Положительный разумъ-разсудокъ такъ называемаго образованнаго общества можно сравнить съ плоской скучной равниной, по которой тянутся монотонныя проѣзжія дороги, правильными линіями идутъ желѣзнодорожные рельсы, а тамъ и сямъ на приличномъ разстояніи красуются дымящіяся фабрики и докучные заводы, на которыхъ въ духотѣ и тѣснотѣ отупѣвшіе человѣки производятъ для эфемернаго бытія фальшиво-реальныя цѣнности, элементарныя полезности тусклыхъ существованій.
Народный разумъ-воображеніе, фантазія простолюдина, не порвавшаго священныхъ узъ, соединяющихъ человѣка съ Землей, представляетъ изъ себя не равнину, гдѣ все очевидно, а запутанный смутный красивый лѣсъ, гдѣ деревья могучи, гдѣ въ кустарникахъ слышатся шопоты, гдѣ змѣится подъ вѣтромъ и солнцемъ болотная осока и протекаютъ освѣжительныя рѣки, и серебрятся озера, и цвѣтутъ цвѣты, и блуждаютъ стихійные духи.
Этимъ свѣжимъ дыханіемъ богатой народной фантазіи очаровательно вѣетъ со страницъ проникновенной книги С. В. Максимова „Нечистая, невѣдомая и крестная сила“ (Спб. 1903). Царь-Огонь, Вода-Царица, Мать-Сыра-Земля—какъ первобытнорадостно звучатъ эти слова, какъ сразу здѣсь чувствуется что-то пышное, живое, царственное, ритуальное, поэзія міровыхъ стихій, поэзія двойственныхъ намековъ, заключающихся во всемъ, что относится къ міру Природы, играющей нашими душами и тѣлами и дающей намъ, чрезъ посредство нашего всевоспринимающаго мозга, играть ею, такъ что вмѣстѣ мы составляемъ великую вселенскую Поэму, окруженную лучами и мраками, лѣсами и перекличками эхо.
Въ красочныхъ существенныхъ строкахъ Максимова, владѣвшаго какъ никто великорусской народной рѣчью, передъ нами встаетъ наша „лѣсная и деревянная Русь, представляющая собою какъ бы неугасимый костеръ“, эта страна, взлелѣянная пожарами и освященная огнемъ. „По междурѣчьямъ, въ дремучихъ непочатыхъ лѣсахъ врубился топоръ.., проложилъ дороги и отвоевалъ мѣста… на срубленномъ и спаленномъ лѣсѣ объявились огнища или пожоги, онѣ же новины, или кулиги—мѣста, пригодныя для распашки“. Русскій человѣкъ выжигалъ дремучіе лѣса, чтобы можно было выточить о землю соху и сложить золотые колосья въ снопы. Онъ выжигалъ ранней весной или осенью всѣ пастбища и покосы, чтобы старая умершая трава, „ветошь“, не смѣла мѣшать рости молодой и чтобъ сгорали вмѣстѣ съ ветошью зародыши прожорливыхъ насѣкомыхъ, вплоть до плебейски-многолюдной и мѣщански-неразборчивой саранчи.
Огонь очистительный, |
Этотъ многоликій Змѣй становится эпически безмѣрнымъ и изступленно-страшнымъ, когда ему вздумается развернуться во всю многоцвѣтную ширину своихъ звеньевъ. Лѣтописи исторіи хранятъ воспоминаніе объ одномъ изъ такихъ зловѣщихъ праздниковъ Огня, разыгравшемся въ 1839-мъ году въ знаменитыхъ Костромскихъ лѣсахъ. Написавшій книгу о Невѣдомой Силѣ видѣлъ этотъ праздникъ самъ. Солнце потускнѣло на безоблачномъ небѣ, это—въ знойную пору іюля, называемую „верхушкою лѣта“. Воздухъ превратился въ закопченное стекло, сквозь которое свѣтилъ кружокъ изъ красной фольги. Лучи не преломлялись. Въ ста верстахъ отъ пожарища носились перегорѣлые листья, затлѣвшій мохъ и хвойныя иглы. Пляска пепла на версты и версты. Цвѣта предметовъ измѣнились. Трава была зеленовато-голубой. Красныя гвоздики стали желтыми. Все, что передъ этимъ было ликующе-краснымъ, покрылось желтизной. Дождевыя капли, пролетая по воздуху, полному пепла, принимали кровавый оттѣнокъ. „Кровавый дождь“, говорилъ народъ. По лѣснымъ деревнямъ проходилъ Ужасъ. Женщины шили себѣ саваны, мужчины надѣвали бѣлыя рубахи, при звукахъ молитвъ и при шопотахъ страха изступленнымъ ихъ глазамъ чудился ликъ Антихриста. Вой урагана. Движенье раскаленныхъ огненныхъ стѣнъ, плотная рать съ мѣткимъ огненнымъ боемъ. Скрученныя жаромъ, пылающія лапы, оторванныя бурей отъ вспыхнувшихъ елей. Синія, красныя, мглистыя волны дыма. Завыванье волковъ, рокотанье грома, перекличка захмѣлѣвшаго Огня, воспламененный діалогъ Неба и Земли. А послѣ, когда пиръ этотъ кончился? Залпы и взрывы, зубчатые строи лѣсныхъ великановъ, съ крутимыми жаромъ вѣтвями, мгновенно-исчезающіе смерчи пламени, которое взметется—и нѣтъ его, все это явило свою многокрасочность, и новую картину создаетъ творческая безжалостность Природы. Пламя садится, и смрадъ, не сжигаемый имъ, чадитъ, ѣстъ глаза, стелется, ластится низомъ во мракѣ. Только еще пламенѣютъ, долго и чадно горятъ исполинскія груды вѣтроломныхъ костровъ, вѣроломныхъ костровъ, что были такими сейчасъ еще свѣтлыми, а теперь съѣдаются, рушатся, выбрасываютъ вверхъ искряные снопы, и, умирая, опрокидываются.
Русскіе крестьяне издавна привыкли почитать „небесный огонь“, снисшедшій на землю не разъ въ видѣ молніи. Но они почитаютъ также и земной „живой огонь“, „изъ дерева вытертый, свободный, чистый и природный“. На Сѣверѣ, гдѣ часты падежи скота, этотъ огонь добываютъ всѣмъ міромъ среди всеобщаго упорнаго молчанія, пока не вспыхнетъ пламя. Всякій огонь таинствененъ, онъ возбуждаетъ благоговѣніе, и при наступленіи сумерекъ огонь зажигаютъ съ молитвой. Черта, заставляющая вспомнить о Парсахъ-огнепоклонникахъ, ясно ощущавшихъ міровую связь земного огня съ огнемъ многозвѣздныхъ небесныхъ свѣтильниковъ. „Освященный огонь“ воплощается въ свѣчахъ. Вѣнчальная свѣча, пасхальная, богоявленская, четверговая, даже всякая свѣча, побывавшая въ храмѣ и тамъ пріобрѣтенная, обладаютъ магической силой: онѣ уменьшаютъ муки страдающихъ, убиваютъ силу недуговъ, онѣ—врачующія и спасающія.
Многосложно и благоговѣйно отношеніе народа и къ другой міровой стихіи, парной съ Огнемъ, Водѣ. Много разсѣяно по широкой Руси цѣлебныхъ родниковъ и святыхъ колодцевъ, порученныхъ особому покровительству таинственной святой Пятницы. Вода цѣлебна и очистительна. Въ этомъ Славяне сходятся съ Индійцами, христіане сходятся съ магометанами. Вода притягиваетъ къ себѣ тѣла и души своею освѣжающею глубиной. Первый дождь весны обладаетъ особыми чарами, и цѣлой толпою, съ непокрытыми головами, съ босыми ногами, выбѣгаетъ деревенскій людъ подъ свѣжіе потоки, когда впервые послѣ зимняго сна и зимней мглы небо прольетъ свѣтоносную влагу. Есть чары и въ рѣчной водѣ, только что освободившейся отъ льда. Старики и дѣти и взрослые спѣшатъ соприкоснуться съ ней. Вода помогаетъ при домашнихъ несчастьяхъ: нужно только просить „прощенія у воды“. Вода является магическимъ зеркаломъ на Святкахъ, и дѣвушка можетъ увидать въ ней свое будущее. Черезъ воду колдуны могутъ послать на недруга порчу. Стихіи властны, многообразны, многосложны, и многоцвѣтны. Поговорка гласитъ: „Водѣ и огню Богъ волю далъ“.
Что наиболѣе возбуждаетъ народную фантазію изъ всего, находящагося на землѣ, на Матери-Землѣ, это,—конечно, таинственный лѣсъ, какъ бы символизирующій все наше земное существованіе сложной своей запутанностью. Крайне любопытна эта способность народнаго воображенія индивидуализировать растенія, усматривать въ нихъ совершенно разнородные лики. Какъ есть священныя деревья, исполненныя цѣлительной силы, есть также деревья, прозванныя „буйными“. Они исполнены силы разрушительной. Съ корня срубленное и попавшее между другими бревнами въ стѣны избы, такое дерево безпричинно рушитъ все строеніе, и обломками давитъ на смерть хозяевъ. Какъ не вспомнить слова одного изъ героевъ Ибсена: „Есть месть въ лѣсахъ“. „Стоятъ лѣса темные отъ земли и до неба“—поютъ слѣпые старцы по ярмаркамъ. Да, отъ земли и до неба мы видимъ сплошной дремучій лѣсъ, и что̀ мы иное, мы, сознающіе, и постигающіе, какъ не слѣпцы на людскомъ базарѣ. „Только птицамъ подъ стать и подъ силу трущобы еловыхъ и сосновыхъ боровъ. А человѣку, если и удастся сюда войти, то не удастся выйти“.
Все странно, все страшно здѣсь. Рядомъ съ молодою жизнью—деревья, „приговоренныя къ смерти“, и уже гніющія въ сердцевинѣ, и уже сгнившія сплошь, въ моховомъ своемъ саванѣ. Здѣсь вѣчный мракъ, здѣсь влажная погребная прохлада среди лѣта, здѣсь движенія нѣтъ, здѣсь крики и звуки пугаютъ сознанье и чувство, здѣсь деревья трутся стволами одно о другое и стонутъ, скрипятъ, старѣютъ, и становятся дуплистыми, ростутъ, умножая лѣсную тьму. Здѣсь живетъ путающій слѣды и сбивающій съ дороги геній чащи,—Лѣшій. Но Лѣшій—все же не Дьяволъ, онъ кружитъ, но не губитъ, и въ мѣстахъ иныхъ его просто именуютъ „Лѣсъ“, прибавляя поговорку: „Лѣсъ праведенъ,—не то, что Чортъ“.
Странный духъ этотъ Лѣшій, въ глазахъ его зеленый огонь, глаза его страшны, но въ нихъ свѣтъ жизни, въ нихъ угли живого костра и въ нихъ изумрудъ травы. Обувь у него перепутана, лѣвая пола кафтана запахнута за правую, рукавицы надѣнетъ—и тутъ начудитъ, правую надѣнетъ на лѣвую руку, а лѣвую на правую. Правое и лѣвое перепутано у Духа Жизни, любящаго сплетенныя вѣтви и пахучіе лѣсные цвѣты. И во всемъ онъ путанникъ, не то, что другіе. Домовой всегда домовой, и русалка не больше какъ русалка. А онъ любитъ и большое и малое, и низкое и высокое. Лѣсомъ идетъ,—онъ ростомъ равняется съ самыми высокими деревьями. Выйдетъ для забавы на лѣсную опушку—ходитъ тамъ малой былинкой, тонкимъ стебелькомъ, подъ любымъ ягоднымъ листочкомъ укрывается. Ликъ у него отливаетъ синеватымъ цвѣтомъ: ибо кровь у него синяя, и у заклятыхъ на лицахъ всегда румянецъ, такъ какъ живая кровь не переставая играетъ въ нихъ и поетъ цвѣтовыя пѣсни. Онъ и самъ, какъ его кровь, умѣетъ пѣть какъ бы безгласно: у него могучій голосъ, но нѣмотствующій, и онъ умѣетъ пѣть безъ словъ. Такъ онъ проходитъ по чащѣ, не имѣя тѣни, зачаруетъ человѣка, зашедшаго въ лѣсъ, околдуетъ, обойдетъ, заведетъ, напуститъ въ глаза тумана и заставитъ слушать хохотъ и свистъ и ауканье, затащитъ въ болото, и безъ конца, безъ конца заставитъ крутиться на одномъ и томъ же мѣстѣ.
Любопытно, что у лѣшихъ есть заповѣдный день, 4-е октября, когда „лѣшіе бѣсятся“,—въ этотъ день они „замираютъ“. Передъ этимъ, въ экстазѣ неистоваго буйства, они ломаютъ деревья, учиняютъ драки, гоняютъ звѣрей и, въ концѣ концовъ, проваливаются сквозь землю, сквозь которую суждено проваливаться всякой нечистой силѣ; но, когда земля весной отойдетъ и оттаетъ, Духъ Жизни тутъ какъ тутъ, чтобы снова начать свои продѣлки, „все въ одномъ и томъ же родѣ“. Любопытно также, что Лѣшему дана одна одна минута въ сутки, когда онъ можетъ сманить человѣка. Но какъ властны чары одного мгновенья, быстрой смѣны шестидесяти секундъ, или того даже менѣе. Человѣкъ послѣ этого ходитъ одичалымъ, испытывая глубочайшее равнодушіе ко всему людскому, не видитъ, не слышитъ, не помнитъ, живетъ—окруженный лѣсною тайной.
Въ лѣсныхъ чащахъ великой Россіи разбросаны небольшія, но глубокія озера, наполненныя темной зачарованной водой, окрашенной желѣзистой закисью. Тамъ подземные ключи, которые пробиваются, уходятъ и переходятъ. Углубленія озерного дна имѣютъ форму воронки и говорятъ о Мальстремѣ. Въ другихъ озерахъ видны подземныя церкви и подводные города. На зыбкихъ берегахъ, поросшихъ пахучими цвѣтами съ сочно-клейкими стеблями, вѣетъ что-то сокровенное, слышенъ звонъ подземныхъ колоколовъ, достойные видятъ огни зажженныхъ свѣчъ, на лучахъ восходящаго Солнца—отраженныя тѣни церковныхъ крестовъ. Тамъ и сямъ ясно чувствуются подземныя рѣки, слѣды ихъ ощущаешь черезъ провалы, носящіе названіе „глазниковъ, или „оконъ“. Межь земляныхъ пустотъ опять выступаютъ небольшія озера. И большія озера. И глубокія. И озера-моря. И морскія пространства. Тамъ въ хрустальныхъ палатахъ сидятъ Водяные. Свѣтятъ имъ серебро и золото. Свѣтитъ имъ камень-самоцвѣтъ, что ярче Солнца. И они никогда не умираютъ, а только измѣняются съ перемѣнами Луны. И они пируютъ. Сзываютъ на пиръ и ближнихъ и дальнихъ родичей, собираютъ жителей омутовъ и ведутъ азартныя игры.
А кругомъ—лѣса шумятъ, ростутъ, густые, поднимаютъ весенній гулъ, бросаютъ въ воздухъ многословность голосовъ, звѣриныхъ и дьявольскихъ, и безъимянныхъ, существующихъ одно лишь мгновенье, но единымъ всплескомъ звуковымъ касающихся сразу до всѣхъ отзывныхъ струнъ души, лѣса говорятъ, лѣсъ ростетъ отъ земли до неба и звучно поютъ о немъ слѣпцы.
