она дала мнѣ камень-электронъ, извѣстный Славянамъ ужь тысячи лѣтъ, и сказала строки заклятія. И я повторилъ ихъ.
Электронъ, камень-алатырь,
Горючъ-могучъ-янтарь.
Гори. На насъ возсталъ Упырь,
Отвратныхъ гадовъ царь.
Завѣтный камень-свѣтозаръ,
Рожденье волнъ морскихъ.
Какъ въ Морѣ—глубь, въ тебѣ—пожаръ.
Войди въ горючій стихъ.
О, слитокъ горечи морской
И свѣтлыхъ слезъ Зари.
Электронъ, камень дорогой,
Горя, враждой гори.
Волна бѣжитъ, волну дробя,
Волна сильнѣй, чѣмъ мечъ,
Электронъ, я заклялъ тебя,
Ты, вспыхнувъ, сможешь сжечь.[12]
И, отдавъ мнѣ свѣтлый талисманъ, она вздохнула, потемнѣли ея глаза, блеснули гнѣвомъ, и была она въ ненависти еще свѣтлѣе и красивѣе, чѣмъ въ любви, въ лицѣ ея появилось что-то змѣиное, зачарованнымъ взоромъ взглянула въ мои глаза, тверже сковала мою волю, и дала мнѣ темный амулетъ. И, отдавая мнѣ этотъ камень-драконитъ, она сказала строки заклятія. И я повторилъ ихъ.
Темный камень драконитъ
Ужь не такъ хорошъ на видъ.
Изумрудъ его нѣжнѣй,
Въ брилліантѣ свѣтъ сильнѣй.
И нѣжнѣй его опалъ,
И рубинъ предъ нимъ такъ алъ.
И однако драконитъ
Тѣмъ хорошъ, что вѣрно мститъ.
Чтобъ достать его, дождись,
Какъ ущербный Мѣсяцъ внизъ,
Надъ пещерой колдовской,
Желтой выгнется дугой.
Тамъ Драконъ въ пещерѣ спитъ,
Въ мозгѣ Звѣря—драконитъ.
Гибокъ Змѣй, но мозгъ его
Неуклоннѣе всего.
Мозгъ Дракона—весь въ узлахъ,
Желтый въ нихъ и бѣлый страхъ,
Красный камень и металлъ
Въ нихъ неразъ захохоталъ.
Темный въ этомъ мозгѣ сонъ,
Черной цѣпью скованъ онъ.
Желтый Мѣсяцъ внизъ глядитъ.
Вотъ онъ камень драконитъ.
Тише, тише подходи.
Въ снѣ Дракона не щади.
Замеръ въ грезѣ онъ своей.
Мѣтко цѣлься, прямо бей.
Поразивъ его межь глазъ,
Мозгъ исторгни, и сейчасъ
Предъ тобою заблеститъ
Страшный камень драконитъ.
Съ этимъ камнемъ—на врага.
Рѣки бросятъ берега.
И хоть будь твой врагъ великъ,
Онъ въ водѣ потонетъ вмигъ.
Этотъ камень-амулетъ
Много дастъ тебѣ побѣдъ.
Вѣщій камень драконитъ,
Зеленѣя, мѣтко мститъ.
Этимъ камнемъ подъ Луной
Поиграй во мглѣ ночной.
Дальній врагъ твой ощутитъ,
Мститъ ли камень драконитъ.[13]
Я спряталъ оба амулета, какъ лучшую свою святыню. Я зналъ, что теперь для меня открыты всѣ дали, всѣ просторы вольной жизни. Я обратилъ свои глаза къ Прекрасной. Она дала мнѣ единственный, священный, поцѣлуй—и скрылась какъ Заря среди воздушныхъ облаковъ—а я очутился въ тюрьмѣ, но въ душѣ моей было торжество.
Знать себя волной среди волнъ, звукомъ, и мгновеньями главнымъ звукомъ, въ слитной гармоніи бьющихся звуковъ, быть струной со струнами, быть молніей съ молніями—большаго счастья нѣтъ.
Извѣдать всю тяжесть, всю стиснутость гнета, и принять на себя вдвое большій стиснутый гнетъ, чтобы снять его съ другого, извѣдать десятикратный гнетъ—и однако же чувствовать себя легко—большаго счастія нѣтъ.
Узнать, что темныя лица, въ силу твоей добровольной жертвы, сдѣлались радостно-свѣтлыми, и что лживая низость стала правдиво-высокой—или отброшена къ самымъ низинамъ, гдѣ ей и мѣсто, измѣнить своей волей основы жизни—большаго счастія нѣтъ.
Я былъ въ тюрьмѣ, и зналъ это счастье, и больше у меня не было слезъ. Нѣтъ слезъ, кричалъ я съ торжествомъ.
Нѣтъ слезъ. Я больше плакать не умѣю,
Съ тѣхъ поръ какъ посвященъ я въ колдуны.
О, Вѣщая жена! Я вѣдалъ съ нею
Вѣдовское. На зовъ ея струны
Скликались звѣри. Говоръ человѣчій
Былъ межь волковъ лѣсныхъ. А межь людей
Такія, въ хрипахъ, слышались мнѣ рѣчи,
Что нѣтъ ужь больше слезъ въ душѣ моей.
Кто тамъ подъ пыткой? Кто кричитъ такъ звонко?
Молчу. Себя заклялъ я колдовски.
Мучь всѣхъ! Меня! Мучь моего ребенка!
Мольбы не будетъ. Кровь забьетъ въ виски.
Забьется въ головѣ какъ тяжкій молотъ.
Но слезъ моихъ тебѣ, палачъ, не знать.
Пусть будетъ самый сводъ небесъ расколотъ,
Ты проклятъ. Тверды мы. И эту рать
Не побѣдить палачествомъ убогимъ.
Мы все ростемъ. Стальнѣетъ пытка въ насъ.
Минуты время движутъ кругомъ строгимъ.
Ты проклятъ. Проклятъ. Жди. Еще лишь часъ.[14]
Я былъ на свободѣ опять, на новой свободѣ. Стѣны тюрьмы умѣютъ разрушаться—и во снѣ, и на яву. Я былъ на свободѣ, и весело пѣлъ пѣсню-заклятіе о трехъ былинкахъ. Мой голосъ былъ, свѣжій и юный, и звуки его доходили до тѣхъ, кто мнѣ не былъ виденъ.
Все мнѣ грезятся мысли о волѣ.
Выхожу я изъ дома самъ-другъ.
Выхожу я во чистое поле,
Прихожу на зеленый лугъ.
На лугу есть могучія зелья,
Въ нихъ есть сила, а въ силѣ веселье.
Всѣ цвѣты, какъ и быть надлежитъ, по мѣстамъ.
И мечту затаивъ въ себѣ смѣлую,
Три былинки срываю я тамъ,
Красную, черную, бѣлую.
Какъ былинку я красную буду метать
Такъ далеко, что здѣсь никому не видать,
За шумящее синее Море,
Къ краю міра, на самый конецъ,
Да на островъ Буянъ, что въ кипящемъ просторѣ,
Да подъ мечъ-кладенецъ.
Зашумитъ и запѣнится Море.
А былинку я черную бросить хочу
Въ чащу лѣса узорнаго,
Я ее покачу, покачу
Подъ ворона чернаго.
Онъ гнѣздо себѣ свилъ на семи на дубахъ,
А въ гнѣздѣ томъ уздечка покоится бранная,
На дубовыхъ вѣтвяхъ,
Заклятая, для сердца желанная,
Съ богатырскаго взята коня.
Упадетъ та уздечка, блестя и звеня.
Вотъ, былинка еще остается мнѣ, бѣлая.
Я за поясъ узорчатый эту былинку заткну,
Пусть колдуетъ она, онѣмѣлая,
Тамъ завитъ, тамъ зашитъ, зачарованъ колчанъ,
Въ заостренной стрѣлѣ заложилъ я весну.
Тремъ былинкамъ удѣлъ побѣдительный данъ,
И мечта—какъ пожаръ, если смѣлая.
Мнѣ отъ красной былинки есть мечъ-кладенецъ,
Мнѣ отъ черной былинки есть взнузданный конь,
Мнѣ отъ бѣлой былинки—мечтаній конецъ—
Есть колчанъ, есть стрѣла, есть крылатый огонь.
О, теперь я доволенъ, я счастливъ, я радъ,
Что на свѣтѣ есть врагъ-супостатъ.
О, на этомъ веселомъ зеленомъ лугу
Я навстрѣчу бросаюсь къ врагу![15]
Предо мной разстилалась вольная степь, предо мною мелькали луга и поля и лѣса. Я видѣлъ безмѣрность міра, который весь раскрывается, когда вольно подходишь къ нему съ свободной, раскрытой душой. Вольныя рѣки Славянской рѣчи ласкали мой слухъ, и качались, и зыбились, пѣли въ моей трепетавшей душѣ. Я чувствовалъ слитность Неба и Земли, великую радость бытія. Радость любви и ненависти. Я, смѣясь, продолжалъ ворожить, и стихъ мой, мой говоръ Народной Пѣсни былъ, какъ хмѣль, освободителенъ. Я пѣлъ Наговоръ на Недруга.
Я ложусь, благословясь,
Встану я перекрестясь,
Изъ избы пойду дверями,
Изъ сѣней я воротами
Противъ недруга иду.
Позабывши о неволѣ,
Тамъ далече, въ чистомъ полѣ,
Раноутренней росою
Освѣжусь, утрусь зарею,
И зову на бой бѣду.
Бѣлымъ свѣтомъ обнадеженъ,
Красным свѣтомъ опригоженъ,
Я подтычуся звѣздами,
Солнце красное надъ нами,
И въ сіяющей красѣ,
Какъ у Господа у Бога,
Изъ небеснаго чертога,
Алый день встаетъ, ликуя,
Ненавистника сражу я,
Да возрадуются всѣ.[16]
Я весело шелъ впередъ, и не знаю, какой міръ былъ богаче, тотъ ли, который зеленѣлъ кругомъ или тотъ, который свѣтился и пѣлъ во мнѣ, въ душѣ моей. Я шелъ теперь по зеленому лугу. Въ концѣ своемъ онъ замыкался великой Водой. Великой текучею Влагой. Справа было болото, а слѣва полноводная рѣка, въ которую впадалъ журчащій ручей, знакомый мнѣ съ дѣтства. Надъ ручьемъ была серебряная ива, а подъ ней, подъ ея трепетавшими листьями, росли камыши—и росли камыши на болотѣ, и всѣ они шуршали и шептались.
Шелестъ, и шорохъ, и шопотъ тѣхъ камышей, что росли надъ текучею влагой, которой можно было освѣжить себя, и тѣхъ камышей, что росли на трясинѣ, которая засасываетъ, слагались въ одинъ прерывистый говоръ, великій, безмѣрный какъ Тайна. И мнѣ казалось, что каждый камышъ говоритъ:—Если насъ срѣзать, и сдѣлать изъ каждой тростинки свирѣль, мы разскажемъ о тайнахъ Жизни и Смерти, и составимъ великую музыку, поющую музыку флейтъ. Насъ много, и мы побѣдимъ. Мы царимъ надъ другими звуками, и царимъ надъ Молчаніемъ. Съ полупрозрачныхъ намековъ на что-то, что мелькаетъ, скользитъ, убѣгаетъ, мы доходимъ до громкаго гула, до кричащихъ угрозъ, мы доходимъ до крика убитаго, и вѣдаемъ слово „Мщенье“. Мы шепчемъ, шуршимъ, шелестимъ, мы ждемъ своего мгновенья, насъ много, и мы побѣдимъ.
И, застывъ надъ Великимъ Теченьемъ, я понялъ съ восторгомъ, что два талисмана со мною, и что знаю я двѣ печали, и что красиво, красиво, отбросивши камень къ низинамъ, развернуть широкія крылья.
