Сахалин (Дорошевич)/Иваны/ДО
| ← Нравы каторги | Сахалинъ (Каторга) — Иваны | Храпы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 270. |
«Иваны», это — зло, это — язва, это — бичъ нашей каторги, ея деспоты, ея тираны.
«Иванъ» родился подъ розгами, плетью крещенъ, возведенъ въ званіе «Ивана» рукой палача.
Это — типъ историческій. Онъ народился въ тѣ страшныя времена, правдивая исторія которыхъ «неизгладимыми чертами» написана на спинахъ стариковъ-«богодуловъ» Дербинской каторжной богадѣльни.
Онъ родился на Карѣ во «времена Разгильдѣевскія», о которыхъ и теперь вспоминаютъ съ ужасомъ[1].
Тогда въ «разрѣзѣ», гдѣ добываютъ золото, всегда была наготовѣ «кобыла» и на дежурствѣ палачъ. Розги тогда считались сотнями, да и то считалась только «одна сторона», т.-е. человѣку, приговоренному, положимъ, къ сотнѣ ударовъ, палачъ давалъ сотню съ одной стороны, а затѣмъ заходилъ съ другой и давалъ еще сотню, при чемъ послѣдняя сотня въ счетъ не шла. Два удара считались за одинъ. Сѣкли не розгами, а «комлями», т.-е. брали розгу за тонкій конецъ и ударяли толстымъ. По первому удару показывалась уже кровь. Розги ломались, а занозы впивались въ тѣло. «Урки», т.-е. заданныя на день работы, были большіе, и малѣйшее неисполненіе «урка» влекло за собой немедленное наказаніе.
Тогда всякая вина была виновата, — и малѣйшая дерзость, самое крошечное противорѣчіе простому надзирателю изъ ссыльныхъ вели за собой жестокое истязаніе.
Въ это-то тяжелое время, подъ свистъ розогъ, комлей и плетей, и родился на свѣтъ «Иванъ».
Отчаянный головорѣзъ, долгосрочный каторжникъ, которому нечего терять и нечего ждать, онъ являлся протестантомъ за всю эту забитую, измученную, обираемую каторгу. Онъ протестовалъ смѣло и дерзко, протестовалъ противъ всего: противъ несправедливыхъ наказаній, непосильныхъ «урковъ», плохой пищи и тѣхъ смѣшныхъ дѣтскихъ курточекъ, которыя выдавались арестантамъ подъ видомъ «одежды узаконеннаго образца».
«Иванъ» не молчалъ ни передъ какимъ начальствомъ, протестовалъ смѣло, дерзко, на каждомъ шагу.
«Ивановъ» приковывали къ стѣнѣ, къ тачкѣ, заковывали въ ручные и ножные кандалы, драли и комлями и плетьми. «Иваны» въ счетѣ полученныхъ ими на каторгѣ плетей часто переваливали за двѣ тысячи, а розогъ не считали совсѣмъ.
Все это окружало ихъ ореоломъ мученичества, вызывало почтеніе.
Начальство ихъ драло, но побаивалось. Эти были люди, не задумывавшіеся въ каждую данную минуту запустить ножъ подъ ребро, люди, разбивавшіе обидчику голову ручными кандалами.
Въ то время «Иваны» представляли изъ себя нѣчто въ родѣ «рыцарскаго ордена». «Иванъ» былъ «человѣкомъ слова». Сказалъ — значитъ, будетъ. Сказалъ убьетъ, — убьетъ. Долженъ убить.[2]
Старый «Иванъ» — Пазульскій, когда-то гремѣвшій на югѣ атаманомъ разбойничьихъ шаекъ, далъ въ Херсонѣ слово, что зарѣжетъ обидѣвшаго его помощника смотрителя тюрьмы. Послѣ этого Пазульскій бѣжалъ, былъ пойманъ только черезъ 2 года, попалъ въ Херсонскую тюрьму и таки, — черезъ два года, — сдержалъ слово — зарѣзалъ.[3]
Это вызывало боязнь, дрожь предъ «Иванами».
Угроза для смотрителей и надзирателей, эти, дѣйствительно, на все способные люди были грозой для каторги.
Это были ея деспоты, тираны, грабители.
«Иванъ» прямо, открыто, на глазахъ у всѣхъ, бралъ у каторжныхъ послѣднія, тяжкимъ трудомъ нажитыя крохи, тутъ же, на глазахъ хозяина, пропивалъ, проигрывалъ, проматывалъ ихъ — и не терпѣлъ возраженій.
— Что?! Я за васъ, такихъ-сякихъ, тѣла, крови не жалѣю, коли надо — веревки не побоюсь, а вы…
Что бы «Иванъ» ни дѣлалъ, каторга обязана была его покрывать. Часто отвѣчала за него своими боками. Если за преступленіе, совершенное «Иваномъ», карали другого, тотъ долженъ былъ молчать.
— Зато я терплю за васъ.
«Иваны» держались особой компаніей, стояли другъ за друга и были неограниченными властелинами каторги; распоряжались жизнью и смертью; были законодателями, судьями и палачами; изрекали и приводили въ исполненіе приговоры, — иногда смертные, всегда непреложные.
Среди безчисленныхъ страшныхъ преданій о тѣхъ временахъ до сихъ поръ въ каторгѣ вспоминаютъ о «казни» въ Омской тюрьмѣ.
Двое «Ивановъ» рѣшили бѣжать. Какъ вдругъ, чуть не наканунѣ предполагаемаго побѣга, ихъ неожиданно перековали въ ручные и ножные кандалы крѣпко-накрѣпко, усилили караулъ, — и побѣгъ не состоялся.
Два мѣсяца «Иваны» Омской тюрьмы производили негласно слѣдствіе:
— Кто бы могъ донести?
И, наконецъ, подозрѣніе пало на одного арестанта. Въ то время, какъ онъ ничего не подозрѣвалъ, «Иваны» произнесли ему приговоръ. Конечно, смертный, потому что за доносъ о побѣгѣ каторга другихъ приговоровъ не знаетъ.
Двѣ ночи работали потихоньку «Иваны», вынули нѣсколько досокъ около стѣны подъ нарами, выкопали могилу и на третью ночь кинулись на спящаго товарища, заткнули ему ротъ, бросили въ могилу и закопали живымъ.
Вся тюрьма знала объ этомъ и вся молчала, не смѣла заикнуться.
Когда начальство хватилось пропавшаго арестанта, — рѣшили, что онъ незамѣтно проскользнулъ и бѣжалъ, когда отворяли дверь для утренней переклички.
И только черезъ годъ, когда перестраивали Омскую тюрьму, около стѣны, на глубинѣ полутора аршинъ, нашли скелетъ въ кандалахъ.
Преступники остались ненайденными. Ихъ никто не выдалъ. Никто не смѣлъ выдать.
«Иванъ», это — злой геній каторги.
Сколько арестантскихъ «бунтовъ» подняли они. Сколько народу поплатилось за эти бунты, и какъ поплатилось! А «Иваны» всегда выходили сухими изъ воды, потому что ихъ всегда покрывала каторга.
Таковы «Иваны» «добраго стараго времени».
«Ивана» вы отличите сразу, съ перваго взгляда, лишь только войдете въ тюрьму.
Лихо заломленный, на ухо сдвинутый картузъ, рубашка съ «кованымъ», шитымъ воротомъ, разстегнутый бушлатъ, халатъ еле держится на одномъ плечѣ. Руки непремѣнно въ карманахъ.
Дерзкій, наглый, вызывающій взглядъ. Невѣроятно нахальный, грубый и дерзкій тонъ.
Человѣкъ такъ и нарывается на какую-нибудь непріятность.
Это — тотъ же «на все способный» головорѣзъ-большесрочникъ; и смотрителя стараются избѣгать ихъ, обыкновенно маскируя нѣкоторую внутреннюю дрожь тѣмъ, что они «даже и говорить съ такими негодяями не желаютъ, — я, молъ, говорю только съ хорошими людьми». Какъ бы тамъ ни было, но, только изъ-за этого «нежеланія говорить», «Иванамъ» сходитъ съ рукъ многое такое, что, конечно, никогда бы не сошло несчастной, безотвѣтной «шпанкѣ».
«Иванъ» то же зло, тотъ же бичъ для всего, что есть въ каторгѣ мало-мальски честнаго, добраго, порядочнаго.
Это — злѣйшіе и гнуснѣйшіе враги всякаго бережливаго арестанта, всякой самой малѣйшей «зажиточности».
Глядя по обстоятельствамъ, «Иванъ» то открыто отнимаетъ, то мошеннически выманиваетъ, то просто воруетъ у арестанта всякую тяжкимъ трудомъ добытую копейку.
Но времена уже мѣняются. Вмѣстѣ съ наступленіемъ лучшихъ для каторги временъ, наступаютъ плохія времена для «Ивановъ».
Теперь нѣтъ уже больше этихъ ужасныхъ наказаній. И съ «Ивановъ» спалъ ихъ ореолъ мученичества. Они постепенно лишаются въ глазахъ каторги всего своего обаянія. Ихъ ужасная, ихъ тираническая власть при послѣднемъ издыханіи. «Иваны» вымираютъ.
И чѣмъ мягче, чѣмъ гуманнѣе режимъ, тѣмъ меньше и меньше пагубное вліяніе на каторгу «Ивановъ».
Въ Александровской тюрьмѣ, самой большой на Сахалинѣ, гдѣ собрана вся «головка» каторги, самые тяжкіе и долгосрочные преступники, и гдѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, тѣлесныя наказанія бываютъ только по приговорамъ суда, — вліяніе «Ивановъ» самое ничтожное. Они не пользуются никакимъ значеніемъ.
Ихъ даже «забижаетъ» «шпанка»! А всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ «Иваны» Александровской тюрьмы славились на весь Сахалинъ!
«Иваны» еще держатся тамъ, гдѣ смотрителя придерживаются тѣлесныхъ наказаній. Тамъ еще «Иванъ» окруженъ нѣкоторымъ ореоломъ, хотя, конечно, далеко не такимъ, какъ въ Разгильдѣевскія времена.
Власть и значеніе «Ивановъ» сильно подорвали… холерные безпорядки. Въ этомъ отношеніи «не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Въ атмосферу тюрьмы, въ эту атмосферу навоза и крови, ворвалась струя чистаго воздуха. Сахалинскія тюрьмы наполнились людьми, которыхъ на каторгу привело только несчастіе. Людьми, которые совершали ужасы только потому, что ихъ самихъ охватилъ ужасъ. Людьми, которые не понимали, что дѣлали. Людьми темными, невѣжественными, несчастными, но не преступными[4]. Эти свѣжіе, честные и работящіе люди не захотѣли подчиняться законамъ, уставамъ и порядкамъ, созданнымъ убійцами. И такъ какъ ихъ было много, то они противопоставили «Иванамъ» самую дѣйствительную на каторгѣ силу — кулаки. Почуявъ въ нихъ друзей, сторонниковъ и сообщниковъ, бѣдная, ограбленная забитая «Иванами» «шпанка» подняла голову и соединилась съ вновь прибывшими, и противъ «Ивановъ» стала масса. Дѣло дошло до того, что нѣсколькихъ «Ивановъ» исколотили до полусмерти. «Ивановъ» исколотили, — фактъ, небывалый въ исторіи каторги. Все это страшно подорвало авторитетъ «Ивановъ».
Но самый главный ударъ, это — смягченіе тѣлесныхъ наказаній. Съ «Ивановъ» въ значительной степени снятъ ореолъ мученичества. Ужъ теперь «Иванъ», отнимая у каторжанина послѣднее, не можетъ сказать:
— А кровью и тѣломъ своимъ я нешто за это не плачу?
«Иваны» еще держатся, какъ я уже говорилъ, въ тюрьмахъ, смотрители которыхъ любятъ тѣлесныя наказанія.
Но власть ихъ все же не та, что еще очень недавно. Часто подъ вечеръ, гдѣ-нибудь въ углу кандальной, вы услышите, какъ, собравшись въ кучку, «Иваны» вспоминаютъ о добромъ, старомъ, невозвратномъ времени, когда каторга чтила «Ивановъ», о ихъ подвигахъ, о томъ, какъ они правили каторгой.
Но въ этихъ разсказахъ слышится элегическая нотка, чуется грусть о невозвратномъ прошломъ.
Прежней власти, прежняго положенія не вернешь.
«Иваны», эти аристократы страданій, родились подъ свистъ плетей, комлей и розогъ. Вмѣстѣ съ ними они и умрутъ.
Примѣчанія править
- ↑ Разгильдѣевъ — тогдашній начальникъ Карійской каторги. Время, — близкое къ эпохѣ «Мертваго дома».
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Это примѣчаніе присутствуетъ въ изданіи 1903 года: Всѣ сосланные за безпорядки помилованы и, вмѣсто каторги, живутъ на поселеніи.