Сахалин (Дорошевич)/Палачи/ДО
| ← Смертная казнь | Сахалинъ (Каторга) — Палачи | Тѣлесныя наказанія → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 245. |
«Каждый разъ, какъ вамъ кажется, что вы коснулись ужъ послѣдней ступени человѣческаго паденія, — вы, навѣрное, ошибаетесь. Навѣрное, есть ступень еще ниже. Нѣтъ такой ступени, ниже которой не могъ бы пасть человѣкъ. Бездонна эта бездна человѣческаго паденія».Изъ дневника.[1]
Толстыхъ
править— Здравствуй, умница!
— Здравствуйте, дяденька!
— Кому, дурочка, дяденька, а твоему сожителю крестный отецъ! — весело шутитъ на ходу старый сахалинскій палачъ Толстыхъ.
— Да почему жъ ты ему крестный отецъ?
— Дралъ я ея сожителя, ваше высокоблагородіе!
— А много ты народу передралъ?
Только посмѣивается:
— Да вотъ все, что кругомъ, ваше высокоблагородіе, видите, — все мною перепорото!
Толстыхъ лѣтъ подъ шестьдесятъ. Но на видъ не больше сорока. Онъ бравый мужчина, въ усахъ, подбородокъ всегда чисто-начисто бреетъ. Живетъ, по-сахалински, зажиточно. Одѣтъ щеголевато, въ пиджакъ, высокіе сапоги, даже кожаную фуражку, — верхъ сахалинскаго шика. Вообще, «себя соблюдаетъ». Настроеніе духа у него всегда великолѣпное: шутитъ и балагуритъ.
Толстыхъ, — какъ и по его странной фамиліи видно, — сибирякъ. На вопросъ, за что попалъ въ каторгу, отвѣчаетъ:
— За жану!
Онъ отрубилъ женѣ топоромъ голову.
— За что жъ ты такъ ее?
— Гуляла, ваше высокоблагородіе.
Попавъ на Сахалинъ, этотъ сибирскій Отелло «не потерялся». Сразу нашелся: жестокій по природѣ, сильный, ловкій, онъ пошелъ въ палачи.
Человѣкъ рожденъ быть артистомъ. Человѣкъ изо всего сдѣлаетъ искусство. Какой инструментъ ему ни дайте, онъ на всякомъ сдѣлается виртуозомъ. Сами смотрители тюремъ жалуются:
— У хорошаго палача ни за что не разберешь: дѣйствительно онъ поретъ страшно, или видъ только дѣлаетъ. Ударъ наноситъ, кажется, страшный…
Дѣйствительно, сердце падаетъ, какъ взмахнетъ плетью…
— А ложится плеть мягко и безъ боли. Умѣютъ они это, подлецы, дѣлать. Не уконтролируешь!
Толстыхъ научился владѣть плетью въ совершенствѣ. И грабилъ же онъ каторгу! Заплатятъ, — послѣ ста плетей человѣкъ встанетъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Не заплатятъ, — держись.
Человѣкъ ловкій и оборотистый, онъ умѣлъ вести свои дѣла «чисто»: и начальство его поймать не могло, и каторга боялась.
Боялась, но въ тѣ жестокія времена палача, съ которымъ можно столковаться, считала для себя удобнымъ.
— Зналъ, съ кого сколько взять! — поясняли мнѣ старые каторжане на вопросъ, какъ же каторга терпѣла такого «грабителя».
— Мнѣ каторга, неча Бога гнѣвить, досталась легко! — говоритъ Толстыхъ.
Окончивъ срокъ каторги, Толстыхъ вышелъ на поселеніе съ деньгами и занялся торговлей. Онъ барышничаетъ, скупая и перепродавая разное старье.
Его никто не чурается, — напротивъ, съ нимъ имѣютъ дѣло охотно:
— Парень-то больно оборотистый!
Когда я познакомился съ Толстыхъ, онъ переживалъ трудныя времена: кому-то надерзилъ, и его на мѣсяцъ отдали «въ работу»: назначили разсыльнымъ при тюрьмѣ.
— День денской бѣгаю. Въ дѣлахъ упущенье. Хотя бы вы за меня, ваше высокоблагородіе, похлопотали! — просилъ Толстыхъ. — За что жъ меня въ работу? Затруднительно.
— Въ палачахъ, небось, легче было?
— Въ палачахъ, извѣстно. Тамъ доходъ.
— Что жъ, опять бы въ палачи хотѣлось?
— Зачѣмъ? Я и торговлишкой хлѣбъ имѣю. Палачъ — дѣло каторжное. А я теперь — поселенецъ. Такъ, порю иногда по вольному найму.
— Какъ «по вольному найму»?
— Палача въ прошломъ вотъ году при тюрьмѣ не было. Никто не хотѣлъ. А приговоровъ накопилось, — исполнять надо. Ну, и перепоролъ 50 человѣкъ за три цѣлковыхъ.
— А правду про тебя, Толстыхъ, разсказываютъ, что ты нанимался за 15 рублей насмерть запороть арестанта Школкина?
Только посмѣивается:
— Сака́линъ, ваше высокоблагородіе!
Медвѣдевъ
правитьПалачъ Корсаковской тюрьмы, Медвѣдевъ, быть-можетъ, самое отвратительное и несчастное существо на Сахалинѣ.
Вся жизнь его — сплошной трепетъ.
Проходя мимо тюрьмы, вы увидите у воротъ приземистаго, нескладнаго арестанта. Руки, какъ грабли. Большія, оттопырившіяся уши торчатъ, какъ лопухи. Маленькій красненькій носъ. Лицо — словно морда огромной летучей мыши.
Отъ воротъ онъ не отходитъ ни шагу. Это — Медвѣдевъ «гуляетъ». Онъ все время держится на глазахъ у часовыхъ и ни за что не отойдетъ въ сторону.
Будто прикованный!
Медвѣдевъ и въ палачи пошелъ «изъ страха».
Въ 1893 году онъ судился въ Екатеринодарѣ за убійство хозяина постоялаго двора, у котораго служилъ въ работникахъ. Убійство съ цѣлью грабежа. Хозяинъ, по словамъ Медвѣдева, былъ ему долженъ и не отдавалъ денегъ.
— По подозрѣнію въ убивствѣ! — говоритъ Медвѣдевъ.
И этотъ человѣкъ, вызвавшійся быть палачомъ, вѣшавшій, — упорно отрицаетъ, что онъ убилъ хозяина.
— Не мой грѣхъ, да — и все.
Послѣ того, какъ мы познакомились больше, Медвѣдевъ объяснилъ мнѣ, почему онъ такъ упорно отрицаетъ свою вину.
— Не въ сознаніи я судился.
— Ну?
— Ну, и положили мнѣ наказаніе. А скажу, что я, — пожалуй, еще наказанія прибавятъ. Мнѣ теперь говорить нельзя.
Въ палачи Медвѣдевъ пошелъ изъ страха передъ каторгой:
— Слыхалъ, что въ каторгѣ людей подъ земь сажаютъ. Боялся я шибко. Потому и въ палачи вызвался, — думалъ, въ Рассеѣ при тюрьмѣ оставятъ.
Въ тюрьмѣ, гдѣ содержался Медвѣдевъ, предстояла казнь двухъ кавказцевъ-разбойниковъ. Палача не было, Медвѣдевъ и «вызвался».
Объ этой казни Медвѣдевъ разсказываетъ съ тѣмъ же тупымъ, спокойнымъ лицомъ, равнодушно, до сихъ поръ только жалѣетъ, что «не все по положенію получилъ»:
— Рубаха красная мнѣ слѣдовала. Да сшить не успѣли, — такъ рубаха и пропала. Халатъ только новый дали.
— Что жъ ты передъ казнью водку хоть пилъ?
— Нѣтъ, зачѣмъ. Захмелѣть боялся. Былъ тверезый.
— И ничего? — Не страшно было?
— Ничаво. Только какъ закрутился первый, страшно стало. Въ душу подступило.
И Медвѣдевъ указалъ куда-то на селезенку.
— Ну, а если бы здѣсь вѣшать пришлось?
— Что жъ. Прикажутъ, — повѣшу.
Надежды Медвѣдева не сбылись: палачомъ его при тюрьмѣ не оставили, а послали на Сахалинъ.
— Ну, хорошо. Тамъ ты въ палачи пошелъ, боялся, что подъ земь въ каторгѣ посадятъ. А здѣсь-то зачѣмъ же въ палачахъ остался? Здѣсь вѣдь ты увидалъ, что это все сказки и подъ земь не сажаютъ.
— А здѣсь ужъ мнѣ нельзя. Мнѣ ужъ въ арестантскую команду итти невозможно: палачомъ былъ, — пришьютъ (убьютъ)[1]. Мнѣ изъ палачей уходить невозможно.
И онъ держится въ палачахъ изъ страха.
Медвѣдевъ живетъ въ страшной нищетѣ: никакого имущества. Ничего, кромѣ кобылы да плети, — казенныхъ вещей, сданныхъ ему на храненіе.
Изъ страха онъ не беретъ даже взятокъ.
Когда пригоняется новая партія, между арестантами всегда идетъ сборъ «на палача», — для тѣхъ, кто пришелъ на Сахалинъ съ наказаньемъ плетьми или розгами, по приговору суда. Ни одинъ арестантъ никогда не откажетъ въ копейкѣ, послѣднюю отдаетъ при сборѣ «на палача». Это — обычный доходъ палачей.
Но Медвѣдевъ и отъ этого отказывается:
— Нельзя. Возьмешь деньги да тихо драть будешь, — изъ палачей выгонятъ. А возьмешь деньги да шибко пороть начнешь, — каторга убьетъ.
И то, что онъ не беретъ, въ одинъ голосъ подтверждаетъ вся тюрьма.
— Хоть ты ему что, — запоретъ!
Деретъ онъ, дѣйствительно, отчаянно.
— Такъ, песъ, смотрителю въ глаза и смотритъ. Ему только мигни, — духъ вышибетъ. Нешто онъ что чувствуетъ!
А «чувствуетъ» Медвѣдевъ, когда передъ нимъ лежитъ арестантъ, вѣроятно, многое. Этотъ трусъ становится на одну минуту могучимъ. Все вымещаетъ онъ тогда: и вѣчное униженіе, и вѣчный животный страхъ, и нищету свою, и свою боязнь брать. Все припоминается Медвѣдеву, когда передъ нимъ лежитъ человѣкъ, котораго онъ боится. За всю свою собачью жизнь разсчитывается.
И чѣмъ больше озлобляется, тѣмъ больше боится, и чѣмъ больше боится, тѣмъ больше озлобляется.
Изъ страха Медвѣдевъ даже не пользуется тѣмъ нѣкоторымъ комфортомъ, который полагается палачу.
Палачу полагается отдѣльная каморка. Медвѣдевъ въ ней не живетъ:
— Ночью выломаютъ двери и пришьютъ.
Онъ валяется у хлѣбопековъ. Отъ хлѣбопековъ зависитъ количество припека: смотрители хлѣбопековъ цѣнятъ; хлѣбопековъ не дерутъ, — хлѣбопекамъ не за что злобствовать на палача, — и у нихъ Медвѣдевъ чувствуетъ себя въ безопасности. Хлѣбопеки его, конечно, презираютъ и «держатъ за собаку». Когда кто-нибудь изъ хлѣбопековъ напьется, онъ глумится надъ Медвѣдевымъ, заставляетъ его, напримѣръ, спать подъ лавкой.
— А то выгоню!
И тотъ лѣзетъ подъ лавку, какъ собака.
— Ночью-то онъ на минутку выйти боится!
Медвѣдевъ со страхомъ и ужасомъ думаетъ о томъ, о чемъ всякій каторжникъ только и мечтаетъ: когда онъ кончитъ каторгу.
— О чемъ я васъ попросить хотѣлъ, ваше высокоблагородіе! — робко и нерѣшительно обратился онъ однажды ко мнѣ, и въ голосѣ его слышалось столько мольбы:
— Попросите смотрителя, когда мнѣ срокъ кончится, чтобъ меня въ палачахъ оставили. Какъ мнѣ на поселеніе выйти? Убьютъ меня, безпремѣнно убьютъ!
И онъ даже прослезился, — этотъ человѣкъ, мечта котораго остаться до конца жизни палачомъ, ужасъ котораго — выйти на свободу.
Онъ повалился въ ноги:
— Попросите!
И хотѣлъ цѣловать руки.
Комлевъ
правитьПротивъ оконъ канцеляріи Александровской тюрьмы бродитъ низкорослый, со впалой грудью, мрачный, понурый человѣкъ. И бродитъ какъ-то странно. Голодныя собаки, которыхъ часто бьютъ, ходятъ такъ мимо оконъ кухни. Не спуская глазъ съ оконъ и боясь подойти близко: а вдругъ кипяткомъ ошпарятъ.
Это — Комлевъ, старѣйшій сахалинскій палачъ. Теперь отставной.
Онъ прослышалъ, что въ Александровской тюрьмѣ будутъ вѣшать бродягу Туманова, стрѣлявшаго въ чиновника[2] и пришелъ съ поселья, гдѣ живетъ въ качествѣ богадѣльщика:
— Безъ меня повѣсить некому.
Онъ повѣсилъ на Сахалинѣ 13 человѣкъ. Спеціалистъ по этому дѣлу и надѣется «заработать рубля три».
А пока, въ ожиданіи казни, — какъ я уже говорилъ, —[3] онъ нанялся у каторжанки, живущей съ поселенцемъ, нянчить дѣтей.
Таковы сахалинскіе нравы.
Комлевъ пришелъ къ тюрьмѣ провѣдать: «не слышно ли, когда» — и бродитъ противъ оконъ канцеляріи, потому что здѣсь есть надзиратели.
Комлева ненавидитъ вся каторга. Гдѣ бы ни встрѣтился, — его каждый бьетъ. Бьютъ, какъ собаку, пока не свалится безъ чувствъ гдѣ-нибудь въ канаву. Отдышится — и пойдетъ.
Живучъ старикъ необычайно. 50 лѣтъ; и грудь впалая, и тѣло все истерзано, и отъ битья кашляетъ иногда кровью, а въ рукахъ сила необычайная.
«Комлевъ» — это его палачскій псевдонимъ.
Когда бьютъ розгами тонкимъ концомъ, это называется:
— Давать лозы.
Когда бьютъ толстымъ, — это:
— Давать комли.
Отсюда и это прозвище «Комлевъ».
Комлевъ — костромской мѣщанинъ, изъ духовнаго званія, учился въ училищѣ при семинаріи и очень любитъ тексты, преимущественно изъ Ветхаго завѣта.
Онъ былъ осужденъ за денной грабежъ съ револьверомъ, на 20 лѣтъ. Въ 77 году онъ бѣжалъ съ Сахалина, но въ самомъ узкомъ мѣстѣ Татарскаго пролива, почти достигнувъ материка, былъ пойманъ гилякомъ, получилъ 96 плетей и 20 лѣтъ прибавки къ сроку. Въ тѣ жестокія времена палачамъ работы было много, и палачу, тоже сахалинской знаменитости, Терскому, потребовался помощникъ. Въ тюрьмѣ бросили жребій: кому итти въ палачи. И жребій выпалъ Комлеву.
Но Комлевъ все еще мечталъ о волѣ, и въ 89 году опять бѣжалъ, — его поймали на Сахалинѣ же, прибавили еще 15 лѣтъ каторги.
— Итого, 55 лѣтъ чистой каторги! — съ чувствомъ достоинства говоритъ Комлевъ.
И приговорили къ 45 плетямъ.
Плети давалъ «ученику» Терскій.
— Ну, ложись, ученикъ, я тебѣ покажу, какъ надо драть.
И «показалъ».
Въ 97 году Комлевъ говорилъ мнѣ:
— До сихъ поръ гнію.
И раздѣлся. Тѣло — словно прижжено каленымъ желѣзомъ. Страшно было смотрѣть. Мѣстами зарубцевалось въ бѣлые рубцы, а мѣстами, вмѣсто кожи, — тонкая красная пленочка.
— Пожмешь и течетъ!
Пленочка лопнула, и потекла какая-то сукровица.
На луетической почвѣ это наказаніе разыгралось во что-то страшное.
Такъ глумился палачъ надъ палачомъ.
Скоро, однако, Терскаго поймали въ томъ, что онъ, взявъ взятку съ арестанта, наказалъ его легко.
Терскому назначили 200 розогъ и наказать его дали Комлеву.
— Ты меня училъ, какъ плетями, а я тебѣ покажу, что розгами можно сдѣлать.
Терскій до сихъ поръ гніетъ. То, что онъ сдѣлалъ съ Комлевымъ, — шутка въ сравненіи съ тѣмъ, что Комлевъ сдѣлалъ съ нимъ.
— По Моисееву закону: око за око и зубъ за зубъ! — добавляетъ Комлевъ при этомъ разсказѣ.
— Я драть умѣю: на моемъ тѣлѣ выучили.
Бѣглый каторжникъ Губарь, который былъ приговоренъ къ плетямъ за людоѣдство, послѣ 45 или[1] 48 комлевскихъ плетей, былъ унесенъ въ лазаретъ и чрезъ три дня, не приходя въ себя, умеръ. И Комлевъ сдѣлалъ это, получивъ взятку отъ каторги, которая ненавидѣла Губаря.
Доктора, присутствовавшіе при наказаніяхъ, которыя приводилъ въ исполненіе Комлевъ, говорятъ, что это что-то невѣроятно страшное.
Это не простое озлобленіе Медвѣдева. Это утонченное мучительство. Комлевъ смакуетъ свое могущество. Онъ даже особый костюмъ себѣ выдумалъ: красную рубаху, черный фартукъ, сшилъ какую-то высокую черную шапку. И крикнувъ:
— Поддержись!
Медлитъ и выжидаетъ, словно любуясь, какъ судорожно подергиваются отъ ожиданія мускулы у жертвы.
Докторамъ приходилось отворачиваться и кричать:
— Скорѣе! Скорѣе!
Чтобы прекратить это мучительство.
— А они меня мало бьютъ? Всю жизнь изъ меня выбили! — говоритъ Комлевъ, когда его спрашиваютъ, почему онъ такъ «лютѣетъ», подходя къ разложенному на кобылѣ человѣку.
Чѣмъ-то дѣйствительно страшнымъ вѣетъ отъ этого человѣка, который выкладываетъ по пальцамъ, «сколько ихъ всего было»:
— Сначала одинъ въ Воеводской… потомъ еще два въ Воеводской… Двухъ въ Александровской… Да двухъ еще въ Воеводской… да еще одинъ… да еще три… да еще одинъ… да еще одинъ… Всего мною было повѣшено 13 человѣкъ.
И было жутко, когда онъ разсказывалъ мнѣ подробно, какъ это дѣлалъ; разсказывалъ монотонно, словно читалъ по покойнику, не говорилъ ни «казнимый», ни «преступникъ», а понижая голосъ:
— «Онъ».
— Первымъ былъ Кучеровскій. За нанесеніе ранъ смотрителю Шишкову, его казнили въ Воеводской, во дворѣ. Вывели во дворъ 100 человѣкъ, да 25 изъ Александровской смотрѣть пригнали. На первомъ беретъ робость, какъ будто трясеніе рукъ. Выпилъ 2 стакана водки… Трогательно и немного жалостливо, когда крутится и судорогами подергивается… Но страшнѣе всего, когда еще только выводятъ, и впереди идетъ священникъ въ черной ризѣ, — тогда робость беретъ.
— По вечерамъ было особенно трогательно, когда выходишь, бывало, — все «онъ» представляется.
Послѣ первой казни Комлевъ пилъ сильно:
— Страшно было.
Но со второй привыкъ и ни до казни ни послѣ казни не пилъ.
— Просятъ только: «нельзя ли безъ мученіевъ». Бѣлѣютъ всѣ. Дрожатъ мелкой дрожью. Его за плечи держишь, когда на западнѣ стоитъ, а черезъ рубашку чувствуешь, что тѣло холодное. Махнешь платкомъ, помощники подпорку и вышибаютъ.
— И ты пришелъ теперь, чтобы дѣлать это?
— Жрать-то нужно?
«Какой ужасный и отвратительный человѣкъ», скажете вы. А я зналъ женщину, ласками которой онъ пользовался.
И у этой женщины еще былъ мужчина, который избилъ ее и отнялъ подаренныя Комлевымъ двѣ копейки.
Меня интересовало, что скажетъ Комлевъ, если ему сказать такую вещь:
— А знаешь, скоро вѣдь тѣлесныя наказанія хотятъ уничтожить.
— Дай-то Богъ… Когда бы это кончилось! — сказалъ Комлевъ и перекрестился.
Голынскій
правитьКогда, въ 1897 году, въ Александровской тюрьмѣ, гдѣ собрана вся «головка» каторги, все, что есть въ ней самаго тяжкаго и гнуснаго, освободилось мѣсто палача, ни одинъ изъ каторжанъ не захотѣлъ быть палачомъ. Это случилось въ первый разъ за всю исторію каторги. Къ этому нельзя было даже принудить, и совершенно безплодно тѣхъ, на кого палъ выборъ, держали въ карцерѣ.
Но тюрьма не можетъ быть безъ палача.
И «вся команда» назначила палачомъ Голынскаго.
— И не хотѣлъ итти, а команда приказываетъ, ничего не попишешь! — объясняетъ Голынскій.
— Почему же вы его выбрали? — спрашиваю каторгу.
— Хорошій человѣкъ. Доберъ больно.
Голынскому 47 лѣтъ. Но на видъ не больше тридцати пяти.
Удивительно моложавое, простодушное и глупое лицо. Голъ какъ соколъ, бѣгаетъ въ опоркахъ, и при взглядѣ на него вы ни за что не сказали бы, что это палачъ.
— Голынскій, а сколько ты самъ плетей получилъ?
— Сто.
— А розогъ?
— Тысячи три.
И предобродушно улыбается.
«Терпитъ» Голынскій «сызмальства».
Онъ человѣкъ добрый, но вспыльчивъ, горячъ страшно и, вспыливъ, золъ невѣроятно.
Какъ и Комлевъ, онъ изъ духовнаго званія, учился въ каменецъ-подольской семинаріи и былъ сосланъ подъ надзоръ полиціи за нечаянное убійство товарища во время драки.
— Остервенѣлъ шибко. Треснулъ его по головѣ квадратомъ, — онъ и отдалъ Богу душу.
Затѣмъ онъ 4 года служилъ въ военной службѣ и попалъ въ заговоръ: пятеро солдатъ сговорились убить фельдфебеля, — «лютъ былъ». Голынскій зналъ объ этомъ, не донесъ и былъ осужденъ на 13½ лѣтъ въ каторгу.
Со сбавками по манифестамъ ему пришлось пробыть въ каторгѣ меньше; онъ вышелъ на поселенье, былъ уже представленъ къ крестьянству, не сегодня, завтра получилъ бы право выѣзда съ Сахалина на материкъ, но:
— Голода не выдержалъ. Тутъ-то самая голодьба и началась, съ переходомъ въ поселенчество. Въ работники нанимался, — да что на Сахалинѣ заработаешь. Такъ и жилъ: гдѣ день, гдѣ ночь.
Эта голодьба кончилась тѣмъ, что онъ, вдвоемъ съ такимъ же голоднымъ поселенцемъ, убилъ состоятельнаго поселенца-кавказца.
— Я жъ его и убивалъ. Самъ-то былъ какъ тѣнь. Взмахнулъ топоромъ, ударилъ, да самъ, вмѣстѣ съ топоромъ, на него и повалился. А встать и не могу. Подняли ужъ[4].
За это убійство Голынскій получилъ 100 плетей и каторгу безъ срока. На этотъ разъ въ каторгѣ ему пришлось туго.
Голынскаго оговорили, будто онъ донесъ о готовящемся побѣгѣ. И его избили такъ, что «до сихъ поръ ноги болятъ».
Но и это не озлобило Голынскаго:
— За что жъ я на всѣхъ серчать буду? А кто оговорилъ, тѣхъ до сихъ поръ дую и впередъ дуть всегда буду!
Этихъ клеветниковъ онъ, говорятъ, бьетъ смертнымъ боемъ при всякой встрѣчѣ, а каторгу «жалѣетъ»:
— Потому на своей шкурѣ и лозы, и манты (плети), и голодъ, — все вынесъ.
За эту жалостливость его и выбрали… въ палачи.
Сижу какъ-то дома, вдругъ является Голынскій.
Лицо перетревоженное:
— Ваше высокоблагородіе, пожалуйте завтра утромъ въ тюрьму безпремѣнно.
— Зачѣмъ?
— Говорятъ, драть будутъ. А при васъ шибко драть не велятъ.
Этотъ «палачъ», хлопочущій, чтобъ шибко драть не приказали, съ перепуганнымъ лицомъ, — трудно было удержаться отъ улыбки:
— И нескладный же ты человѣкъ, Голынскій!
— Такъ точно, нескладный я въ своей жизни человѣкъ, ваше высокоблагородіе!
И предобродушно самъ надъ собой смѣется.
Палачъ Рыковской тюрьмы Хрусцель — приземистый, стройный, необыкновенно ловкій, сильный человѣкъ. Весь словно отлитъ изъ стали. Сѣрые, холодные, спокойные глаза, въ которыхъ свѣтится страданіе, когда онъ говоритъ о пережитыхъ невзгодахъ. Присмотрѣвшись повнимательнѣе, вы замѣтите асимметрію лица, — одинъ изъ признаковъ вырожденія.
Въ каторгу попалъ за грабежи вооруженною шайкою гдѣ-то около Лодзи.
— Зачѣмъ въ шайку-то пошелъ?
— Устроиться хотѣлъ. Думалъ деньги взять, ваше высокоблагородіе. Земли совсѣмъ не было. Съ голоду опухалъ. Устроиться не было возможности.
На Сахалинѣ онъ думалъ устроиться какъ-нибудь хоть «на новой жизни».
Съ собой онъ привезъ маленькія деньги, десятка два рублей, и завелъ въ кандальномъ отдѣленіи Рыковской тюрьмы «майданъ».
Платилъ по 15 коп. въ мѣсяцъ каждому арестанту камеры, уплачивалъ, по обычаю, по полтора рубля двумъ камерщикамъ, мывшимъ полы и выносившимъ «парашу», и въ часы обѣда открывалъ свой «майданъ». Продавалъ молоко по 5 коп. бутылка, яйца по 3 коп. штука, сахаръ по копейкѣ кусокъ, хлѣбъ бѣлый по 6 коп. фунтъ, папиросы по копейкѣ штука, свинину вареную по пятачку за кусочекъ, спички.[1]
Понемножку наживалъ, копилъ и мечталъ, какъ выйдетъ на поселеніе и «устроится» своимъ домомъ.
Самъ жилъ впроголодь на одной арестантской порціи.
— Бывало, лежишь ночью голодный. Не спишь. Съ голоду-то брюхо подводитъ. А въ головахъ-то ящикъ стоитъ. Тамъ молоко, хлѣбъ, свинина. Хочется. «Нѣтъ, — думаю, — не трону».
Въ этомъ ящикѣ изъ-подъ свѣчей, стоявшемъ на нарахъ, въ головахъ, у Хрусцеля было все, что онъ имѣлъ: деньги, товаръ. Все, что онъ имѣлъ въ настоящемъ, все его будущее.
По обычаю, вся камера должна слѣдить за тѣмъ, чтобъ имущество майданщика было цѣло. Зато и по 15 копеекъ въ мѣсяцъ на брата берутъ.
Но Рыковская кандальная — самая голодная изъ тюремъ.
— Развѣ у насъ, ваше высокоблагородіе, дадутъ человѣку подняться? — со злостью говоритъ Хрусцель. — Зависть беретъ, какъ у человѣка что заведется. Злоба… У насъ ничего нѣтъ, пусть и у другого не будетъ! По злобѣ одной всего лишатъ.
Однажды, вернувшись въ камеру, Хрусцель увидѣлъ, что ящикъ разломанъ. Ни денегъ ни товару не было.
Кандальная уходила, улыбаясь.
— Спички жгли, папиросы раскуривали.
Самые голодные «жигалы» на нарахъ дрыхли:
— Нажрались!
А три арестанта, самыхъ отчаянныхъ, изъ породы «Ивановъ», передъ тѣмъ проигравшіеся догола, теперь сидѣли и на деньги въ карты играли.
Ящикъ изъ-подъ свѣчей былъ не только разломанъ, а еще надѣлали всякихъ гадостей.
— Вошелъ — хохочутъ. Голова у меня пошла кругомъ, свѣта не взвидѣлъ, — говоритъ Хрусцель.
— Шибко Хрусцель въ тѣ поры вылъ и объ нары головой бился! Отъ жадности![3] — разсказываютъ арестанты.
Наплакавшись, Хрусцель пошелъ къ смотрителю и предложилъ себя въ палачи. Въ то время при Рыковской тюрьмѣ эта должность была свободной.
Смотритель былъ человѣкъ жестокій, и Хрусцель сразу сдѣлался его любимцемъ. Дралъ Хрусцель невѣроятно.
— Кожу спускалъ, — это вѣрно. Не дралъ, а рѣзалъ лозой. Шибко я въ тѣ поры всѣхъ ихъ ненавидѣлъ.
Но затѣмъ у Хрусцеля «сердце отошло»: трое арестантовъ, которые сломали ящикъ, были приговорены за что-то къ плетямъ, и наказывать ихъ надо было Хрусцелю.
— Есть Богъ на свѣтѣ! — говоритъ Хрусцель и до сихъ поръ еще ликуетъ, когда разсказываетъ объ этомъ наказаніи.
Радостью горитъ все его лицо при воспоминаніи.
— Черезъ плечо ихъ дралъ.
Ударъ плетью «черезъ плечо» — самый жестокій.
— Боялся одного, чтобъ сознанія не лишились, — доктора отнимутъ. Нѣтъ, выдержали. Всѣмъ сполна далъ.
Враговъ Хрусцеля истерзанными, искалѣченными, еле живыми унесли въ лазаретъ.
— Съ тѣхъ поръ переломъ вышелъ. Порю, — какъ велятъ. А лютости той нѣтъ. Мнѣ все одно. Только бы начальническую волю исполнить.
Хрусцель живетъ въ маленькомъ домишкѣ. Ему выдали сожительницу. Молоденькая татарка. У нихъ уже двое дѣтей.
Доходы съ каторги дали ему возможность обзавестись необходимымъ.
— У меня и корова есть. Двѣ овцы! Свиней развожу на продажу! — любуется самъ своимъ хозяйствомъ, показывая его постороннему, Хрусцель.
Онъ занимается земледѣліемъ. У него — огородъ.
— Самъ все сажалъ.
И татарка и онъ очень любятъ чистоту. Въ домѣ у нихъ все блеститъ, какъ стеклышко. А въ переднемъ углу, на чистенькой полочкѣ, лежатъ бережно казенныя вещи: плеть, деревянная мыльница, бритва, — головы арестантамъ бреетъ тоже палачъ.
— Дэты, дэты, нэ растаскайте прутья! Батка сердитъ будэтъ! — кричала татарка двумъ маленькимъ славнымъ ребятишкамъ, игравшимъ въ сѣняхъ прутьями, которые нарѣзалъ Хрусцель сегодня для предстоящаго тѣлеснаго наказанія.
— Жалюны, жалюны — ужасти! — обратилась ко мнѣ татарка, смѣясь, и въ ея смѣхѣ и въ томъ, какъ она коверкала рѣчь, было что-то дѣтское и очень милое.
Такимъ страннымъ казалось это блестѣвшее, какъ стеклышко, полное дѣтскаго лепета, логово палача.
— Ну, вотъ я и устроился! — говорилъ мнѣ Хрусцель, показывая свое «домообзаводство».
— А каторга не трогаетъ у тебя ничего? Не разоряетъ?
— Не смѣютъ. Знаютъ — убью. Подсолнухъ тронутъ — убью.
И по лицу, съ которымъ Хрусцель сказалъ это, можно быть увѣреннымъ, что онъ убьетъ.
А тѣхъ, относительно кого вполнѣ увѣрены, что «онъ убьетъ», каторга не трогаетъ.
Таковъ Хрусцель, котораго мнѣ передъ вечеромъ суждено было видеть «на работѣ».[1]
Примѣчанія
править- ↑ а б в г д Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ См. очеркъ «Смертная казнь».
- ↑ а б Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ См. очеркъ «Смертная казнь».
- ↑ Въ изданіи 1903 года — часть главы «Тѣлесныя наказанія».