Сахалин (Дорошевич)/Сахалинское Монте-Карло/ДО
| ← Преступники душевно-больные | Сахалинъ (Каторга) — Сахалинское Монте-Карло : Каторжная богадѣльня въ с. Дербинскомъ |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 182. |
На большомъ дворѣ на травкѣ грѣются на солнышкѣ слѣпые, безногіе калѣки. Кутаясь въ рванье, дрожа старческимъ, избитымъ, истерзаннымъ тѣломъ, бродятъ «клейменые»: на лѣвой щекѣ буква «К», на лбу «Т», на правой щекѣ «С».
Изъ открытыхъ форточекъ слышны удушающій, затяжной кашель, старческая ругань, сквернословіе, возгласы:
— Бардадымъ[1]!
— Шеперка[2]!
— Братское окошко[3]!
— Атанда[4].
Это сахалинское «Монте-Карло», — какъ зовутъ гг. служащіе. Каторжная богадѣльня въ селеніи Дербинскомъ. Она населена нищими, шулерами и ростовщиками.
Начальство туда не заглядываетъ.
— Ну ихъ къ чорту! — говорилъ мнѣ смотритель, довольно интеллигентный человѣкъ. — Это остатки отъ «Мертваго дома». Пусть догниваютъ!
Священникъ пробовалъ ходить, но бросилъ.
— Невозможно-съ! — говорилъ мнѣ дербинскій батюшка, священникъ изъ бурятъ. — Ходилъ къ нимъ со святой водой, руганью встрѣчаютъ, сквернословіемъ, издѣвательствами. Тутъ священное поешь, а рядомъ на нарахъ непотребныя слова, хохотъ, каждое твое слово подхватываютъ, переиначиваютъ, кощунствуютъ, смѣются. «Ишь, — кричатъ, — долгогривый, гнусить сюда пришелъ, только играть мѣшаешь. Вонъ убирайся!» И ходить бросилъ. Посрамленіе-съ.
Всякая сахалинская тюрьма — игорный домъ. Но Дербинская богадѣльня славится и въ сосѣднихъ округахъ. «Поиграть въ богадѣльню» пріѣзжаютъ и приходятъ поселенцы съ дальнихъ поселеній.
Когда предвидится хорошая пожива, старики-ростовщики складываются и выставляютъ «хорошій, большой банкъ» — рублей въ 150, въ 200. Старики-игроки, метчики, мечутъ навѣрняка. Понтирующій плутуетъ, какъ можетъ.
Тюремная игра непремѣнно и обязательно шулерническая. «Игрокъ» и шулеръ — понятія равнозначащія. Тюрьма и не понимаетъ игры иначе какъ «съ авантажемъ». Игра — это состязаніе двухъ шулеровъ: банкометъ старается передернуть, понтеръ — смошенничать и подмѣнить карту. Оба смотрятъ другъ за другомъ въ оба.[5]
Въ Дербинской богадѣльнѣ случаются большіе проигрыши.
При мнѣ пріѣхавшій поиграть поселенецъ проигралъ все, что было, лошадь, телѣгу, платье съ себя, получилъ «смѣнку», какое-то рванье, и вышелъ нищимъ.
Грязь и вонь въ камерахъ, гдѣ помѣщается по 40, по 50 стариковъ, невообразимыя.
Старики жалуются:
— Мыло, что на насъ полагается, себѣ берутъ. Бѣльишка нашего не стираютъ!
Бѣлье, никогда не стиранное, расползающееся на тѣлѣ, носится до тѣхъ поръ, пока эти землистаго цвѣта истлѣвшія лохмотья не свалятся окончательно.
Нары, на которыхъ лежатъ больные, неопрятные, пропитаны грязью. Кучи лохмотьевъ кишатъ насѣкомыми.
Въ этомъ смрадномъ «номерѣ», на нарахъ у майданщика, и рѣжутся въ «стосъ».
Старики стѣной стоятъ вокругъ играющихъ.
Весь «номеръ» заинтересованъ въ игрѣ. Майданщикъ получаетъ за карты съ банка 10 процентовъ, съ понтирующаго по 5 копеекъ съ поставленнаго рубля. Зато онъ и платитъ каждому человѣку въ номерѣ 20 коп. въ мѣсяцъ, держитъ двухъ парашечниковъ для уборки «номера», по 1 руб. 50 к. въ мѣсяцъ, платитъ по 15 коп. въ день стремщику.[5]
Стремщикъ стоитъ у дверей и, если есть какая-нибудь опасность, говоритъ:
— Вода!
А когда приближается начальство:
— Шесть!
Въ Дербинской богадѣльнѣ начальство не бываетъ никогда. И стремщику, собственно говоря, дѣлать нечего. Но ужъ такой порядокъ: «какъ играть — такъ къ двери ставить», да и къ тому же «надо дать бѣдному старику что-нибудь заработать».
Стремщикъ зналъ уже, что я не «вода» и не «шесть», и пропустилъ меня свободно.
— Игра?
— Страсть!
На нарахъ у майданщика, изъ татаръ, были налицо всѣ «отцы», ростовщики богадѣльни. Сидѣли, поджавши ноги, и во всѣ глаза слѣдили за банкометомъ и за понтирующимъ.
Игра шла крупная. «Одинъ на одинъ». Другіе съ мелкимъ «понтомъ» и не приступались.
Металъ бродяга Иванъ Пройди-Свѣтъ. Старый каторжникъ, со шрамами на щекахъ и на лбу. Это онъ вырѣзалъ у себя «клейменыя буквы». Игрокъ метки удивительной:
— Первая по всей богадѣльнѣ метка!
Въ обыкновенное время онъ, дряхлый довольно, когда-то, видно, богатырь, сидитъ себѣ на солнышкѣ и грѣетъ свои старыя «ломаныя» кости. Развалина, — подумаешь. Но за картами онъ перерождается. За картами онъ «строгъ». Зорокъ поразительно. Въ рукахъ никакой дрожи, — машина. Дергаетъ неуловимо. Мечетъ твердо, съ разстановкой, со стукомъ, отчетливо кладя карту въ карту.
Онъ металъ на маленькомъ, чистенькомъ мѣстечкѣ на нарахъ майданщика. Металъ спокойно, молча, именно, — какъ машина.
— Бита!.. Дана!.. — это кричали ужъ старики, стоявшіе стѣной вокругъ.
До денегъ не притрогивался. Деньги тащили къ себѣ или выплачивали старики «отцы». Онъ былъ нанятъ только метать.
Поселенецъ, продувавшій ужъ лошадь, дергался. Лицо у него шло пятнами. То блѣднѣлъ, а то краснѣлъ съ ушами.
Выдергивалъ изъ своей колоды карту, ставилъ подъ нее кушъ и смотрѣлъ, на что онъ поставилъ, только тогда, когда открывали «соники».
Смотрѣлъ мелькомъ, сбоку, чтобы не показать карты другимъ. А кругомъ шелъ «телеграфъ». Старики подсматривали карту и обмѣнивались условными, незамѣтными знаками. То кто-нибудь почешетъ переносицу, то глазъ, то поищется въ бородѣ. Пройди-Свѣтъ все кругомъ видѣлъ, примѣчалъ и по знакамъ узнавалъ, какая у поселенца карта.
Поселенецъ время отъ времени, какъ разозленный волкъ, оглядывался на стариковъ. И это было страшно. Поселенецъ игралъ съ ножомъ въ голенищѣ, чтобъ, если придется, кого «пришить». Старики стояли тоже съ ножами, у кого въ сапогѣ, у кого за пазухой, чтобъ «въ случаѣ чего» пустить ихъ въ дѣло. Иначе въ тюрьмѣ не играютъ.
Пройди-Свѣтъ, открывъ «соники», останавливался и ждалъ.
— Дальше! — говорилъ поселенецъ.
Пройди-Свѣтъ металъ еще абцугъ и останавливался.
— Дальше!
Пройди-Свѣтъ не двигался.
— Три сбоку! — злобно говорилъ поселенецъ.
Пройди-Свѣтъ металъ до семерки.
— Не та!
Пройди-Свѣтъ металъ до восьмерки.
— Дальше!
Пройди-Свѣтъ клалъ битую шестерку.
Поселенецъ со злобой бросалъ на полъ измятую карту, переступалъ съ ноги на ногу, блѣднѣлъ, краснѣлъ, плевалъ на руку, тасовалъ свою колоду, вырывалъ изъ середины карту, рѣзалъ Пройди-Свѣту колоду и объявлялъ:
— Кушъ подъ картой!
Пройди-Свѣтъ открывалъ «соники»…
Такъ тихо, почти безмолвно, шла игра. Человѣкъ спускалъ съ себя все до нитки.
Коротенькіе перерывы дѣлались, когда поселенецъ торговался за телѣгу, за серебряные глухіе часы, за пиджакъ, картузъ, штаны и жилетку, за сапоги.
Поселенецъ ругалъ нецензурными словами «отцовъ», отцы ругали нецензурными словами поселенца. И вещи шли почти задаромъ.
— Вѣдь въ гробъ, черти, съ собой не возьмете!
— Молчи, пока не пришили!
— На саванъ вамъ, подлецамъ! Давайте!
Ему выдавались деньги.
Пройди-Свѣтъ сидѣлъ все это время спокойный, равнодушный, словно не видя, что вокругъ него происходило. Совсѣмъ машина, которую остановили.
— Пройди-Свѣтъ, мечи!
И машина начинала работать.
— Поле! — въ послѣдній разъ крикнулъ поселенецъ.
Пройди-Свѣтъ слѣдующимъ же абцугомъ открылъ битаго туза.
— Будя! — сказали въ одинъ голосъ «отцы».
Старики разступились.
— Вотъ сюды, сюды иди!
Поселенецъ молча прошелъ въ уголокъ, молча скинулъ съ себя все, до шерстяной вязаной рубахи и до нижней рубахи включительно.
Когда онъ снималъ сапоги, изъ праваго голенища выпалъ ножъ и словно провалился сквозь землю: его моментально подобрали.
Поселенецъ одѣлся въ «ризы», — какую-то рвань, — нахлобучилъ на голову драный арестантскій сѣрый картузъ и молча вышелъ. На ходу онъ шатался. Идя по двору, жадно дышалъ свѣжимъ, чистымъ воздухомъ. Ноги у него заплетались, какъ у пьянаго. Выйдя изъ воротъ, онъ повернулъ куда-то и зашагалъ, врядъ ли понимая, куда онъ идетъ, зачѣмъ. Видно было только, что шатается человѣкъ все сильнѣе и сильнѣе, да какая-то встрѣчная поселенка, поравнявшись съ нимъ, съ испугомъ шарахнулась въ сторону и долго потомъ глядѣла вслѣдъ быстро шедшему, шатавшемуся на ногахъ человѣку.
А на дворѣ богадѣльни «отцы» усаживались въ телѣгу и ѣхали сбывать лошадь.
Когда нѣтъ посторонней наживы, старики «рѣжутся» между собой, отыгрывая другъ у друга тряпье, послѣдніе гроши.
Какія странныя и страшныя фигуры есть среди этихъ людей, вся жизнь которыхъ прошла среди розогъ, плетей, тюремъ, каторги, побѣговъ и погонь.
Вотъ слѣпой старикъ-бродяга… Борисъ Годуновъ.
— Почему ты Борисъ Годуновъ?
— Такъ, смотритель одинъ прозвалъ. Еще въ молодыхъ годахъ. Сошлись насъ въ тюрьмѣ двое Борисовъ бродягъ. «Будь, — говоритъ, — ты по этому случаю Борисъ Годуновъ». Для отлички.
— А кто былъ этотъ Борисъ Годуновъ-то, которымъ тебя назвали?
— А кто жъ его знаетъ!
За что былъ сосланъ Борисъ Годуновъ первоначально въ каторгу, онъ «никому не открывается». Въ Сибири, ужъ бѣглымъ, онъ былъ знаменитъ, какъ «охотникъ на людей»: грабилъ и рѣзалъ богомолокъ.
Объ этомъ времени старикъ вспоминать любитъ и, когда вспоминаетъ, по губамъ его ползетъ широкая, чувственная улыбка.
— Много ихъ, богомолочекъ-то, по трактамъ ходитъ. Живился. Заведешься въ такой мѣстности, караулишь. Сидишь за кустомъ, поджидаешь. Идетъ богомолочка къ угодникамъ, — другая бываетъ такая, что хоть бы и сейчасъ…
Старикъ смѣется.
— Выпорхнешь изъ кустовъ, да за глотку. Ну, пользуешься около нея, — да перомъ (ножъ), либо по дыхалу проведешь, либо въ бокъ кольнешь. Готово. Пошаришь. Съ деньжонками богомолочки-то ходятъ. Свои угодникамъ на свѣчки несетъ, изъ деревни — заупокой родителей дадено. Съ деньжонками. Хлѣбца у нея въ котомочкѣ возьмешь, пожуешь, — вотъ я и сытъ.
— И гдѣ жъ все это, на дорогѣ?
— Зачѣмъ на дорогѣ, — въ кустахъ. Возьмешь только на дорогѣ. А потомъ, за ноги, куда подальше въ тайгу оттащишь. Нельзя близко оставлять, смердить богомолка будетъ, — живо на слѣдъ нападутъ. Пойдетъ слухъ, что въ такихъ-то мѣстахъ такой завелся, — ходить опасаться будутъ. Это все по веснѣ дѣлалось да по осени, когда отожнутся. Тутъ бабы къ угодникамъ и ходятъ.
— А лѣто?
— Лѣто гуляешь. Богомолкины деньги есть. А зиму спервоначала тоже гуляешь, а потомъ въ работникахъ гдѣ живешь, аль-бо поймаешься, въ тюрьмѣ бродягой сидишь. А весна — опять по кустамъ пошелъ… По карціямъ-то (карцерамъ), сидя, я и ослѣпъ — отъ темноты да отъ вони.
И слѣпой, онъ страшный картежникъ. Занимается ростовщичествомъ и изъ «отцовъ» одинъ изъ самыхъ безжалостныхъ. Держитъ около себя въ черномъ тѣлѣ старика и черезъ него же въ карты играетъ.
— Обманываютъ, небось, старика Годунова? — спрашивалъ я.
— Да, поди, обмани его! Онъ каждую карту наощупь узнаетъ.
Рядомъ съ нимъ гроза всей богадѣльни — Маріанъ Пищатовскій. Пищатовскому всего лѣтъ 45. Онъ приземистъ, скуластъ, широкогрудъ страшно, настоящій Геркулесъ. Казенное бѣлье ему всегда узко, и сквозь рукава обрисовываются мускулы необыкновенныхъ размѣровъ. Силенъ онъ баснословно. Тихъ и кротокъ, какъ овца. Но онъ эпилептикъ, и когда начинается съ нимъ припадокъ, — все въ ужасѣ бѣжитъ отъ него.
Благодаря своей болѣзни, онъ и въ каторгѣ.
По словамъ Пищатовскаго, всегда онъ страдалъ головокруженіемъ и «потомъ ничего не помнилъ». Попавъ въ военную службу, онъ страшно тосковалъ по родинѣ, тутъ «съ нимъ это самое дѣлалось». Однажды, «самъ не помнитъ какъ», онъ избилъ унтеръ-офицера. Здѣсь, въ каторгѣ, онъ однажды бросился на конвойнаго. Конвойный ударилъ его штыкомъ въ животъ. У Пищатовскаго прямо страшный шрамъ на животѣ, и доктора понять не могутъ, какъ онъ остался живъ. Пищатовскій согнулъ ружье.
— Я въ тѣ поры, — говоритъ, — страхъ какой сильный бываю!
Въ каторгѣ Пищатовскому приходилось ужасно. Въ припадкахъ онъ все крошилъ вокругъ себя, и арестанты, — «одно противъ меня средство», говоритъ онъ, — накидывались на Пищатовскаго скопомъ и били его, пока не станетъ какъ мертвый.
Такъ тянулась его поистинѣ «каторга», пока Пищатовскому не помогъ трагикомическій случай.
Тюрьму, гдѣ онъ содержался, посѣтило одно изъ начальствующихъ лицъ. Когда Пищатовскій въ здравомъ умѣ и твердой памяти, онъ, какъ я уже говорилъ, — тихъ и кротокъ, какъ овца. И наивенъ онъ, какъ ребенокъ. Честенъ притомъ удивительно, ни въ какихъ мошенническихъ продѣлкахъ въ тюрьмѣ участія не принимаетъ, а потому совершенно нищій. Пищатовскому и пришла въ голову наивная мысль: «Попрошу-ка я у добраго человѣка на чаекъ, на сахарокъ».
Онъ подошелъ къ начальствующему лицу, поклонился и заявилъ:
— А вѣдь я васъ подстрѣлить хочу…
Разумѣется, тотъ отъ Пищатовскаго въ сторону:
— Въ кандалы его! Заковать!
Пищатовскій глядѣлъ, ничего не понимая:
— Чего это онъ?
Дѣло въ томъ, что «подстрѣлить» на арестантскомъ языкѣ, значитъ — попросить милостыню.
Пищатовскій и до сихъ поръ дивится этому происшествію.
— Да онъ подумалъ, что ты его убить хочешь.
— Какъ же убить, коли я говорю: «подстрѣлить»? Убить это называется — пришить.
Пищатовскаго заковали въ ручные и ножные кандалы и посадили въ темный карцеръ. Тутъ съ нимъ сдѣлался припадокъ, и врачи объявили:
— Да какъ же его заковывать и въ карцерѣ держать? Вѣдь онъ эпилептикъ!
Пищатовскаго отправили въ богадѣльню. О своихъ припадкахъ онъ и говорить боится:
— Еще сдѣлается!
По словамъ богадѣльщиковъ, никому спать не даетъ: по ночамъ вскакиваетъ и ругается дикимъ голосомъ.
Лицо у него доброе и несчастное. Языкъ весь искусанъ. Выраженіе лица такое, словно онъ боится, что вотъ-вотъ съ нимъ что-то страшное случится. Подпускать его близко боятся: а вдругъ!
— Онъ всѣхъ насъ тутъ перебьетъ! — говорятъ старики.
— Чисто отъ чумы, отъ меня всѣ бѣгутъ! — жаловался чуть не со слезами Маріанъ. — А вѣдь я смирный. Развѣ я кому что дѣлаю? Я смирный.
Это всеобщее отчужденіе, видимо, страшно тяготитъ и мучитъ несчастнаго Пищатовскаго.
Самые интересные изъ богадѣльщиковъ, или «богодуловъ», какъ ихъ зовутъ на Сахалинѣ, — конечно, клейменые.
Ихъ ужъ мало. Это призракъ страшной старины. Древняя исторія каторги. Когда еще «клеймили»: палачъ дѣлалъ особымъ приборомъ на щекахъ и на лбу насѣчки: «К», «Т», «С», и затиралъ насѣченныя мѣста черной краской.
— Сначала струпъ дѣлался, а потомъ, какъ струпъ отваливался, — буквы черныя.
Изъ черныхъ онѣ отъ времени стали синими, и, дѣйствительно, страшно видѣть эти буквы на лицѣ человѣческомъ. У нѣкоторыхъ вмѣсто буквъ шрамы: вырѣзано или выжжено каленымъ желѣзомъ.
— Зачѣмъ же это дѣлали? Для бѣговъ?
— Нѣтъ, для какихъ бѣговъ? Все одно, увидятъ шрамъ на лбу да на щекахъ, — значитъ, клейма были, вырѣзалъ. А такъ рѣзали, аль-бо желѣзомъ жгли, чтобъ буквъ не было. Что жъ это! Образа и подобія лишаешься! Другъ на дружку глядѣть было страшно. Чисто, не люди.
Исторія ихъ всѣхъ удивительно однообразна.
Вотъ Казимиръ Круповъ, 70-лѣтній старикъ. Сосланъ былъ еще въ николаевскія времена, за убійство, на 10 лѣтъ. Пробылъ на Карѣ 9 лѣтъ, не выдержалъ, бѣжалъ. Поймали, прибавили 15 лѣтъ срока. Видя, что «все одно, погибать приходится», — черезъ 2 года снова бѣжалъ. Поймали — каторга безъ срока. Еще въ 1892 году работалъ въ рудникѣ.
— Жизнь чисто нитка! — говоритъ онъ, — никакъ не свяжешь. Ты ее какъ связать хочешь, а она тебѣ рвется, а она тебѣ рвется. Всѣ мы тутъ на ниткѣ живемъ.
Вотъ Дудкинъ Трофимъ, 67 лѣтъ отроду, 41 годъ въ каторгѣ. Еще изъ военныхъ поселенцевъ Херсонской губерніи. Былъ осужденъ на 15 лѣтъ каторги за грабежъ и убійство. Пришелъ на Кару, не выдержалъ, бѣжалъ, поймали, прибавили еще 15 лѣтъ каторги. Еще бѣжалъ, еще 15 лѣтъ прибавили. 6 разъ бѣгалъ — каторга безъ срока.
— Да она, все одно, безсрочна была. 45 годовъ, — нешто тутъ срокъ есть?
Вотъ совсѣмъ развалина, Матвѣй Кирдейко, виленскій мѣщанинъ, 83 лѣтъ. Въ каторгу пришелъ еще въ 1858 г. Осужденъ былъ на 12 лѣтъ за убійство и грабежъ. Затѣмъ, черезъ 2—3 года бѣжалъ съ Кары, получилъ «прибавку срока», еще бѣжалъ, еще прибавка. Въ концѣ концовъ, — безъ срока.
— А много ль разъ бѣгалъ-то, дѣдушка?
— Разовъ пять, а можетъ, и больше. Нешто теперь вспомнишь? Забылъ я уже все. Изъ откеда я, и изъ какехъ. Знаю только, что безсрочный.
Вотъ Вральцевъ, 70-лѣтній старикъ, изъ крестьянъ Саратовской губерніи. Пришелъ на каторгу на 15 лѣтъ, а отбылъ ужъ 30 и еще долженъ отбывать безъ срока. Тоже за побѣги.
— Мяли больно шибко, я и бѣгалъ! — говорилъ онъ, — теперича мять будетъ, въ богадѣльню бросили. Да и мять-то больше нечего. Мятъ, мятъ, да и брошенъ.
И такова исторія всѣхъ. Осужденъ сравнительно на недолгій срокъ, но бѣжалъ и «пошли плюсы». При входѣ въ «номеръ» тюрьмы на Сахалинѣ не рѣдкость встрѣтить на табличкѣ арестантовъ:
— Такой-то 6 л. + 10 + 15 + 15 + 20…
Есть каторжники, которымъ «сроку» болѣе 90 лѣтъ, и которые «первоначально» были осуждены на 6, на 8 лѣтъ, т.-е. за сравнительно не тягчайшія преступленія. Мы тутъ очень точно отмѣриваемъ: 6, 7, 8 лѣтъ каторги. А тамъ, среди невыносимыхъ условій, люди бѣгутъ отъ ужаса и изъ краткосрочныхъ каторжанъ превращаются въ безсрочныхъ. Такова исторія всѣхъ почти долгосрочныхъ сахалинскихъ каторжанъ.
Безногіе, безрукіе, калѣки — это живая новѣйшая исторія каторги. Исторія тяжелыхъ, непосильныхъ работъ и наказаній.
Вотъ этотъ отморозилъ себѣ обѣ ноги въ тайгѣ, во время бѣговъ, и ему ихъ отняли. Этотъ такимъ же образомъ лишился рукъ.
— Какъ же такъ? Зимой въ тайгѣ?
— Ваше высокоблагородіе, въ тюрьмахъ житья не было!
Что тамъ ни говори о «страсти» каторжанъ къ побѣгамъ, но хороша должна быть жизнь, если люди бѣгутъ отъ нея зимою въ тайгу.
Масса «поморозившихся» на работахъ, — на вытаскѣ бревенъ изъ тайги.
— Одежу нашу знаете. Какая это одежа? Нешто она грѣетъ? Пошлютъ изъ тайги бревна таскать, и морозишься.
А потомъ — отнятыя руки и ноги.
Много, наконецъ, нарочно себя изувѣчившихъ.
— Это у тебя что? Тоже отняли, поморозилъ ногу?
— Нѣтъ, это я самъ. Валили дерево, я ногу и подставилъ. Раздробило, и отняли.
Или:
— Самъ себѣ я руку. Положилъ праву руку на пенекъ, а лѣвой топоромъ какъ дерну — и отрубилъ.
— Да зачѣмъ? Съ чего?
— Отъ уроковъ да отъ наказаній.
Гг. сахалинскіе служащіе объясняютъ это «лѣнью» каторжанъ. Но. врядъ ли отъ одной лѣни люди будутъ отрубать себѣ руки и нарочно ломать ноги. Кромѣ каторги, нигдѣ о такой лѣни никто не слыхивалъ.
— Дадутъ урокъ не по силамъ, не выполнилъ — драть и, въ наказанье, хлѣба уменьшатъ. На завтра еще пуще безсилѣешь. — опять драть да хлѣба уменьшать. Приходишь совсѣмъ въ слабость. Никогда урока не выполняешь. Дерутъ, дерутъ — голоднаго-то. Въ отчаяніе придешь, либо ногу подъ тѣлежку али подъ дерево, либо руку прочь.
Вотъ гдѣ писать исторію тѣлесныхъ наказаній въ каторгѣ.
— Меня смотритель Л. на самый Свѣтлый праздникъ дралъ, въ ночь, подъ утро, когда разговляться надоть было. «Вотъ, — говоритъ, — тебѣ и разговѣнье». Тамъ «Христосъ воскресъ» поютъ, а меня на кобылѣ порютъ.
Что жъ удивительнаго, что люди, какъ всѣ священники на Сахалинѣ жалуются, «отстаютъ отъ религіи»?
— Мнѣ 35 розогъ цѣльный день давали!
— Какъ такъ?
— А такъ. Драли въ канцеляріи. Смотритель сидитъ и дѣлами займается. А я на кобылѣ лежу и палачъ при мнѣ. Смотритель попишетъ, попишетъ, — скажетъ: «дай!» Розга. Потомъ опять писать примется. Обѣдать домой уходилъ, — а я все лежалъ. Такъ цѣльный день и прошелъ.
Смотритель К., производившій эту экзекуцію, самъ говоритъ, что это такъ:
— Это моя система. А то что: отодрался, да и къ сторонѣ. Это ихъ не беретъ. Нѣтъ, а ты цѣлый день полежи, помучайся!
Развѣ не истязаніе? Въ какомъ законѣ опредѣлено что-нибудь подобное?
— Меня такъ взодрали, два мѣсяца потомъ на карачкахъ, на колѣнкахъ, на локтяхъ, — стоялъ, лечь не могъ. Цѣльный мѣсяцъ послѣ порки все изъ себя занозы вытаскивалъ. Гнилъ.
— Я и посейчасъ гнію!
И, дѣйствительно, гніютъ.
— Такія наказанія были, — въ Александровской тюрьмѣ, когда въ сосѣдней камерѣ драли, одинъ арестантъ подъ нары залѣзъ и тамъ себѣ отъ страха горло перерѣзалъ. Обезумѣлъ человѣкъ. Такъ страшно было.
И это тоже фактъ.
А старики, слушая эти разсказы болѣе молодого каторжнаго поколѣнія, только усмѣхаются:
— Это еще что! Какая каторга! Вотъ на Карѣ въ разгильдѣевскія времена было, — вотъ это драли. Мясо клочьями летѣло.
И они показываютъ страшные шрамы, дѣйствительно, отъ вырванныхъ кусковъ мяса.
— А это что за каторга!
И древніе старики разсказываютъ о страшныхъ церемоніяхъ «посвященія въ каторжные», практиковавшагося встарь.
Въ этой ужасной, смрадной богадѣльнѣ, гдѣ все дышитъ ужасомъ, спятъ не иначе, какъ съ ножами подъ подушкой, или подъ тряпьемъ, замѣняющимъ подушку. Боятся — обокрадутъ.
Старики у стариковъ вѣчно ночью воруютъ.
— Вѣшаютъ мало! Вѣшать ихъ надо! — жалуются ростовщики, «отцы», — ни одну ночь спокойно не проспишь. Все сговариваются старики, все сговариваются: «Пришьемъ его, какъ заснетъ».
Если въ камерѣ умираетъ какой-нибудь старикъ, остальные кидаются, обираютъ все до нитки, — такъ что трупъ находятъ совсѣмъ голымъ. Это ужъ обычай.
И старики, обобравшіе ужъ помногу покойниковъ, жаловались:
— А денегъ помногу никакъ не найдешь!
— Ужъ покойниковъ двадцать этакъ-то раздѣвалъ! — жаловался мнѣ одинъ старикъ, — хоть бы что! Прячутъ, черти! Ужъ я всегда держусь въ камерѣ, гдѣ «отцы» есть. Мѣсто себѣ на нарахъ сколько разовъ въ такихъ камерахъ покупалъ, изъ послѣдняго тратился. Все думаешь, — вотъ какой помретъ, воспользуемся. Занедужится ему, — ждешь, ночи не спишь. Затихнетъ ночью, подойдешь, — нѣтъ, еще дышитъ. «Что, — говоритъ, — ждешь, Аѳанасьичъ?» Смѣются которые изъ нихъ. Просто измаешься съ ними, ночей не спамши. А день-то денской боишься: а ну-ка его въ «околотокъ» отъ насъ унесутъ. Хоть мы про такихъ и не сказываемъ. Лучше, чтобы у насъ въ камерѣ померли. Наконецъ, кончится человѣкъ. Тутъ ужъ какъ ему совсѣмъ кончаться, почитай весь номеръ не спитъ, караулятъ, сидятъ. И день денской изъ камеры не выходятъ и по ночамъ не ложатся. Кинемся это къ нему, — такъ тряпье, да денегъ рублей 20, — больше и не находили. А вѣдь есть которые по сотельной имѣютъ. Прячутъ, хитрые черти! Такъ и околѣетъ, — никому не достанется.
Прятать деньги старики уходятъ куда-нибудь въ поле, потихоньку, чтобъ никто не подсмотрѣлъ. Въ то лѣто, когда я былъ, въ богадѣльнѣ повѣсился одинъ старикъ — «отецъ»: кто-то прослѣдилъ, куда онъ спряталъ деньги, — и когда старикъ пришелъ однажды, ямка была разрыта. Онъ не выдержалъ и удавился — быть-можетъ, за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти, которая и такъ бы все равно пришла.
Такъ живутъ эти люди, пока ихъ не стащатъ въ «околотокъ», а потомъ на кладбище.
Околотокъ, — это нѣчто въ родѣ лазарета. Но только «нѣчто». Врачей на Сахалинѣ мало, — и въ Дербинскую богадѣльню врачи заѣзжаютъ изъ сосѣдняго селенія. Въ обыкновенное же время въ околоткѣ глава и хозяинъ, такъ-называемый «перевязчикъ», изъ каторжанъ, слегка подученный фельдшерскому дѣлу.
Околотокъ Дербинской богадѣльни, — это мѣсто страданій, послѣднихъ вздоховъ и разврата.
Околотокъ — небольшая комната, гдѣ лежитъ человѣкъ двадцать больныхъ и ожидающихъ послѣдняго часа. Вмѣстѣ съ мужчинами здѣсь лежатъ и двѣ старухи: Афимья и одноглазая «Анютка».
Цѣлый день въ околоткѣ ругань между Афимьей и ея «содержателемъ», слѣпымъ паралитикомъ.
— Спокою отъ нихъ нѣтъ! — жаловались старики, близкіе ужъ совсѣмъ къ смертному часу.
— А вы сдыхайте, черти старые! — кричалъ слѣпой паралитикъ, — только койки зря занимаете, подлецы! Сдыхать пора. А живой о живомъ и думаетъ.
У него отнялись ноги, а руками онъ вокругъ себя такъ и шаритъ, такъ и шаритъ.
— Афимья! Афимья! Гдѣ ты?
— Здѣсь я. Чего ты? Экъ, провалъ тебя не возьметъ!
— Не смѣй уходить. Куда ты? Опять къ Левонтію пошла? — чуть не плачущимъ голосомъ блажитъ старикъ, — ахъ, глаза мои не видятъ! Видѣлъ бы! Пришить васъ мало! Ахъ, шкура! Со всѣми-то путается!
— Изъ-за нея только и въ околоткѣ лежу! — жаловался онъ мнѣ на Афимью, — такая подлая старуха! Ни на минуту оставить нельзя. Рупь вѣдь въ недѣлю она мнѣ стоитъ, рупь ей плачу, да чай каждый день со мной пьетъ, да булку бѣлую завсегда ѣстъ, да молоко пьетъ! А благодарности ни на эстолько! Все къ Левонтію бѣгаетъ. Вѣдь сдыхаетъ, песъ, а все на чужую бабу зарится. Афимья-я-я!..
— Да здѣсь я. Не ори, чисто зарѣзанный!
Старика перевязчикъ держитъ въ околоткѣ охотно. Старикъ, — по-каторжному, «богатый», изъ «отцовъ», — платитъ ему «по полтинничку» за гофманскія капли, которыя перевязчикъ выдаетъ ему за «возбуждающее».
А 58-лѣтняя Афимья составляетъ конкуренцію кривой 56-лѣтней «Анюткѣ». Анютка слѣпа на одинъ глазъ. Другой у нея болитъ, и она нарочно его себѣ растравляетъ, чтобы остаться въ околоткѣ.
Перевязчикъ, который за это пользуется ея благосклонностью, держитъ ее въ околоткѣ.
— Вотъ доктору скажу, какъ глазъ себѣ травишь! — кричитъ, ругаясь съ ней, Афимья.
— Куды жъ я, слѣпая-то, пойду? — отгрызается Анютка, — смотри, какъ бы я не сказала, какъ ты колѣнко у себя расколупываешь, зажить не даешь!
Спеціальность Анютки, какъ и Афимьи, торговля своимъ старымъ тѣломъ.
Какая ужасная, мерзкая, гнусная старость!
Словно куча навоза догниваетъ на солнцѣ, каторжная Дербинская богадѣльня, эти отвратительные, страшные, жалкіе, несчастные, такъ много страдавшіе люди.