Предъ тѣмъ, какъ спрятался въ могилѣ
И возростилъ плакунъ-траву,
Лежитъ подмѣнышъ злой, уродливый, нескладный,
Котораго я нежитью зову,
Свирѣпый, колченогій, жадный,
Глазастый, съ страшною распухшей головой,
Ненасытимо-плотоядный,
Подмѣнышъ злой.
Чуть взглянетъ онъ въ окно—и листъ березы вянетъ,
Шуршитъ недобрый вихрь желтѣющей травой,—
Вдругъ схватитъ дудку онъ, играть безумно станетъ,
И молнія въ овины грянетъ,
И пляшетъ все кругомъ, какъ въ пляскѣ хоровой,
Несутся камни и полѣнья.
Подмѣнышъ въ дудку имъ дудитъ,
А люди падаютъ, въ ихъ сердцѣ онѣмѣнье,
Молчатъ, блѣднѣютъ—страшный видъ.
А онъ глядитъ, глядитъ стеклянными глазами,
И ничего не говоритъ.
Я не пойму, старикъ ли онъ,
Ребенокъ ли. Онъ тѣшится надъ нами.
Молчитъ и ѣстъ. Вдругъ тихій стонъ.
И жутко такъ раздастся голосъ хилый:—
„Я старъ, какъ древній лѣсъ!“
Повѣетъ въ воздухѣ могилой.
И точно встанетъ кто. Мелькнулъ, прошелъ, исчезъ.
Однажды я на страшное рѣшилась:—
Убить его. Жить стало невтерпежъ.
За что такая мнѣ немилость?
Убрать изъ жизни эту гнилость!
И вотъ я наточила ножъ.
А! какъ сегодня ночь была, такая,
На небѣ Мѣсяцъ всталъ серпомъ.
Онъ спалъ. Я подошла. Онъ спалъ. Но Вѣдьма злая
Слѣдила въ тайности, стояла за угломъ.