что ихъ окружало, была странность противорѣчія. Въ Небѣ было воздушное золото и расплавленные изумруды, а люди съ бронзовыми лицами смотрѣли не на нихъ, но на красное пламя костра, съ его дымной невѣрностью. На островѣ флейтъ Природа являла всю роскошь возможностей, но среди высокихъ деревьевъ и среди цвѣтовъ, раскрытыхъ какъ губы, ютились жалкіе шалаши, гдѣ было тѣсно и скудно. Только одна высокая башня, круговая башня на холмѣ, казалась бы прекрасной, если бъ она не походила такъ на призракъ тюрьмы, и если бы не такъ сыто, пресыщенно, смотрѣли съ нея черные ряды разнѣженныхъ коршуновъ. И четкія пальмы, съ вѣерами ихъ листьевъ, лиловыя орхидеи, свисавшія съ деревьевъ, огненные лепестки пламецвѣта, все говорило о знойной странѣ, но флейты пѣли о Сѣверѣ, пѣли о Сѣверѣ, и я слышалъ свистъ мятели, я видѣлъ бѣлоствольныя березы, о которыя бьется взметенный снѣгъ, видѣлъ сосны, широкія ели, тосковалъ въ безконечной зимѣ.
Почему эти флейты такъ странно звучатъ? Отчего ихъ видъ такъ причудливъ? Почему въ достиженіи звуковыхъ вершинъ такъ явствененъ крикъ убитаго? Отчего эти флейты бѣлѣютъ въ густѣющихъ сумеркахъ?
Я всталъ съ своего мѣста и подошелъ къ людямъ, бывшимъ у костра. Я могъ говорить на ихъ языкѣ. Временами, когда я блуждаю, я могу говорить со всѣми, на любомъ языкѣ—какъ тѣ, кто одержимъ Дьяволомъ.
что их окружало, была странность противоречия. В Небе было воздушное золото и расплавленные изумруды, а люди с бронзовыми лицами смотрели не на них, но на красное пламя костра, с его дымной неверностью. На острове флейт Природа являла всю роскошь возможностей, но среди высоких деревьев и среди цветов, раскрытых как губы, ютились жалкие шалаши, где было тесно и скудно. Только одна высокая башня, круговая башня на холме, казалась бы прекрасной, если б она не походила так на призрак тюрьмы, и если бы не так сыто, пресыщенно, смотрели с неё черные ряды разнеженных коршунов. И четкие пальмы, с веерами их листьев, лиловые орхидеи, свисавшие с деревьев, огненные лепестки пламецвета, всё говорило о знойной стране, но флейты пели о Севере, пели о Севере, и я слышал свист метели, я видел белоствольные березы, о которые бьется взметенный снег, видел сосны, широкие ели, тосковал в бесконечной зиме.
Почему эти флейты так странно звучат? Отчего их вид так причудлив? Почему в достижении звуковых вершин так явственен крик убитого? Отчего эти флейты белеют в густеющих сумерках?
Я встал с своего места и подошел к людям, бывшим у костра. Я мог говорить на их языке. Временами, когда я блуждаю, я могу говорить со всеми, на любом языке — как те, кто одержим Дьяволом.
