Положительный разум-рассудок так называемого образованного общества можно сравнить с плоской скучной равниной, по которой тянутся монотонные проезжие дороги, правильными линиями идут железнодорожные рельсы, а там и сям на приличном расстоянии красуются дымящиеся фабрики и докучные заводы, на которых в духоте и тесноте отупевшие человеки производят для эфемерного бытия фальшиво-реальные ценности, элементарные полезности тусклых существований.
Народный разум-воображение, фантазия простолюдина, не порвавшего священных уз, соединяющих человека с Землей, представляет из себя не равнину, где всё очевидно, а запутанный смутный красивый лес, где деревья могучи, где в кустарниках слышатся шёпоты, где змеится под ветром и солнцем болотная осока и протекают освежительные реки, и серебрятся озера, и цветут цветы, и блуждают стихийные духи.
Этим свежим дыханием богатой народной фантазии очаровательно веет со страниц проникновенной книги С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила» (Спб. 1903). Царь-Огонь, Вода-Царица, Мать-Сыра-Земля — как первобытнорадостно звучат эти слова, как сразу здесь чувствуется что-то пышное, живое, царственное, ритуальное, поэзия мировых стихий, поэзия двойственных намеков, заключающихся во всём, что относится к миру Природы, играющей нашими душами и телами и дающей нам, чрез посредство нашего всевоспринимающего мозга, играть ею, так что вместе мы составляем великую вселенскую Поэму, окруженную лучами и мраками, лесами и перекличками эхо.
В красочных существенных строках Максимова, владевшего как никто великорусской народной речью, перед нами встает наша «лесная и деревянная Русь, представляющая собою как бы неугасимый костер», эта страна, взлелеянная пожарами и освященная огнем. «По междуречьям, в дремучих непочатых лесах врубился топор.., проложил дороги и отвоевал места… на срубленном и спаленном лесе объявились огнища или пожоги, они же новины, или кулиги — места, пригодные для распашки». Русский человек выжигал дремучие леса, чтобы можно было выточить о землю соху и сложить золотые колосья в снопы. Он выжигал ранней весной или осенью все пастбища и покосы, чтобы старая умершая трава, «ветошь», не смела мешать расти молодой и чтоб сгорали вместе с ветошью зародыши прожорливых насекомых, вплоть до плебейски-многолюдной и мещански-неразборчивой саранчи.
Огонь очистительный,
Огонь роковой,
Красивый, властительный,
Блестящий, живой.
Этот многоликий Змей становится эпически безмерным и исступленно-страшным, когда ему вздумается развернуться во всю многоцветную ширину своих звеньев. Летописи истории хранят воспоминание об одном из таких зловещих праздников Огня, разыгравшемся в 1839-м году в знаменитых Костромских лесах. Написавший книгу о Неведомой Силе видел этот праздник сам. Солнце потускнело на безоблачном небе, это — в знойную пору июля, называемую «верхушкою лета». Воздух превратился в закопченное стекло, сквозь которое светил кружок из красной фольги. Лучи не преломлялись. В ста верстах от пожарища носились перегорелые листья, затлевший мох и хвойные иглы. Пляска пепла на версты и версты. Цвета предметов изменились. Трава была зеленовато-голубой. Красные гвоздики стали желтыми. Всё, что перед этим было ликующе-красным, покрылось желтизной. Дождевые капли, пролетая по воздуху, полному пепла, принимали кровавый оттенок. «Кровавый дождь», говорил народ. По лесным деревням проходил Ужас. Женщины шили себе саваны, мужчины надевали белые рубахи, при звуках молитв и при шёпотах страха исступленным их глазам чудился лик Антихриста. Вой урагана. Движенье раскаленных огненных стен, плотная рать с метким огненным боем. Скрученные жаром, пылающие лапы, оторванные бурей от вспыхнувших елей. Синие, красные, мглистые волны дыма. Завыванье волков, рокотанье грома, перекличка захмелевшего Огня, воспламененный диалог Неба и Земли. А после, когда пир этот кончился? Залпы и взрывы, зубчатые строи лесных великанов, с крутимыми жаром ветвями, мгновенно-исчезающие смерчи пламени, которое взметется — и нет его, всё это явило свою многокрасочность, и новую картину создает творческая безжалостность Природы. Пламя садится, и смрад, не сжигаемый им, чадит, ест глаза, стелется, ластится низом во мраке. Только еще пламенеют, долго и чадно горят исполинские груды ветроломных костров, вероломных костров, что были такими сейчас еще светлыми, а теперь съедаются, рушатся, выбрасывают вверх искряные снопы, и, умирая, опрокидываются.
Русские крестьяне издавна привыкли почитать «небесный огонь», снисшедший на землю не раз в виде молнии. Но они почитают также и земной «живой огонь», «из дерева вытертый, свободный, чистый и природный». На Севере, где часты падежи скота, этот огонь добывают всем миром среди всеобщего упорного молчания, пока не вспыхнет пламя. Всякий огонь таинственен, он возбуждает благоговение, и при наступлении сумерек огонь зажигают с молитвой. Черта, заставляющая вспомнить о Парсах-огнепоклонниках, ясно ощущавших мировую связь земного огня с огнем многозвездных небесных светильников. «Освященный огонь» воплощается в свечах. Венчальная свеча, пасхальная, богоявленская, четверговая, даже всякая свеча, побывавшая в храме и там приобретенная, обладают магической силой: они уменьшают муки страдающих, убивают силу недугов, они — врачующие и спасающие.
Многосложно и благоговейно отношение народа и к другой мировой стихии, парной с Огнем, Воде. Много рассеяно по широкой Руси целебных родников и святых колодцев, порученных особому покровительству таинственной святой Пятницы. Вода целебна и очистительна. В этом Славяне сходятся с Индийцами, христиане сходятся с магометанами. Вода притягивает к себе тела и души своею освежающею глубиной. Первый дождь весны обладает особыми чарами, и целой толпою, с непокрытыми головами, с босыми ногами, выбегает деревенский люд под свежие потоки, когда впервые после зимнего сна и зимней мглы небо прольет светоносную влагу. Есть чары и в речной воде, только что освободившейся от льда. Старики и дети и взрослые спешат соприкоснуться с ней. Вода помогает при домашних несчастьях: нужно только просить «прощения у воды». Вода является магическим зеркалом на Святках, и девушка может увидать в ней свое будущее. Через воду колдуны могут послать на недруга порчу. Стихии властны, многообразны, многосложны, и многоцветны. Поговорка гласит: «Воде и огню Бог волю дал».
Что наиболее возбуждает народную фантазию из всего, находящегося на земле, на Матери-Земле, это, — конечно, таинственный лес, как бы символизирующий всё наше земное существование сложной своей запутанностью. Крайне любопытна эта способность народного воображения индивидуализировать растения, усматривать в них совершенно разнородные лики. Как есть священные деревья, исполненные целительной силы, есть также деревья, прозванные «буйными». Они исполнены силы разрушительной. С корня срубленное и попавшее между другими бревнами в стены избы, такое дерево беспричинно рушит всё строение, и обломками давит насмерть хозяев. Как не вспомнить слова одного из героев Ибсена: «Есть месть в лесах». «Стоят леса темные от земли и до неба» — поют слепые старцы по ярмаркам. Да, от земли и до неба мы видим сплошной дремучий лес, и что́ мы иное, мы, сознающие, и постигающие, как не слепцы на людском базаре. «Только птицам под стать и под силу трущобы еловых и сосновых боров. А человеку, если и удастся сюда войти, то не удастся выйти».
Всё странно, всё страшно здесь. Рядом с молодою жизнью — деревья, «приговоренные к смерти», и уже гниющие в сердцевине, и уже сгнившие сплошь, в моховом своем саване. Здесь вечный мрак, здесь влажная погребная прохлада среди лета, здесь движения нет, здесь крики и звуки пугают сознанье и чувство, здесь деревья трутся стволами одно о другое и стонут, скрипят, стареют, и становятся дуплистыми, растут, умножая лесную тьму. Здесь живет путающий следы и сбивающий с дороги гений чащи, — Леший. Но Леший — всё же не Дьявол, он кружит, но не губит, и в местах иных его просто именуют «Лес», прибавляя поговорку: «Лес праведен, — не то, что Чёрт».
Странный дух этот Леший, в глазах его зеленый огонь, глаза его страшны, но в них свет жизни, в них угли живого костра и в них изумруд травы. Обувь у него перепутана, левая пола кафтана запахнута за правую, рукавицы наденет — и тут начудит, правую наденет на левую руку, а левую на правую. Правое и левое перепутано у Духа Жизни, любящего сплетенные ветви и пахучие лесные цветы. И во всём он путанник, не то, что другие. Домовой всегда домовой, и русалка не больше как русалка. А он любит и большое и малое, и низкое и высокое. Лесом идет, — он ростом равняется с самыми высокими деревьями. Выйдет для забавы на лесную опушку — ходит там малой былинкой, тонким стебельком, под любым ягодным листочком укрывается. Лик у него отливает синеватым цветом: ибо кровь у него синяя, и у заклятых на лицах всегда румянец, так как живая кровь не переставая играет в них и поет цветовые песни. Он и сам, как его кровь, умеет петь как бы безгласно: у него могучий голос, но немотствующий, и он умеет петь без слов. Так он проходит по чаще, не имея тени, зачарует человека, зашедшего в лес, околдует, обойдет, заведет, напустит в глаза тумана и заставит слушать хохот и свист и ауканье, затащит в болото, и без конца, без конца заставит крутиться на одном и том же месте.
Любопытно, что у леших есть заповедный день, 4-е октября, когда «лешие бесятся», — в этот день они «замирают». Перед этим, в экстазе неистового буйства, они ломают деревья, учиняют драки, гоняют зверей и, в конце концов, проваливаются сквозь землю, сквозь которую суждено проваливаться всякой нечистой силе; но, когда земля весной отойдет и оттает, Дух Жизни тут как тут, чтобы снова начать свои проделки, «всё в одном и том же роде». Любопытно также, что Лешему дана одна одна минута в сутки, когда он может сманить человека. Но как властны чары одного мгновенья, быстрой смены шестидесяти секунд, или того даже менее. Человек после этого ходит одичалым, испытывая глубочайшее равнодушие ко всему людскому, не видит, не слышит, не помнит, живет — окруженный лесною тайной.
В лесных чащах великой России разбросаны небольшие, но глубокие озера, наполненные темной зачарованной водой, окрашенной железистой закисью. Там подземные ключи, которые пробиваются, уходят и переходят. Углубления озерного дна имеют форму воронки и говорят о Мальстреме. В других озерах видны подземные церкви и подводные города. На зыбких берегах, поросших пахучими цветами с сочно-клейкими стеблями, веет что-то сокровенное, слышен звон подземных колоколов, достойные видят огни зажженных свеч, на лучах восходящего Солнца — отраженные тени церковных крестов. Там и сям ясно чувствуются подземные реки, следы их ощущаешь через провалы, носящие название «глазников, или «окон». Меж земляных пустот опять выступают небольшие озера. И большие озера. И глубокие. И озера-моря. И морские пространства. Там в хрустальных палатах сидят Водяные. Светят им серебро и золото. Светит им камень-самоцвет, что ярче Солнца. И они никогда не умирают, а только изменяются с переменами Луны. И они пируют. Сзывают на пир и ближних и дальних родичей, собирают жителей омутов и ведут азартные игры.
А кругом — леса шумят, растут, густые, поднимают весенний гул, бросают в воздух многословность голосов, звериных и дьявольских, и безымянных, существующих одно лишь мгновенье, но единым всплеском звуковым касающихся сразу до всех отзывных струн души, леса говорят, лес растет от земли до неба и звучно поют о нём слепцы.
