Сахалин (Дорошевич)/Телесные наказания/ДО
| ← Палачи | Сахалинъ (Каторга) — Тѣлесныя наказанія[1] | Нравы каторги → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 256. |
Уголовное отдѣленіе суда. Публики два-три человѣка. Разсматриваются дѣла безъ участія присяжныхъ засѣдателей: о редакторахъ, обвиняемыхъ въ диффамаціи, трактирщикахъ, обвиняемыхъ въ нарушеніи питейнаго устава, бродягахъ, не помнящихъ родства, бѣглыхъ каторжникахъ и т. п.
— Подсудимый, Иванъ Груздевъ. Признаете ли себя виновнымъ въ томъ, что, будучи приговорены къ ссылкѣ въ каторжныя работы на 10 лѣтъ, вы самовольно оставили мѣсто ссылки и скрывались по подложному виду?
— Да что жъ, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличенъ.
— Признаетесь или нѣтъ?
— Такъ точно, признаюсь, ваше превосходительство.
— Г. прокуроръ?
— Въ виду сознанія подсудимаго, отъ допроса свидѣтелей отказываюсь.
— Г. защитникъ?
— Присоединяюсь.
Двѣ минуты рѣчи прокурора. О чемъ тутъ много-то говорить?
— На основаніи статей такихъ-то, такихъ-то, такихъ-то…
Двѣ минуты рѣчи защитника «по назначенію». Что тутъ скажешь?
Судъ читаетъ приговоръ:
— …Къ наказанію 80 ударами плетей…
И вотъ этотъ Иванъ Груздевъ въ канцеляріи Сахалинской тюрьмы подходитъ къ доктору на освидѣтельствованіе.
— Какъ зовутъ?
— Иванъ Груздевъ.
Докторъ развертываетъ его «статейный списокъ», смотритъ и только бормочетъ:
— Господи, къ чему они тамъ приговариваютъ!
— Сколько? — заглядываетъ въ статейный списокъ смотритель тюрьмы.
— Восемьдесятъ.
— Ого!
— Восемьдесятъ! — какъ эхо повторяетъ помощникъ смотрителя. — Ого!
— Восемьдесятъ! — шепчутся писаря.
И всѣ смотрятъ на человѣка, которому сейчасъ предстоитъ получить 80 плетей. Кто съ удивленіемъ, кто со страхомъ.
Докторъ подходитъ, выстукиваетъ, выслушиваетъ.
Долгія, томительныя для всѣхъ минуты.
— Ну? — спрашиваетъ смотритель.
Докторъ только пожимаетъ плечами.
— Ты здоровъ?
— Такъ точно, здоровъ, ваше высокоблагородіе.
— Совсѣмъ здоровъ?
— Такъ точно, совсѣмъ здоровъ, ваше высокоблагородіе.
— Гм… Можетъ, у тебя сердце болитъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, николи не болитъ.
— Да ты знаешь, гдѣ у тебя сердце? Ты! Въ этомъ боку никогда не болитъ? Ну, можетъ, иногда, — понимаешь, иногда покалываетъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, николи не покалываетъ.
Докторъ даже свой молоточекъ со злостью бросилъ на столъ.
— Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бываетъ? Кашель?
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе. Кашля у меня никогда не бываетъ.
Докторъ взбѣшенъ. Докторъ чуть не скрежещетъ зубами. Онъ смотритъ на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говоритъ взглядомъ:
«Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анаѳема!»
Но арестантъ ничего не понимаетъ.
— Голова у тебя иногда болитъ? — почти уже шипитъ докторъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе.
Докторъ садится и пишетъ:
— Порокъ сердца.
Даже перо ломаетъ со злости.
Смотритель заглядываетъ въ актъ освидѣтельствованія.
— Отъ тѣлеснаго наказанія освобожденъ. Ступай!
Всѣ облегченно вздыхаютъ. Всѣмъ стало легче.
— Въ потъ вогналъ меня, анаѳема! Въ потъ! — говоритъ мнѣ потомъ докторъ. — Вѣдь этакій дуботолъ, чортъ! «Здоровъ!» Дьяволъ! А вѣдь что подѣлаешь? 80 плетей! Вѣдь это же — смертная казнь! Развѣ можно? Если бъ они видѣли, къ чему приговариваютъ.
— Ваше высокоблагородіе, нельзя ли поскорѣича! — пристали въ Рыковской тюрьмѣ[2] къ помощнику смотрителя два оборванныхъ поселенца, одинъ, Бардуновъ,[2] — длинный какъ жердь, другой — покороче, когда мы съ помощникомъ смотрителя зашли днемъ въ канцелярію.
— Ладно, братъ, ладно. Успѣешь!
— Помилуйте, ваше высокоблагородіе. У меня хозяйство стоитъ. Рабочее время. Нешто можно человѣка столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородіе, явите начальническую милость!
Это приставалъ длинный, какъ жердь.
Тотъ, что былъ покороче, даже шапку оземь бросилъ:
— Жисть! Волы стоятъ не кормлены, а тутъ не отпущаютъ!
— Да вы зачѣмъ пришли? — спросилъ я.
— Пороться, ваше высокоблагородіе, пришли! — отвѣчалъ длинный.
— Драть насъ, что ли, будутъ — пояснилъ короткій.
— А за что?
— Про то мы неизвѣстны!
— Начальство знаетъ!
— За водку! — объяснилъ мнѣ помощникъ смотрителя, — «самосядку» (домодѣльную водку) курили.
— Никакой мы водки не курили!
— Жрать нечего, а то — водку!
— Съ поличнымъ ихъ поймали. Я жъ и накрылъ. Съ топоромъ вотъ этотъ, большой-то, на меня бросился!
— Вретъ онъ все, ваше высокоблагородіе, не вѣрьте ему. Вовсе я на него съ топоромъ не бросался, а что боченокъ топоромъ расшибъ, это — вѣрно. Вотъ его зло и беретъ. Зачѣмъ боченокъ расшибъ, — ему не досталось!
Помощникъ смотрителя буркнулъ что-то и выбѣжалъ взбѣшенный. Всѣ кругомъ улыбались.
— Ты чего жъ, дурья голова, его злишь? Вѣдь хуже, братъ, будетъ.
— Да вѣдь зло возьметъ, ваше высокоблагородіе. День теряемъ. Волы некормленные стоятъ.
— Нешто мы супротивъ дранья что говоримъ. Драть законъ есть. А чтобъ человѣка задерживать, закона нѣтъ.
Мы встрѣтились съ помощникомъ смотрителя на дворѣ:
— Сегодня будутъ пороть пятерыхъ по приговорамъ, да вотъ этихъ двухъ! — пояснилъ онъ мнѣ. — По приговорамъ, что за порка! Только мажутъ. Приговоры, это — не наше дѣло. Это въ Россіи постановлено. Тѣ намъ ничего не сдѣлали. А вотъ этимъ двумъ мерзавцамъ показать надо.
Порка состоялась около пяти часовъ.
Мы съ докторомъ пришли въ канцелярію.
Въ сѣняхъ, широкія двери которыхъ были открыты на дворъ, стояла «кобыла», лежали двѣ аккуратно связанныя вязанки длинныхъ, аршина въ два, розогъ.
— Докторъ! Докторъ! — заговорили по тюремному двору, и передъ открытыми дверями сѣней моментально образовалась толпа арестантовъ.
Въ тусклой и хмурой канцеляріи по стѣнкѣ стояло семь человѣкъ. Въ дверяхъ съ плетью стоялъ палачъ.
Было тяжело, и хмуро и страшно.
— Подходи.
Первымъ подошелъ Васютинъ Иванъ, молодой парнишка, бродяга, непомнящій родства, — 30 розогъ.
За нимъ шли двое кавказцевъ, потомъ еще одинъ русскій, бѣжавшій изъ сибирской тюрьмы. Всѣ — приговоренные къ тѣлесному наказанію по суду.
Сначала читали приговоръ, при чемъ всѣ въ канцеляріи вставали.
Затѣмъ, шло освидѣтельствованіе, опросъ, подвергался ли раньше тѣлеснымъ наказаніямъ, докторъ писалъ актъ освидѣтельствованія.
Приговоренному подали бумагу:
— Грамотный? Подпиши!
— Что это? — спросилъ я.
— Расписка, что получилъ тѣлесное наказаніе.
— Зачѣмъ?!
— Такой порядокъ.
Русскіе были оба грамотны и расписались, при чемъ у Васютина буквы распрыгались вверхъ и внизъ на полвершка другъ отъ друга.
Рука его не дрожала, а ходуномъ ходила.
Татары долго не понимали, что отъ нихъ требуется, имъ разъяснили черезъ переводчика-арестанта, — тотъ съ ними очень долго разговаривалъ, махалъ руками, о чемъ-то спорилъ и, наконецъ, говорилъ:
— Неграмотная она, вашескибродіе!
Это тянулось ужасно, — мучительно долго.
— Раздѣвайся! — кричали татарину. — Слышишь ты, раздѣвайся! Переводчикъ, да скажи ему, чтобъ онъ раздѣвался! Что ты стоишь, какъ болванъ?
Переводчикъ начиналъ говорить, кричать, махать руками, присѣдалъ даже зачѣмъ-то. Кавказецъ смотрѣлъ хмуро, недовѣрчиво, отвѣчалъ односложно, мрачно.
— Раздѣвайся! — кричали ему всѣ и показывали жестами, чтобы снималъ рубаху.
Кавказецъ, наконецъ, медленно раздѣлся.
Докторъ подходилъ къ нему съ трубочкой и молоточкомъ. Въ глазахъ кавказца свѣтилось недовѣріе и страхъ. Онъ пятился.
— Да не пяться ты, чортъ! Не пяться, говорятъ тебѣ!
Кавказецъ пятился.
— Переводчикъ, болванъ, что ты стоишь, какъ тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сдѣлаю!
Переводчикъ опять принялся кричать, жестикулировать, присѣдать. Кавказецъ слушалъ его недовѣрчиво, косился на доктора, — котораго онъ принималъ за палача, что ли, — и вдругъ сказалъ что-то коротко и односложно.
Переводчикъ съ отчаяніемъ всплеснулъ руками.
— Что онъ говоритъ?
— Спрашивать трубочка у тебя зачѣмъ, вашискобродіе!
Доктору пришлось положить трубочку и молоточекъ, чтобы выслушать, наконецъ, кавказца.
И на все это смотрѣлъ съ улыбкой только одинъ длинный поселенецъ Бардуновъ.
— Неосновательный народъ! — замѣтилъ онъ, когда очередь дошла до него. — Порядку не знаютъ.
— Раздѣвайся!
— Не имѣю надобности, ваше высокоблагородіе. Всѣмъ здоровъ. Только безпокоить вашу милость занапрасно.
— Раздѣвайся, говорятъ тебѣ. Тѣлеснымъ наказаньямъ раньше подвергался?
— Ни въ жисть, ваше высокоблагородіе. Впервой!
— Потри его.
Надзиратель потеръ его тѣло суконкой. Тѣло покраснѣло, и на немъ ясно выступили полосы — слѣды прежнихъ наказаній.
— Что жъ ты врешь! Драли?
— Запамятовалъ, ваше высокоблагородіе… Я этихъ самыхъ розогъ, ваше высокоблагородіе, ни есть числа при гг. смотрителяхъ принялъ.
Было очевидно, что этотъ поротый и перепоротый арестантъ «валяетъ шута для храбрости».
Его товарищъ мрачно отвѣчалъ:
— Здоровъ. Скорѣе бы. Волы некормлены. Раздѣвайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовалъ. Не упомню. Нешто у меня тѣмъ голова занята? Осмотрѣли? Слава Богу! Нельзя ли насъ первыми? Тамъ хозяйство.
Осмотрѣнные одѣвались, но штановъ не подвязывали, а поддерживали ихъ руками.
— Всѣ. Ну, ступай!
Хрусцель сталъ у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь въ полуспущенныхъ штанахъ, вышли въ сѣни.
— Бардуновъ, покажи удаль! — крикнулъ кто-то со двора.
Стоявшіе толпой арестанты оглянулись:
— Молчи ты, сволочь!
Всѣ стали по мѣстамъ.
Я стоялъ рядомъ съ докторомъ, у него лицо шло пятнами.
— Васютинъ Иванъ!
Молодой паренекъ подошелъ къ «кобылѣ».
— Брось, брось штаны! — заговорили кругомъ.
Но онъ только оглядывался, словно не могъ понять, что ему такое говорятъ.
— Штаны брось! — сказалъ Хрусцель и отвелъ ему руки. — Ложись!
Васютинъ сѣлъ верхомъ на «кобылу», лицомъ къ свѣту.
Онъ былъ — бѣлый, какъ полотно. Глаза безсмысленно смотрѣли впередъ.
— Да не туда головой. Туда! Ложись!
Хрусцель взялъ его за плечи, свелъ съ «кобылы», положилъ.
— Руки убери! Обними руками «кобылу»!
Васютинъ обнялъ руками доску.
— Вотъ такъ!
Хрусцель поправилъ ему рубаху.
Стыдно было, стыдно невѣроятно — смотрѣть на полуобнаженнаго человѣка, лежавшаго на «кобылѣ».
Хрусцель, словно песъ, смотрѣлъ въ глаза помощнику смотрителя.
— Тридцать розогъ!
Хрусцель взялъ пучокъ розогъ, необыкновенно ловко выдернулъ одну, отошелъ на шагъ отъ кобылы и замеръ.
— Начинай!
Хрусцель свистнулъ розгой по воздуху, словно рапирой передъ фехтованіемъ, потомъ еще разъ свистнулъ по воздуху справа, потомъ слѣва.
Свистъ — рѣзкій, отчаянный, отвратительный.
— Разъ!
Свистъ, — и на вздрогнувшемъ тѣлѣ легла красная полоса.
— Два… Три… Четыре… Пять…
Хрусцель бросилъ розгу, выхватилъ другую, перешелъ на другую сторону кобылы. Опять пять ударовъ по другой сторонѣ тѣла.
Каждые пять ударовъ онъ быстро мѣнялъ розгу и переходилъ съ одной стороны на другую.
Свистъ заставлялъ болѣзненно вздрагивать сердце. Мгновенія между двумя ударами тянулись, какъ вѣчность.
Помощникъ смотрителя считалъ:
— 29… 30…
— Вставай… Вставай же!
Васютинъ поднялся и сѣлъ опять верхомъ на кобылу. Глаза его были полны слезъ. Вотъ-вотъ потекутъ.
— Совсѣмъ вставай! Иди же!
— Двѣ съ половиной минуты! — сказалъ смотрѣвшій на часы докторъ.
Я думалъ прошло полчаса.
— Мѣдниковъ Иванъ!
Опять обнаженный до пояса, лежащій на кобылѣ человѣкъ.
Снова свистъ, вздрагиванія, красныя полосы.
Теперь плети!
Хрусцель отложилъ розги, взялся за плеть и ловкимъ движеніемъ разложилъ длинную плеть по землѣ.
— Хрусцель, клади ихъ.
Хрусцель бралъ кавказцевъ за плечи, подталкивалъ къ «кобылѣ», поднималъ имъ руки и клалъ на «кобылу». Тѣ тяжело рухались и лежали съ темнымъ обнаженнымъ тѣломъ.
Наказаніе было «по приговорамъ».
Хрусцель по взгляду понялъ приказъ помощника смотрителя и взялъ плеть за середину, тамъ, гдѣ стволъ плети переходилъ въ трехвостку. Наказаніе — «въ полплети».
Хрусцель вертѣлъ свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по тѣлу, тѣло краснѣло и пухло.
— Бардуновъ!
Съ блѣднымъ-блѣднымъ лицомъ онъ подошелъ къ «кобылѣ», сдѣлалъ какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотѣлъ улыбнуться.
Началъ ложиться на «кобылу».
— Штаны, штаны брось! — остановилъ его Хрусцель.
— Ежели законный порядокъ требуетъ…
Бардунова колотила дрожь, онъ безпомощно оглядывался кругомъ, словно затравленный заяцъ, и все силился улыбнуться, — выходила гримаса.
Хрусцель толкнулъ его слегка въ шею.
— Ложись!
Бардуновъ повалился и крѣпко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть-можетъ.
Хрусцель снова пустилъ плеть «по земи». Зловѣщее движеніе.
Это было наказаніе не по приговорамъ, а ужъ сахалинское.
Тихо было, словно кругомъ никто не дышалъ.
Хрусцель впился глазами въ помощника смотрителя.
Тотъ стоялъ, переминаясь на мѣстѣ, смотрѣлъ на меня, на доктора… и сдѣлалъ какое-то движеніе головой.
Хрусцель взялъ «въ полплети».
Словно одинъ какой-то огромный[3] человѣкъ вздохнулъ въ сѣняхъ и на дворѣ.
По тѣлу Бардунова пробѣгали судороги.
Богъ знаетъ, какого удара ждалъ этотъ человѣкъ и задрожалъ весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.
— Ваше высокоблагородіе, ваше высокоблагородіе, за что же наказываютъ? Нешто возможно! — послышался его голосъ, но словно не его, какой-то странный. — Нешто возможно?!
На дворѣ въ толпѣ раздались смѣшки.
— Шута строитъ! Привыкъ! — пробормоталъ помощникъ смотрителя.
Бардуновъ поднялся, захватилъ въ руки штаны и, не натянувъ ихъ, бросился въ толпу арестантовъ.
Видя, что наказаніе на этотъ разъ не будетъ страшнымъ, его товарищъ, Гусятниковъ, короткій и мрачный мужикъ, легъ спокойно, безъ звука вздрагивалъ при каждомъ ударѣ и, сходя съ «кобылы», даже проворчалъ:
— Только продержали день зря. Волы не кормлены!
— Такъ ужъ, пожалѣлъ мерзавцевъ! — умилялся своей гуманностью помощникъ смотрителя.
Хрусцель ловко и проворно убиралъ розги и «кобылу».
— Ты чего же не одѣваешься?
Васютинъ стоялъ у притолоки дверей канцеляріи, какъ столбъ, съ голыми ногами. Штаны съ него свалились.
Онъ икалъ. Крупныя слезы катились по щекамъ.
Было страшно и стыдно смотрѣть на этого парнишку.
Онъ — изъ военной службы, сдѣлалъ какое-то преступленіе, бѣжалъ и, боясь наказанія, «скрылъ свое родословіе», сказался бродягой Иваномъ Васютинымъ, непомнящимъ родства.
— Какъ же тебя къ розгамъ приговорили?
Бродягъ обыкновенно приговариваютъ къ 1½ годамъ «принудительныхъ работъ» и затѣмъ — на поселеніе. Розги имъ прибавляютъ, если они почему-либо «путаютъ», не называютъ себя просто «бродягой непомнящимъ», а именуются ложнымъ именемъ: крестьянинъ, молъ, такой-то деревни, — а пошлютъ туда, окажется, что нѣтъ. Опытный бродяга дѣлаетъ это въ надеждѣ удрать во время пересылки. Но зачѣмъ этому?
— Ты что же, чужимъ именемъ назвался?
— Такъ точно.
— Зачѣмъ? Бѣжать съ дороги хотѣлъ?
— Нѣтъ.
— Тогда зачѣмъ же?
— Въ тюрьмѣ знающій человѣкъ нашелся, сказалъ, что такъ сдѣлать нужно. Я и сдѣлалъ.
— Ты въ первый разъ этому-то подвергался?
— Въ первый.
И по щекамъ его еще сильнѣе текли слезы. И заикалъ онъ сильнѣе.
А у воротъ тюрьмы, когда я выходилъ, сидѣлъ теперь ужъ совсѣмъ оправившійся Бардуновъ и бахвалился:
— Мнѣ, братцы мои, что на «кобылу» ложиться, что къ женѣ подъ бокъ, — все единственно. Потому, вотъ какъ я къ ней привыкъ!
Примѣчанія
править- ↑ Изданіе 1903 года включало часть Хрусцель главы «Палачи».
- ↑ а б Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: большой