Сахалин (Дорошевич)/Кто правит каторгой?/ДО
| ← Приговаривается къ каторжнымъ работамъ… | Сахалинъ (Каторга) — Кто правитъ каторгой? | Смотрители тюремъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 189. |
Представьте себѣ такую картину. Кто-нибудь заболѣлъ, и нужно прибѣгнуть къ трудной операціи.
Созывается консиліумъ. Иногда выписываются даже знаменитости. Ученые доктора долго совѣщаются, толкуютъ, какую сдѣлать операцію, какъ ее сдѣлать, какія могутъ быть послѣдствія. И когда все обсудятъ и рѣшатъ, берутъ и уходятъ, а самую операцію поручаютъ сдѣлать сторожу.
— Но это невозможно!
— Но это на Сахалинѣ такъ и дѣлается.
Человѣкъ совершилъ преступленіе. Два ученыхъ юриста, прокуроръ и защитникъ, взвѣшиваютъ каждую мелочь свидѣтельскихъ показаній, какъ онъ совершилъ преступленіе, почему, что это за человѣкъ. Иногда вызываются даже эксперты-психіатры, которые изслѣдуютъ не только здоровье подсудимаго, но и освѣдомляются о здоровьѣ всѣхъ его родственниковъ по восходящей линіи. Если подсудимый признается виновнымъ, — три ученыхъ юриста совѣщаются, обдумываютъ: какое къ нему примѣнить наказаніе, въ какой мѣрѣ.
А самое наказаніе, долженствующее — девизъ Сахалина! — «возродить преступника», самое это «возрожденіе» поручается цѣликомъ надзирателю изъ отставныхъ солдатъ или изъ ссыльно-каторжныхъ.
Это именно такъ. Отъ надзирателей зависитъ не только судьба ссыльно-каторжныхъ, но и примѣненіе къ нимъ манифестовъ. Манифесты, сокращающіе сроки наказаній, примѣняются къ тѣмъ, кто заслуживаетъ этого своимъ добрымъ поведеніемъ. О поведеніи ссыльно-каторжныхъ судятъ по штрафнымъ журналамъ. А въ штрафные журналы вписываются наказанія, которыя налагаются надзирателями и никогда не отмѣняются смотрителями тюремъ.
— Это подорветъ престижъ надзирателя въ глазахъ каторги. Какъ же онъ потомъ будетъ съ ней управляться?
На Сахалинѣ больше, чѣмъ гдѣ-либо, помѣшаны на «престижѣ» и понимаютъ его къ тому же въ высшей степени своеобразно.
Обладаютъ ли эти надзиратели, добрая половина которыхъ состоитъ изъ бывшихъ каторжниковъ, достаточными нравственными качествами, чтобы имъ можно было всецѣло ввѣрять судьбу людей?
При мнѣ, на моихъ глазахъ, никто изъ надзирателей не бралъ съ арестантовъ взятки. То-есть я никогда не видалъ, чтобы арестантъ передавалъ надзирателю изъ рукъ въ руки деньги. Но, посѣщая надзирателей, я часто спрашивалъ:
— Откуда у васъ вотъ это? Откуда вотъ то-то?
И часто получалъ отвѣтъ:
— Въ тюрьмѣ подарили… Арестантъ у насъ есть такой, онъ сработалъ.
Нѣсколько разъ, въ то время какъ я въ тюрьмѣ присутствовалъ при арестантской игрѣ въ карты, входили надзиратели.
— Ну, чего собрались? Разойдитесь! — говорилъ надзиратель, проходя между нарами и рѣшительно не замѣчая разбросанныхъ въ изобиліи картъ.
— Пошелъ на свое мѣсто! — говорилъ онъ банкомету, тюремному шулеру, и не видѣлъ, что тотъ тасуетъ въ это время передъ его носомъ колоду картъ. Вѣроятно, не видѣлъ, потому что не дѣлалъ даже замѣчанія.
Когда мнѣ нужно было узнать, кто въ такой-то тюрьмѣ майданщикъ, т.-е. торгуетъ водкой и даетъ для игры карты, я всегда обращался съ вопросомъ къ надзирателямъ, и они указывали мнѣ всегда безошибочно.
Иногда арестанты потихоньку жаловались мнѣ, что такой-то тюремный главарь, арестантъ изъ породы «Ивановъ», обижаетъ ихъ, вымогаетъ отъ нихъ послѣднія деньги. И когда я указывалъ на это надзирателямъ, я слышалъ всегда одинъ и тотъ же отвѣтъ:
— Да что же, ваше высокоблагородіе, намъ съ нимъ дѣлать? Человѣкъ отчаянный, чуть что, — сейчасъ ножъ въ бокъ. Нешто онъ остановится? Ну, и молчимъ.
Мнѣ нужно было разыскать интереснаго каторжника Павлопуло, Справился въ тюремной канцеляріи: значится рабочимъ на паровой мельницѣ. Но сколько я туда ни ходилъ, когда я туда ни заходилъ, одинъ отвѣтъ:
— Нѣтъ его сейчасъ. Должно, куда вышелъ!
Наконецъ, меня избавилъ отъ этихъ безполезныхъ скитаній надзиратель:
— Да вы, ваше высокоблагородіе, пойдите въ тюрьму. Онъ тамъ. На мельницѣ онъ никогда не бываетъ.
— Да вѣдь онъ значится рабочимъ?
— Работать за себя онъ нанимаетъ другого арестанта. А самъ весь день въ тюрьмѣ. Ему оттуда отойти нельзя.
— Что жъ онъ тамъ дѣлаетъ?
— «Отечествомъ» занимается!
(«Отецъ» на арестантскомъ языкѣ — ростовщикъ, «отечество» — ростовщичество).
Павлопуло приговоренъ за убійство съ цѣлью грабежа. Я узналъ, кто отбываетъ за него каторжныя работы по 5 копеекъ въ день, — оказалось, мужиченка, приговоренный за убійство во время драки.
— О праздникѣ было. Пьянъ былъ, не помню. Можетъ, я билъ, можетъ — не я. Гурьбой насъ присудили.
У него есть своя урочная работа, которую онъ исполняетъ, а остальное время (паровая мельница работаетъ не весь день) отбываетъ чужую каторгу по пятаку въ день.
— Жрать тоже хочется.
— Да ужъ больно дешево!
— Самъ знаю, что дешево. Да ужъ больно я задолжалъ Павлопуло. Что хочетъ, — то и платитъ!
Онъ долженъ Павлопуло три рубля: Павлопуло далъ ему какъ-то бутылку водки, которую и засчиталъ въ три рубля.
Такъ несъ этотъ злосчастный двойную каторгу, въ то время какъ убійца съ цѣлью грабежа обиралъ другихъ каторжанъ.[1]
Въ силу отчасти чувства самосохраненія, отчасти по другимъ побужденіямъ, эти низко стоящіе на нравственномъ уровнѣ и безграмотные надзиратели являются потатчиками именно для худшихъ элементовъ каторги: «Ивановъ», майданщиковъ, шулеровъ — «игроковъ», «отцовъ», — и смѣло можно сказать, что, только благодаря надзирателямъ, эти «господа каторги» имѣютъ возможность держать въ такой кабалѣ бѣдную, загнанную «шпанку».
Горный инженеръ о. Сахалина г. М. постоянно жаловался мнѣ, что у него на Владимирскомъ рудникѣ вѣчные «бунты».
— Хотѣлось бы хоть одинъ рудникъ устроить, какъ слѣдуетъ! А вотъ пойдите же, не даютъ! Вѣчныя исторіи.
— Но вѣдь у васъ два рудника, въ которыхъ работаютъ каторжане: Владимирскій и Александровскій. Въ Александровскомъ бунтовъ не бываетъ?
— Въ Александровскомъ — нѣтъ.
Богъ знаетъ, словно какой-то особенный сортъ каторжныхъ. Какая-то прямо тайна. Тайна, впрочемъ, обнаружилась очень просто.
За нѣсколько дней до моего отъѣзда съ Сахалина г. М. объявилъ мнѣ при встрѣчѣ:
— На Владимирскомъ рудникѣ бунтъ. На этотъ разъ ужъ совсѣмъ настоящій бунтъ. Не хотятъ грузить пароходъ! Я буду требовать для усмиренія солдатъ! Пусть этихъ негодяевъ перепорютъ.
Дѣло, къ счастью, какъ-то уладилось безъ порокъ и усмиренія: японскій пароходъ «Яеяма-Мару» былъ нагруженъ углемъ, и я благополучно отплылъ на немъ съ Сахалина. Дорогой сопровождающій грузъ угля похвастался мнѣ:
— Какъ скоро нагрузили! А? Пароходъ зафрахтованъ у японцевъ посуточно. Какую я экономію сдѣлалъ, нагрузивъ его такъ скоро!
Похвастаться, дѣйствительно, было чѣмъ: пароходъ былъ нагруженъ изумительно быстро.
— Но какъ же вы это сдѣлали?
— Тамъ человѣчекъ одинъ есть, надзиратель, — удивительно ловкій и дѣльный малый. Я ему далъ красненькую, онъ и заставилъ каторжанъ приналечь. И въ рабочіе и не въ рабочіе часы грузили. Вѣдь отъ него все зависитъ. Тутъ на Сахалинѣ все отъ надзирателей зависитъ.
Вотъ гдѣ была причина Владимирскихъ «бунтовъ».
На томъ же Владимирскомъ рудникѣ интересенъ другой надзиратель, Кононбековъ, изъ бывшихъ каторжниковъ. Онъ — кавказецъ, сосланъ за убійство въ запальчивости, во время ссоры.
— Пустая ссора была! — улыбаясь говоритъ красавецъ Кононбековъ. — Да я шибко горачій кровь имѣю.
На Сахалинѣ онъ герой: онъ убилъ бѣглаго каторжника Пащенко. За Пащенко числилось 32 убійства. Его побѣгъ изъ кандальной тюрьмы, съ откованіемъ отъ тачки, повергъ въ ужасъ весь Сахалинъ. Кононбековъ его застрѣлилъ, и надо видѣть, съ какимъ наслажденіемъ разсказываетъ Кононбековъ, какъ онъ убивалъ. Какъ горятъ при этомъ его глаза.
— Шелъ вотъ тутъ, по горкѣ. Ружье имѣлъ. Ходилъ, нѣтъ ли бѣглыхъ? Я горкой иду, а внизу шу-шу-шу въ кустахъ. Я приложился, — трахъ! Только вскрикнуло. Изъ кустовъ человѣкъ побѣгъ. Я думалъ, промахъ давалъ. Бросился въ кусты, а тамъ человѣкъ корчится. Какъ попалъ! Голову насквозь! А изъ него кровь, кровь, кровь…
Бѣжавшій изъ кустовъ былъ товарищъ Пащенко, Широколобовъ.
— Какъ же ты — такъ и стрѣлялъ безъ предупрежденія? Ни слова не говоря?
— Зачѣмъ говорить? Прямо стрѣлялъ!
— И ты часто ходишь такъ?
— Каждый день хожу: нѣтъ ли бѣглыхъ? Бѣглый — стрѣлять.
Словно на охоту.
Интересенъ уголокъ, въ которомъ живетъ Кононбековъ. Идеальной чистоты кровать. Надъ кроватью лубочныя картины: охота на тигра, левъ, раздирающій антилопу, сраженіе японцевъ съ китайцами. Издали — одни красныя пятна. Кровь на картинахъ такъ и льетъ ручьемъ.
— Покупалъ?
— Покупалъ. Самыя мои любимыя картины.
— О чемъ тамъ толкуетъ Кононбековъ съ арестантами? — спросилъ я какъ-то надзирателя, берущаго по 10 рублей за «скорую нагрузку».
— О чемъ ему больше разговаривать! Разсказываетъ, небось, какъ онъ «у себя на Кавказѣ» убилъ или какъ Пащенко застрѣлилъ. Больше онъ ни о чемъ не говоритъ. Пустой человѣкъ! — махнулъ рукой практичный надзиратель.
У этого Кононбекова какая-то манія къ убійству, къ крови.
И подъ руководствомъ такихъ-то людей должно совершаться нравственное «возрожденіе» ссыльныхъ!
Въ ихъ рукахъ судьба каторги.
— Но чего же смотрятъ гг. сахалинскіе служащіе?
Нужно прежде всего знать, изъ кого на девять десятыхъ состоитъ контингентъ этихъ служащихъ.
Первымъ служащимъ, котораго я встрѣтилъ на Сахалинѣ, былъ Бестужевъ, знакомый мнѣ еще по Москвѣ.
Подъѣзжая на катерѣ къ Корсаковску, я увидалъ на пристани человѣка въ нагольномъ тулупѣ и форменной фуражкѣ, который кричалъ, топалъ ногами и сквернословилъ самымъ невѣроятнымъ образомъ передъ толпой каторжанъ. Кажется Бестужевъ? Неужели это онъ?!
Давно не видавшись, мы заключили другъ друга въ объятія.
— Ты? Здѣсь? На Сахалинѣ?
— А гдѣ жъ ты меня еще надѣялся видѣть? — расхохотался Бестужевъ.
Бестужевъ когда-то имѣлъ свѣчной заводъ; разорился. Затѣмъ издавалъ три газеты одновременно, собирался въ экспедицію съ Ашиновымъ, служилъ въ становыхъ, судился за двоеженство и высидѣлъ долгій срокъ за буйство и избіеніе.
На Сахалинъ онъ попалъ начальникомъ тюрьмы.
Можете себѣ представить, чего долженъ надѣлать человѣкъ такого нрава и такихъ понятій о законности, очутившись здѣсь, среди лишеннаго всѣхъ правъ населенія.
— Вѣдь кто сюда пріѣзжаетъ! Кто пріѣзжаетъ! — говорилъ мнѣ Бестужевъ въ минуту откровенности. — Здѣсь, гдѣ именно нужно «возродить» человѣка, преступника обратить въ мирнаго колониста, тутъ нужны лучшіе люди. А кто ѣдетъ? Всѣмъ намъ — одна цѣна: хорошо еще, что попали сюда въ качествѣ только служащихъ. Ѣдутъ сюда люди, въ родѣ меня, которые тамъ оказались ни на что непригодными! Хорошо еще, если такіе люди умѣютъ, какъ я, только драться…
Онъ самъ съ хвастовствомъ разсказывалъ мнѣ про способы «исправленія» преступныхъ натуръ.
— Привели ко мнѣ кавказца. Супротивникъ, — какъ что замѣтитъ, что, по его мнѣнію, «не по правдѣ», — сейчасъ на дыбы. Всѣ его боялись. А я, ни слова не говоря, разъ его въ зубы, разъ…
Исторія такого «начальствованія» Бестужева была очень печальна для каторги и кончилась печально для него: Бестужевъ попалъ подъ судъ за какіе-то «недочеты» и за то, что высѣкъ, вопреки докторскому протесту, арестанта-эпилептика, вслѣдствіе болѣзни по закону освобожденнаго отъ тѣлесныхъ наказаній.[1]
Самое слово «законъ»[2] приводитъ такихъ господъ въ изступленіе, прямо невѣроятное.
— Законъ… — упоминаетъ каторжникъ.
— А?! Ты бунтовать! — топаетъ ногами служащій.
Нѣтъ ничего удивительнаго, что на Сахалинѣ нѣтъ слова болѣе ругательнаго, чѣмъ слово «гуманный».
Мы бесѣдовали какъ-то съ однимъ сахалинскимъ землемѣромъ объ одномъ изъ докторовъ.
— Гуманный человѣкъ! — отозвался землемѣръ.
— Вотъ, вотъ! — обрадовался я, что нашелъ единомышленника. — Не правда ли, именно гуманный человѣкъ!
— Вѣрно! Гуманный. Гуманничаетъ только. А нешто съ каторгой такъ можно? Вообще, не человѣкъ — а дрянь!
Мы говорили на разныхъ языкахъ.
Гуманничаетъ! — это слово звучитъ полупрезрѣніемъ, полуобвиненіемъ въ томъ, что человѣкъ «распускаетъ каторгу», и для сахалинскаго служащаго нѣтъ обвиненія страшнѣе, какъ то, что онъ «гуманничаетъ».
— Откуда они взяли, будто я какой-то «гуманный»! — оправдываются эти добрые люди.
Бестужевъ, о которомъ я разсказывалъ въ «свободныхъ людяхъ Сахалина»,[3] былъ первымъ служащимъ, съ которымъ я столкнулся на Сахалинѣ. Послѣднимъ изъ служащихъ, съ которымъ мнѣ пришлось столкнуться при отъѣздѣ съ Сахалина, былъ г. П. Ко мнѣ явилась его жена:
— Похлопочите, чтобъ и насъ взяли во Владивостокъ на японскомъ пароходѣ.
— А вы развѣ уѣзжаете?
— Мужа выгнали со службы.
— За что?
— Глупость сдѣлалъ.
— А именно?
— Надъ дѣвочкой сдѣлалъ насиліе. Теперь подозрѣвается.
О высотѣ нравственныхъ понятій этихъ господъ можете судить хотя бы по слѣдующему случаю. Одно офиціальное лицо, посѣтившее Сахалинъ, осматривало карцеры Александровской тюрьмы.
— Ты за что наказанъ? — обратился онъ къ одному изъ сидѣвшихъ по темнымъ карцерамъ.
— За отказъ быть палачомъ.
— Вѣрно? — спросило лицо у сопровождавшаго его помощника начальника тюрьмы.
— Такъ точно-съ. Вѣрно. Я приказалъ ему исполнять обязанности палача, а онъ ослушался, не захотѣлъ.
«Лицо», извѣстное и въ наукѣ своими просвѣщенными и гуманными взглядами, конечно, не могло прійти въ себя отъ изумленія.
— Какъ? Вы наказываете человѣка за то, что онъ проявилъ хорошія наклонности? Не захотѣлъ быть палачомъ? Да понимаете ли вы, что вы дѣлаете?!
Понимаютъ ли они, что они дѣлаютъ!
Продрогшій, иззябшій, я однажды поздно вечеромъ вернулся къ себѣ домой въ посту Корсаковскомъ.
— Рюмку водки бы! Погрѣться.
— Водки нѣтъ! — отвѣчала моя квартирная хозяйка, ссыльно-каторжная. — Но можно купить.
— Гдѣ же теперь достанешь? «Фондъ» запертъ.
— А можно достать у…
Она назвала фамилію одного изъ служащихъ.
— Да неужто онъ торгуетъ водкой?
— Не онъ, а его лакей Маметка, изъ каторжанъ. Да это все равно: Маметка отъ него торгуетъ.
На Сахалинѣ ни одному слову не слѣдуетъ вѣрить. Во всемъ нужно убѣдиться своими глазами. Я надѣлъ арестантскій халатъ и шапку и вмѣстѣ съ поселенцемъ, работникомъ моихъ хозяевъ, отправился за водкой.
Мы подошли къ дому служащаго. Поселенецъ постучалъ въ окно условнымъ образомъ. Дверь отворилась, и показался татаринъ Маметка.
— Чего нужно?
— Водочки бы.
— А это кто? — спросилъ Маметка, разглядѣвъ мою фигуру.
— Товарищъ мой.
Маметка, разсмотрѣвъ въ темнотѣ длинный арестантскій халатъ и шапку блиномъ, успокоился.
— Сейчасъ!
Онъ вынесъ бутылку водки.
— Два цѣлковыхъ.
Водка оказалась отвратительнымъ, разбавленнымъ водой спиртомъ.
На слѣдующій день я сдѣлалъ визитъ этому служащему, очень много разспрашивалъ его о житьѣ-бытьѣ, попросилъ показать квартиру и въ спальнѣ увидалъ цѣлую батарею такихъ же точно бутылокъ, какъ я купилъ наканунѣ.
— Однако, вы живете съ запасцемъ! — улыбнулся я.
— Да, знаете! Пріятели иногда заходятъ. Держу на всякій случай.
Черезъ годъ этотъ служащій былъ уволенъ со службы, и именно за продажу водки поселенцамъ и каторгѣ: при провѣркѣ книгъ «фонда», — а, кромѣ лавки казеннаго «колонизаціоннаго фонда», спирта на Сахалинѣ купить негдѣ, — оказалось, что этотъ служащій забираетъ спирту столько, что на этомъ спирту можно бы вскипятить цѣлую рѣку!
— А вы соболей много накупили? — спрашивали меня служащіе на Сахалинѣ и ихъ супруги. — Совсѣмъ не покупаете? Вотъ это странно!
Покупка соболей сильно распространена между сахалинскими служащими.
Охота на соболей — почти единственное подспорье ссыльно-поселенцевъ къ ихъ голодномъ быту. И гг. служащіе обыкновенно покупаютъ собольи шкурки за квитанціи.
Водку и спиртъ на Сахалинѣ могутъ покупать только лица свободнаго состоянія, т.-е. служащіе. Но посылать за ней они могутъ кого угодно съ «квитанціей», запиской:
«Прошу отпустить посланному изъ фонда бутылку водки (или спирта) для меня. Такой-то».
Квитанцій такихъ можно выдавать сколько угодно. Квитанціи эти въ большомъ ходу среди каторжанъ и поселенцевъ и отлично замѣняютъ деньги. Рыночная ихъ стоимость, обыкновенно, — полтинникъ. Квитанція — это право купить, или, какъ на Сахалинѣ говорятъ, «выкупить бутылку водки». Это «право» продаютъ между собой и покупаютъ поселенцы и каторжане. На Сахалинѣ даже милостыню просятъ такъ:
— Ваше высокоблагородіе! Вудьте благодѣтелемъ! Напишите квитанцію!
Гг. служащіе расплачиваются съ поселенцами квитанціями. Курсъ: соболья шкурка — квитанція. Такимъ образомъ, гг. служащимъ соболи приходятся совершенно даромъ, а поселенцы затѣмъ продаютъ эти квитанціи по полтиннику тѣмъ, кто хочетъ купить себѣ водки.
Иначе никто изъ служащихъ на Сахалинѣ соболей и не покупаетъ.
— Да вѣдь, значитъ, вы даромъ соболей у нихъ берете?
— Мнѣ-то даромъ, а онъ за квитанцію деньги получитъ.[1]
— Конечно, сахалинскія мастерскія, это — одна «затѣя»! Но знаете, при желаніи, и онѣ недурно работать могутъ. Видѣли коляску у Х.? Обратите вниманіе на обстановку у У. Все — работа сахалинскихъ мастерскихъ! — говорили мнѣ еще во Владивостокѣ.
— Да-съ! Было времечко, да сплыло! — со вздохомъ мнѣ говорилъ по этому случаю смотритель одной изъ тюремъ. — Работали у насъ въ мастерскихъ и иногда хорошо работали: среди нихъ всякій народъ попадается. Да теперь «фактическій контроль» устроили. Контролеровъ понаслали, — все учитываютъ: сколько рабочихъ часовъ ушло, сколько матеріалу. Только на казну мастерскія и работаютъ. Ну, конечно, себѣ благопріятелямъ тоже въ мастерскихъ все велишь дѣлать; но чтобъ на продажу изготовлять, — нѣтъ, ужъ шабашъ! Трудно.
— Ну, хорошо. Казна ихъ обувала, одѣвала, кормила мастеровъ, которые на васъ работали. А сами-то они отъ васъ что-нибудь получали?
— Они-то? За что? Развѣ ему не все равно, на кого свои работы отбывать: на казну или на меня?
Ко всему этому слѣдуетъ прибавить еще одно. На Сахалинѣ очень распространенъ обычай брать женскую прислугу.
Изъ 260 ссыльно-каторжныхъ женщинъ въ Александровскомъ округѣ въ 1894 году — ровно половина числилась «одинокими», въ услуженіи у гг. служащихъ.
Принимая во вниманіе все это, вы поймете, что гг. служащіе не могутъ пользоваться въ глазахъ каторги именно тѣмъ «престижемъ», о которомъ гг. служащіе такъ хлопочутъ.
— Ужасные черти! — жаловался мнѣ на каторгу помощникъ смотрителя Рыковской тюрьмы. — Никакого уваженія! Можете себѣ представить, иначе какъ на «ты» со мной и не разговариваютъ! Да вы сами слышали!
Первое посѣщеніе всякой тюрьмы, которое я дѣлалъ, изъ любезности, со смотрителемъ, всегда оставляетъ ужасное впечатлѣніе.
Каторжане тутъ же, при немъ, ему въ глаза, начинаютъ «докладывать» вамъ обо всѣхъ его штукахъ и продѣлкахъ. Вы напрасно протестуете:
— Да я не начальство! Это меня не касается!
— Нѣтъ, вы, ваше высокоблагородіе, послушайте!
И они отдѣлываютъ человѣка, отъ котораго зависитъ вся ихъ жизнь, вся ихъ судьба, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, ругательски его ругая.
Смотритель-бѣдняга только переминается съ ноги на ногу, словно стоитъ на горячихъ угольяхъ.
— Пойдемте-съ!
Послѣ онъ, можетъ-быть, съ этими обличителями и разочтется, но теперь «принять мѣры для поддержанія престижа», при постороннемъ человѣкѣ, стѣсняется. А возразить?
Что онъ возразитъ, когда все, что говоритъ каторжанинъ, я только что слышалъ въ домѣ одного изъ его сослуживцевъ и услышу во всякомъ домѣ, куда пойду!
Если эта служащая сахалинская мелкота презираетъ и ненавидитъ каторгу, то и каторга ее презираетъ и ненавидитъ.
Это и заставляетъ гг. сахалинскихъ служащихъ держаться насторожѣ и вдалекѣ отъ каторги, полной ненависти и презрѣнія, заниматься только хозяйственными дѣлами, а весь распорядокъ, весь внутренній строй каторги оставлять цѣликомъ въ рукахъ надзирателей, которые и являются настоящими, полными, безконтрольными «хозяевами каторги».
Гг. сахалинскіе служащіе раздѣляются на двѣ категоріи. Сибиряки, забайкальцы, — «чалдоны», какъ зовутъ ихъ каторжане, — и служащіе «россійскаго навоза».
Послѣднее выраженіе отнюдь не слѣдуетъ понимать, какъ что-нибудь оскорбительное, ругательное. «Россійскаго навоза», это — выраженіе, выдуманное для себя гг. служащими, такъ сказать, изъ аристократизма, для отличія отъ каторжанъ. Арестантовъ на Сахалинъ «сплавляютъ», а служащихъ на Сахалинъ «навозятъ». Поэтому у каторжанъ спрашиваютъ:
— Ты какого сплава?
— Весенняго или, тамъ, осенняго, такого-то года.
А гг. служащіе между собой разговариваютъ такъ:
— Вы какого навоза?
— Я навоза такого-то года.
«Чалдоны», забайкальцы, пріѣзжающіе на службу на Сахалинъ, сами про себя говорятъ, что они «на каторгѣ выросли».
— Меня, братъ, не проведешь! Я самъ подъ нарами выросъ! — съ гордостью говоритъ про себя «чалдонъ», смотритель тюрьмы.
По большей части это — тюремщики во второмъ, третьемъ поколѣніи. Дѣдъ былъ смотрителемъ каторжной тюрьмы, отецъ, и онъ «смотрительствуетъ».
— Каторга въ меня съ дѣтства въѣлась! Я самъ каторжникъ! Меня каторга не проведетъ! Я не баринъ-бѣлоручка россійскаго навоза! — хвастаютъ «чалдоны».
И если бы не было «форменныхъ отличекъ», вы, разговаривая съ такимъ господиномъ, ни за что бы не разобрали, да съ кѣмъ же вы, наконецъ, говорите: съ каторжаниномъ или служащимъ.
Они говорятъ на томъ же каторжномъ языкѣ: «пришить» вмѣсто «убить», «фартъ» вмѣсто «счастье», «жуликъ» — ножъ и т. д.
— Онъ просто пришить бороду (обмануть) хотѣлъ, да побоялся, что тотъ свезетъ тачку (донесетъ), ну, онъ его жуликомъ и пришилъ. Такой ужъ тому фартъ!
Разберите, кто это говоритъ, каторжанинъ или служащій изъ «чалдоновъ»? Это разсказъ одного изъ смотрителей тюрьмы.
У нихъ и термины каторжные и взгляды, заимствованные у каторги.
Когда эти люди берутся за благоустройство о. Сахалина, выходитъ или одинъ смѣхъ, въ родѣ Александровскаго[3] тоннеля, при проведеніи котораго партіи, рывшія тоннель съ обоихъ концовъ, разошлись въ горѣ въ разныя стороны,[1] или ужасъ въ родѣ Онорскихъ работъ.
Да ничего другого и получиться не можетъ, когда за проведеніе дороги берутся забайкальцы, — люди, никогда въ глаза не видавшіе даже шоссейной дороги и не знающіе, что это за чудище.
Выросши среди каторги, «чалдоны», въ противоположность служащимъ «россійскаго навоза», чувствуютъ себя на Сахалинѣ спокойно и отлично. Они занимаются себѣ хозяйственными дѣлами и умѣютъ все для себя очень недурно устроить.
— У меня даже арбузы бываютъ! — хвалится передъ вами «чалдонъ». — Каторжане мнѣ оранжерейку построили!
«Чалдонъ»-смотритель, желая передъ вами похвалиться своею «дѣятельностью», прежде всего ведетъ васъ показать свою квартиру, а затѣмъ обращаетъ ваше вниманіе на дома другихъ служащихъ:
— Все я построилъ! Каковы палаты соорудилъ? Ась? Какія удобства!
— Да это все заботы о служащихъ. А каторга-то, каторга какъ у васъ?
— Каторга?! Съ каторгой справляются надзиратели! Повѣрьте мнѣ, батенька, съ каторгой лучше надзирателя никто не справится. Только мѣшать ему не нужно. У меня надзиратели на подборъ. Все изъ каторжанъ. Онъ самъ каторжникъ, его каторга не проведетъ.
Произволъ, полнѣйшій произволъ надзирателей не встрѣчаетъ, при такихъ взглядахъ, никакого противодѣйствія со стороны «чалдоновъ». Дореформенное Забайкалье — плохая школа для порядка и законности.
Служащіе «россійскаго навоза», это, какъ я уже говорилъ, — по большей части неудачники, люди, потерпѣвшіе крушеніе на всѣхъ поприщахъ, за которыя они хватались, ни къ чему не оказавшіеся пригодными въ Россіи. Они «махнули рукой» и «махнули» на Сахалинъ.
Они, по большей части, пріѣхали сюда, наслушавшись разсказовъ, что на окраинахъ не житье, а масленица, пріѣхали, мечтая о колоссальныхъ «припекахъ», которые умѣютъ дѣлать на арестантскомъ хлѣбѣ смотрительскіе фавориты — тюремные хлѣбопеки, объ огромныхъ «экономіяхъ», дѣлаемыхъ при поставкахъ матеріаловъ и т. п. Здѣсь ихъ ждало горькое разочарованіе. Все это «можно», но далеко не въ такихъ размѣрахъ, какъ грезилось: «фактическій контроль» мѣшаетъ. Контрольные чиновники во все «носъ суютъ».
— Я васъ спрашиваю, какая же выгода служить на Сахалинѣ, терпѣть эту каторгу? — спрашиваютъ обыкновенно съ горечью эти господа. — Какая выгода? Увеличенное содержаніе? Такъ и продукты здѣсь, за что ни возьмись, вдвое, втрое дороже? А доходы? Что соболей покупаемъ за квитанціи? Доходъ, нечего сказать! Служишь-служишь, на тысячу рублей соболей вывезешь. Есть, конечно, такіе, что водочкой поторговываютъ. Тѣ хорошій барышъ имѣютъ. Но вѣдь за это и подъ судъ попадешь, нынче все строже и строже. Того, что прежде было, и въ поминѣ нѣтъ. Прислугу изъ каторжанъ берешь, и за ту въ казну плати. То-есть, никакого профиту!
«Всякому лестно», конечно, пожить бариномъ при крѣпостномъ правѣ, имѣя слугъ и рабочихъ, которыхъ, «въ случаѣ неудовольствія», приказалъ выдрать или посадить въ тюрьму. Но и эти надежды сбываются плохо.
Среди «оголтѣлаго», отчаяннаго населенія, — населенія, которому нечего терять, гг. служащіе чувствуютъ себя робко. Къ тому же голодъ заставляетъ это населеніе быть головорѣзами. На Сахалинѣ убійства безпрестанны: убиваютъ за 20 копеекъ и говорятъ, что убили «за деньги», — такова «порча нравовъ» вслѣдствіе голода.
И вотъ, съ одной стороны, обманутыя надежды насчетъ «привольнаго житья», съ другой — вѣчная боязнь каторги, — все это, конечно, вызываетъ въ гг. служащихъ россійскаго навоза очень мало симпатій къ Сахалину и его обитателямъ.
Большинство только «отбываетъ свой срокъ», ждетъ не дождется, когда пройдутъ три года службы, — только послѣ трехъ лѣтъ можно вернуться съ семьей въ Россію на казенный счетъ. И гг. служащіе, какъ и каторга, только и мечтаютъ о «материкѣ». Весь Сахалинъ мечтаетъ о материкѣ, клянетъ и проклинаетъ:
— Этотъ островъ, чтобъ ему провалиться сквозь землю!
И какъ люди мечтаютъ! Я гостилъ у одного служащаго, которому оставалось всего нѣсколько мѣсяцевъ до конца трехлѣтняго «срока». У него на стѣнкѣ, около кровати, висѣла табличка съ обозначеніемъ дней. Словно у институтки передъ выпускомъ. Каждое утро онъ вставалъ и радостно зачеркивалъ одинъ день.
— Девяносто два осталось.
— Да вы какіе дни-то зачеркиваете? Прошедшіе?
— Нѣтъ, наступающій. Такъ скорѣе какъ-то. Все равно, — всталъ, ужъ день начался, можно его зачеркнуть. Веселѣе, что меньше дней остается!
До такого малодушія можно дойти!
Конечно, не отъ такихъ людей можно требовать, чтобъ они интересовались бытомъ каторги, вникали, сообразно съ закономъ, или несообразно ни съ какими законами правятъ надзиратели каторгой.
— А пропади она пропадомъ, вся эта каторга и надзиратели!
На Сахалинъ въ служащіе попадаютъ, конечно, и не плохіе люди. Но полное безправіе, царящее на островѣ, населенномъ людьми, лишенными «всѣхъ правъ», развращаетъ не только управляемыхъ, но и управляющихъ. У Сахалина есть удивительное свойство необыкновенно быстро «осахалинивать», людей. Жизнь среди тюремъ, розогъ, плетей, какъ чего-то обычнаго, не проходитъ даромъ. И многое, что кажется страшнымъ для свѣжаго человѣка, здѣсь кажется такимъ обычнымъ, зауряднымъ, повседневнымъ.
— Вы куда, господа, идете? — остановила насъ съ докторомъ жена помощника начальника округа, очень милая дама. — Ахъ, арестантовъ пороть будутъ? Такъ кончайте это дѣло скорѣе и приходите, я васъ съ самоваромъ ждать буду.
Меня била лихорадка, въ ожиданіи предстоящаго зрѣлища, а она говорила объ этомъ такъ, словно мы шли въ лавочку папиросъ купить. Сила привычки, — и больше ничего.
Нѣтъ ничего удивительнаго, что сахалинскія дамы ведутъ престранные, на нашъ взглядъ, салонные разговоры. Вы дѣлаете визитъ супругѣ служащаго, и между вами происходитъ такого рода обмѣнъ мыслей:
— Вотъ вы сами видите каторгу, — говоритъ дама очень любезно. — Согласитесь, что тѣлесныя наказанія для нея необходимы.
— А если бы попробовать…
— Ахъ, нѣтъ! Безъ дранья съ ними ничего не сдѣлаешь. Каторга удивительно какъ распущена. Рѣшительно необходимо, чтобы кого-нибудь, для примѣра другимъ, повѣсили.
— То-есть, какъ это? Такъ-таки «кого-нибудь»?
— Да, чтобъ другимъ не повадно было! А то просто боишься за мужа. А[1] вдругъ ножомъ пырнутъ, что это имъ стоитъ?
Тутъ къ привычкѣ присоединяется еще чувство самосохраненія.[1]
Но къ женамъ служащихъ, женщинамъ, по большей части, мало развитымъ, мало образованнымъ, мы не въ правѣ предъявлять особыхъ требованій. Онѣ могутъ имѣть и куриные мозги.
На Сахалинѣ «осахалиниваются» и развитые и образованные люди. Среди осахалинившихся попадаются даже доктора, которые вообще во всей исторіи каторги представляютъ собой свѣтлое исключеніе среди царящихъ кругомъ жестокости и безсердечія.
Какъ вамъ понравятся, напримѣръ, такія вещи въ устахъ молодого доктора Давыдова, прослужившаго нѣсколько лѣтъ на Сахалинѣ.
Я цитую его брошюру «О притворныхъ заболѣваніяхъ и другихъ способахъ уклоненія отъ работъ среди ссыльно-каторжныхъ Александровской тюрьмы», изд. 1894 года.
Болѣзни, которыя докторъ Давыдовъ считаетъ «симулятивными», слѣдующія: «душевныя, бронхиты, гастро-энтериты, обмороки, вывихи, куриную слѣпоту, общее недомоганіе».
Говоря о «притворствѣ» арестантовъ, г. Давыдовъ сообщаетъ:
«Арестанты подставляютъ ноги подъ вагонетки съ грузомъ, падаютъ подъ лошадей, или подставляютъ ногу подъ бревно.
Или же искусственно отмораживаютъ себѣ тѣ или другія части тѣла, и отмороженіе наступаетъ быстро и вѣрно, и можетъ достигать любой степени.
Одинъ арестантъ не пожелалъ итти на работу, тогда надзиратель сталъ просить его честью, а онъ схватилъ въ правую руку топоръ и отрубилъ себѣ лѣвое предплечье».
Все это, по мнѣнію доктора Давыдова, случаи «притворства», и онъ объясняетъ ихъ лѣнью и нежеланіемъ «работать». И ни разу у этого врача не шевельнется въ сердцѣ и головѣ вопросъ:
«Да что же это за работы, что люди предпочитаютъ отрубать себѣ руки, „искусственно“ отмораживать или „нарочно“ подставлять подъ вагонетку ноги?»
Докторъ Давыдовъ съ гордостью разсказываетъ, какъ онъ боролся съ такими «притворяющимися».
Считая всѣ случаи душевныхъ болѣзней за одно притворство со стороны арестантовъ, докторъ Давыдовъ прибѣгалъ къ такимъ пріемамъ діагноза.
На Сахалинѣ есть смотритель, поговорка котораго:
— Мое правило выбить изъ арестанта за день всѣ съѣденные имъ 3 фунта хлѣба, а если нужно, то и больше.
Когда къ доктору Давыдову приводили душевно-больного арестанта, онъ, угрозами отправить его къ этому смотрителю, узнавалъ: «душевно-больной арестантъ, или только притворяется».
Если же это средство не помогало, то Давыдовъ, по его словамъ, прибѣгалъ «къ assafoetida (вонючка) въ большой дозѣ». И больные, по словамъ г. Давыдова, иногда «заявляютъ», что имъ лучше, и просятъ даже возобновить «лѣкарство».
«Въ этихъ случаяхъ, — замѣчаетъ докторъ Давыдовъ, — имѣешь дѣло или съ симулянтомъ, который, чтобы прогулять полдня, готовъ глотать всякую пакость, или съ ипохондрикомъ».
Но еще лучше въ практикѣ этого молодого врача, «для пробы» пичкавшаго ипохондриковъ «всякой пакостью», случай слѣдующаго истязанія, которому онъ подвергъ одного «симулянта».
«Больной, 30 лѣтъ, нога согнута въ колѣнѣ, — разсказываетъ г. Давыдовъ, — два съ половиной года провелъ въ постели, мышцы ноги были атрофированы. Тогда ему насильно выпрямили ногу, мышцы стали оживляться, но больной стоять не могъ. Его выписали изъ больницы, и онъ упалъ у подъѣзда. Больного отнесли въ тюрьму, и никакими наказаніями и лишеніями нельзя было заставить его ходить». Тогда г. Давыдовъ прибѣгъ «для опыта» къ слѣдующему способу. «Больному объявили, что отрѣжутъ ногу, приготовили его къ операціи, уложили на столѣ, разложили передъ нимъ всѣ пилы и ножи, какіе имѣлись въ лазаретѣ, и захлороформировали…»
Хлороформированіе безъ надобности — преступленіе. И въ какой же степени долженъ былъ «осахалиниться» этотъ «молодой врачъ», чтобы считать преступленіе чѣмъ-то обыденнымъ, законнымъ, должнымъ, хвастаться имъ въ своемъ «научномъ» трудѣ!
Этотъ докторъ, по его собственному признанію, подвергавшій пыткамъ больныхъ, — типичное указаніе, какъ «осахалиниваетъ» Сахалинъ даже образованныхъ и, казалось бы, развитыхъ людей.
Конечно, не отъ такихъ господъ можетъ ждать каторга защиты отъ надзирательскаго произвола!
Есть еще одна, можетъ-быть, самая страшная для каторги категорія служащихъ, это — неисправимые трусы. Всѣ служащіе, какъ я уже говорилъ, «побаиваются каторги», и совершенно естественно человѣку чувствовать себя «не по себѣ» среди каторжанъ, но есть люди, у которыхъ эта боязнь доходитъ, положительно, до геркулесовыхъ столбовъ. Сколько бы они ни служили на Сахалинѣ, они не могутъ преодолѣть своей «боязни каторги».
Изъ такихъ обыкновенно выходятъ наиболѣе жестокіе тюремщики. Жестокость — родная сестра трусости. Бывшій сахалинскій смотритель тюрьмы, нѣкто Фельдманъ, котораго начальство въ офиціальныхъ бумагахъ аттестовало «трусомъ», «человѣкомъ робкимъ», «человѣкомъ, боявшимся каторжниковъ», — этотъ смотритель такъ живописалъ затѣмъ въ «Одесскомъ Листкѣ» свои подвиги на Сахалинѣ.
Арестанты, работающіе въ рудникахъ и желающіе бѣжать, остаются обыкновенно въ рудникахъ. Въ рудникѣ человѣка не поймаешь, и начальство обыкновенно ограничивалось тѣмъ, что ставило на ночь караулъ у всѣхъ выходовъ штоленъ. Караулъ стоялъ нѣсколько ночей, а затѣмъ отмѣнялся, — не вѣкъ же ему стоять! И тогда арестанты ночью выходили изъ рудника и удирали. Фельдманъ выдумалъ такое «средство». Когда двое арестантовъ осталось въ рудникѣ, онъ на ночь не поставилъ караула, а спряталъ его въ кустахъ, съ приказаніемъ, какъ только бѣглые выйдутъ, ихъ убить. Бѣглые поддались на удочку: не видя конвоя, они ночью вышли, и конвой стрѣлялъ. Одинъ изъ бѣглыхъ былъ убитъ на мѣстѣ, и Фельдманъ приказалъ не убирать трупа:
— Вмѣсто двора тюрьмы, гдѣ обыкновенно производится раскомандировка арестантовъ на работу, я производилъ ее около рудника, чтобы арестанты, видя неубранный трупъ товарища, поняли, что прежній способъ бѣгства больше не существуетъ.
Засада, убійство, неубранный трупъ, — жестокость, на которую только и способенъ трусъ. Трусъ, мстящій за то униженіе, которое онъ испытываетъ, боясь каторги.
Другіе «робкіе люди», если не отличаются жестокостью, то попадаютъ цѣликомъ въ руки надзирателей, что для каторги тоже не легче.
Таковъ, напримѣръ, былъ горный инженеръ М., о которомъ я уже говорилъ. Очень добродушный и даже милый человѣкъ по натурѣ, онъ чувствовалъ непреодолимую боязнь къ арестантамъ.
Я не забуду никогда тѣхъ отчаянныхъ воплей, которые онъ издавалъ, когда мы ползли въ рудникѣ по параллелямъ и когда надзиратель скрывался хоть на секунду за угломъ штрека.
— Надзиратель! Надзиратель! — вопилъ бѣдняга-инженеръ, словно каторжники ужъ бросились на него со своими кайлами. — Надзиратель! Гдѣ ты? Не смѣй отъ меня отдаляться!
— Ровно звѣри мы! — разсказывали про него каторжане. — Подойти къ намъ боится. Все черезъ надзирателей: что они хотятъ, то съ нами и дѣлаютъ.
Пользуясь его боязнью, надзиратели нагоняли на бѣднаго инженера еще большаго страха разсказами о «бунтахъ» и готовящихся «возмущеніяхъ», и инженеръ вѣрилъ имъ безусловно, и оставлялъ каторгу на произволъ надзирателей.
Службу у него въ конторѣ даже, — службу у этого, повторяю, въ сущности, добродушнѣйшаго человѣка, считали, и справедливо считали, худшей каторгой.
— Того и гляди, въ кандальное угодишь!
Въ конторѣ всѣми вертѣлъ письмоводитель изъ каторжанъ нѣкто Г., умный, ловкій, но отвратительный, въ конецъ опустившійся субъектъ.
Инженеръ самъ мнѣ жаловался на Г.:
— Нельзя даже подумать, что этотъ Г. еще такъ недавно былъ человѣкомъ изъ лучшаго общества. Пьяница, воръ, — на дняхъ опять его въ подлогѣ поймалъ: поддѣлалъ квитанцію на 15 бутылокъ водки.
— Зачѣмъ же вы его держите?
— Кого же взять? Что за народъ кругомъ?
Г. хорошо зналъ слабую струнку своего начальника, держалъ его въ постоянномъ страхѣ разсказами о готовящихся злоумышленіяхъ и вертѣлъ судьбой подвластныхъ ему каторжанъ, работавшихъ въ конторѣ, какъ хотѣлъ.
Напримѣръ, бывшій офицеръ К., сосланный за убійство, совершенное подъ вліяніемъ тяжкой обиды, милый и скромный юноша, ни за что ни про что попалъ изъ конторы горнаго инженера на мѣсяцъ въ кандальную тюрьму.
Человѣкъ честный, онъ не хотѣлъ потворствовать Г. въ его плутняхъ, и Г., чтобы избавиться отъ этого «бѣльма на глазу», насплетничалъ на него инженеру.
Тотъ повѣрилъ, и несчастный К. попалъ въ кандальную.
Я самъ слышалъ, какъ этотъ Г., съ полупьяной, избитой физіономіей, оралъ на каторжника:
— Въ кандалы, захочу, закую! Запорю!
А вся разница-то между этимъ каторжаниномъ и Г. была та, что сосланъ онъ за меньшее преступленіе, чѣмъ Г., и за преступленіе не столь гнусное, какъ преступленіе Г.
Сахалинскій служащій… Для меня, видѣвшаго ихъ всѣхъ, даже лучшій изъ сахалинскихъ служащихъ рисуется въ видѣ одного милѣйшаго смотрителя поселеній Тымовскаго округа[3], у котораго я прожилъ нѣсколько дней.
Въ качествѣ смотрителя поселеній, онъ обязанъ заботиться объ «устройствѣ поселенческихъ хозяйствъ», а что онъ могъ сдѣлать, когда и на службу-то на Сахалинъ онъ попалъ именно потому, что «прохозяйничалъ» свое собственное имѣніе.
— Не дается мнѣ это! — простодушно сознавался онъ.
Пожилой человѣкъ, онъ содержалъ семью, оставшуюся въ Россіи.
— Во всемъ, какъ видите, въ лишней папиросѣ себѣ отказываю! Никогда такой каторги не терпѣлъ.
Онъ страшно тосковалъ по семьѣ и проклиналъ день, когда поѣхалъ на Сахалинъ.
— Жизнь какая! Что за люди кругомъ!
Ложась спать, онъ клалъ себѣ по обѣимъ сторонамъ кровати, на стульяхъ, два револьвера.
Положимъ, «постелить постель» на Сахалинѣ значитъ: постлать бѣлье, положить подушки, одѣяло и револьверъ на стулъ около кровати. Такъ всѣ спятъ, — мужчины и женщины.
— Но два-то револьвера зачѣмъ?
— А на всякій случай. За правую руку схватятъ, я лѣвой буду стрѣлять. Два револьвера спокойнѣе. Здѣсь страшно.
Когда я ему указывалъ, что у него удивительно какъ процвѣтаетъ ростовщичество, и кулаки пьютъ кровь изъ поселенцевъ, онъ отвѣчалъ:
— А какъ же? Знаете, кулачество, это — во вкусѣ русскаго крестьянина. Каждый хорошій хозяинъ непремѣнно кулакомъ дѣлается. Я кулакамъ даже покровительствую, я ихъ люблю: они — хорошіе хозяева.
— Да вѣдь остальнымъ-то отъ нихъ…
— Ахъ, повѣрьте, объ остальныхъ и думать не стоитъ! Это дрянь, это мерзость, это навозъ, — пусть на этомъ навозѣ хоть нѣсколько хорошихъ хозяйствъ вырастетъ.
Я обращалъ его вниманіе на то, что каторга и поселенье, оставленныя на произволъ надзирателей, Богъ знаетъ что отъ нихъ терпятъ:
— Положительно страдаютъ.
И онъ отвѣчалъ:
— И пусть страдаютъ. Это хорошо. Страданіе очищаетъ человѣка. Вы не читали книги…
Онъ назвалъ какое-то лубочное изданіе.
— Нѣтъ? Напрасно. А я, какъ сюда ѣхалъ, въ Одессѣ купилъ и дорогой на пароходѣ прочелъ. Очень интересно. Какъ одинъ преступникъ описываетъ, какъ онъ въ какой-то иностранной[4] тюрьмѣ сидѣлъ, и что съ нимъ дѣлали. Волосъ дыбомъ становится. А онъ еще благодаритъ тюремщиковъ, говоритъ, что, именно благодаря страданіямъ, онъ сталъ чище. Именно, благодаря страданіямъ!
Вѣдь надо же было! Одну, можетъ-быть, книгу прочелъ въ жизни человѣкъ, и та, какъ нарочно, оказалась дрянь.
Нѣтъ ничего удивительнаго, что, когда я спросилъ этого добраго человѣка, какъ мнѣ проѣхать въ селенье Хандосу вторую, въ его же округѣ, онъ отвѣтилъ мнѣ:
— О, это пустое. Въ Онорской тюрьмѣ вамъ дадутъ тройку, а тамъ — верстъ восемь. Въ полчаса доѣдете!
Милый человѣкъ!
А я отъ Оноры до Хандосы 2-й ѣхалъ три съ половиной часа, и не только на тройкѣ, а верхомъ едва черезъ тундру и тайгу пробрался.
Оказалось, что смотритель поселій въ своемъ посельѣ ни разу не былъ!
Такъ «сахалинскіе» служащіе «входятъ въ соприкосновеніе» съ людьми, которыхъ имъ ввѣрено «исправлять и возрождать».
Да если и входятъ въ соприкосновеніе…
Въ Хандосѣ 2-й, затерянномъ среди непроходимой тайги посельѣ, меня обступили поселенцы. Стоятъ и глядятъ.
— Чего смотрите?
— Дай, ваше высокоблагородіе, на свѣжаго человѣка поглядѣть. Два года у насъ никто не былъ.
Безконтрольнымъ распорядителемъ поселья былъ надзиратель; въ его избѣ я и остановился. Надзиратель ушелъ ставить самоваръ, и я бесѣдовалъ съ каторжанкой, отданной ему въ сожительницы.
Она смотрѣла на меня, какъ на начальство.
Въ Хандосѣ 2-й меня интересовала одна каторжанка, Татьяна Ероѳеева, отданная въ сожительницы къ поселенцу. Настоящій извергъ, 30 лѣтъ она успѣла овдовѣть три раза и на Сахалинъ попала, какъ гласитъ приговоръ, за то, что:
1) Задумавъ лишить жизни падчерицу, ударила ее такъ, что та на слѣдующій день умерла.
2) За то, что неоднократно колола глаза иголкой своему пасынку и присыпала ихъ солью, послѣдствіемъ чего было плохое зрѣніе въ правомъ глазу и полная потеря зрѣнія въ лѣвомъ.
Я спросилъ у надзирательской сожительницы:
— У васъ въ Хандосѣ живетъ Ероѳеева?
— Живетъ!
— Ну, что она? Какъ?
Т.-е. какъ живетъ, хорошо, плохо. И вдругъ услышалъ отвѣтъ:
— Ничаво. Годится.
Согласитесь, что очень типичный отвѣтъ пріѣзжему г. служащему!
Таковы нравы.
И таково отношеніе къ каторгѣ, предоставленной всецѣло на произволъ надзирателей.
Теперь пересматривается положеніе о ссылкѣ и каторгѣ, — сахалинскую каторгу предполагается замѣнить центральными тюрьмами, и чѣмъ скорѣе это будетъ, тѣмъ лучше.
Пусть наказаніе будетъ сурово, строго, но пусть оно соотвѣтствуетъ тѣмъ цѣлямъ, которыя преслѣдуетъ законъ. Пусть возрожденіе или даже наказаніе не будетъ предоставлено на полный, безконтрольный произволъ надзирателей.[1]
Примѣчанія править
- ↑ а б в г д е ё Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: Нѣтъ ничего удивительнаго, что слово «законъ», какъ я уже упоминалъ,
- ↑ а б в Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: австрійской