Сахалин (Дорошевич)/Преступники и преступления/ДО

Сахалинъ (Каторга) — Преступники и преступленія
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 384.

I

— Чувствуютъ ли «они» раскаяніе?

Всѣ лица, близко соприкасающіяся съ каторгой, къ которымъ я обращался съ этимъ вопросомъ, отвѣчали, — кто со злобой, кто съ искреннимъ сожалѣніемъ, — всегда одно и то же:

— Нѣтъ!

— За все время, пока я здѣсь, изо всѣхъ видѣнныхъ мною преступниковъ, — а я ихъ видѣлъ тысячи, — я встрѣтилъ одного, который дѣйствительно чувствовалъ раскаяніе въ совершенномъ желаніе отстрадать содѣянный грѣхъ. Да и тотъ врядъ ли былъ преступникомъ! — говорилъ мнѣ завѣдующій медицинской частью докторъ Поддубскій.

Это былъ старикъ, сосланный за холерные безпорядки.

Докторъ записалъ его при освидѣтельствованіи «слабосильнымъ».

— Стой, дядя! — остановилъ его старикъ, — ты этого не дѣлай! А когда жъ я свой грѣхъ-то отработаю?

— Да въ чемъ твой грѣхъ-то?

— Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросилъ.

— Да ты попалъ ли?

— Этого ужъ не знаю, не видѣлъ, куда камень упалъ. А только все-таки бросилъ.

Сказать, однако, чтобъ раскаянія они не чувствовали, — рискованно.

Они его не выражаютъ. Это — да.

Каторжникъ, какъ и многіе страдающіе люди, прежде всего гордъ. Всякое выраженіе раскаянія, сожалѣнія о случившемся, — онъ считалъ бы слабостью, которой не простилъ бы потомъ себѣ, которой, главное, никогда не простила бы ему каторга.

А развѣ и мы не считаемся со взглядами и мнѣніями того общества, среди котораго приходится жить?

Юноша Негель^[1], — совершившій гнусное преступленіе, убійца-звѣрь, котораго мнѣ рекомендовали, какъ самаго отчаяннаго негодяя во всей каторгѣ, — этотъ убійца рыдалъ, плакалъ какъ дитя, разсказывая мнѣ, одинъ на одинъ, что его довело до преступленія. И мнѣ пришлось утѣшать его, какъ ребенка, подавать ему воду, гладить по головѣ, называть ласковыми именами.

Помню изумленное лицо одного изъ гг. «служащихъ», случайно вошедшаго на эту сцену.

Помню, какъ онъ растерялся.

— Что вы сдѣлали нашему Негелю? — спрашивалъ онъ меня потомъ съ изумленіемъ.

Надо было посмотрѣть на лицо Негеля въ тѣ нѣсколько секундъ, которыя пробылъ въ комнатѣ г. служащій.

Какъ онъ глоталъ слезы, какія дѣлалъ усилія, чтобы подавить рыданія.

— Вы никому не говорите объ «этомъ»! — просилъ онъ меня на прощанье, — а то въ каторгѣ узнаютъ, смѣяться будутъ, с……!

Вотъ часто причина этого «холоднаго, спокойнаго отношенія» къ преступленію.

Не всегда, гдѣ нѣтъ трагическихъ жестовъ, — тамъ нѣтъ и трагедіи.

Темна душа преступника, и не легко заглянуть, — что тамъ таится на днѣ?

Въ квартирѣ одного интеллигентнаго убійцы я обратилъ вниманіе на большую картину работы хозяина, висѣвшую на самомъ видномъ мѣстѣ.

Картина изображала мрачный сѣверный пейзажъ. Хмурыя нависшія ели. Посрединѣ — три камня, навороченные другъ на друга.

Работы въ рудникѣ.

— Что это за мрачный видъ? — спросилъ я.

— Это пейзажъ, который врѣзался мнѣ въ память! На этомъ мѣстѣ случилось одно трагическое происшествіе.

Это былъ видъ того самаго мѣста, гдѣ хозяинъ дома, вмѣстѣ съ товарищемъ, убили и разрубили на части свою жертву.

Что это? Рисовка? Или болѣзненное желаніе — вѣчно, каждую минуту, безъ конца, бередить ноющую душевную рану, не давать ей зажить?

Рисовка это, или казнь, выдуманная для себя преступникомъ, — эта всегда на виду висящая картина?

Не знаю, какъ раскаяніе, — но ужасъ, отчаяніе отъ совершеннаго преступленія живутъ въ душѣ преступника.

Не вѣрьте даже имъ самимъ, чтобъ они относились къ преступленію спокойно.

Василій Васильевъ^[2], убившій въ бѣгахъ своего товарища и питавшійся его мясомъ, слыветъ однимъ изъ наиболѣе спокойныхъ и равнодушныхъ.

— Вы послушайте только, какъ онъ разсказываетъ! Какъ онъ вырѣзалъ куски мяса и варилъ изъ нихъ супъ съ молодой кропивкой, которую клалъ «для вкусу».

— Если бъ только моря я не боялся! — съ отчаяніемъ восклицалъ онъ, разсказывая и мнѣ про «кропивку» и супъ изъ человѣческаго мяса, — если бъ моря не боялся, убѣгъ бы на край свѣта! Моря боюсь… Ушелъ бы, чтобъ и не видѣлъ меня никто! Отъ себя ушелъ бы!

И какой ужасъ предъ совершеннымъ звучалъ въ тонѣ этого страшнаго человѣка.

Не даромъ послѣ преступленія онъ сходилъ съ ума.

Не вѣрьте «веселымъ» разсказамъ о преступленіи.

Часто это только неумѣнье спрашивать.

Да, конечно, если вы спросите такъ, «съ наскока»:

— А ну-ка, братецъ, разскажи, какъ ты убилъ?

Тогда вы услышите разсказъ, полный и похвальбы и рисовки.

О Полуляховѣ^[3], убійцѣ семьи Арцимовичей, въ Луганскѣ, мнѣ говорили, что онъ необыкновенно охотно и необыкновенно нагло разсказываетъ о своемъ преступленіи.

Съ издѣвательствомъ надъ жертвами, говоря о нихъ всегда во «множественномъ числѣ»:

— Господинъ Арцимовичъ спали вотъ такъ-съ, а г-жа Арцимовичъ вотъ такъ. Я сначала ихъ убилъ, а потомъ пошелъ г-жу Арцимовичъ съ младенцемъ ихнимъ убивать. «Сударыня!» говорю… и т. д.

Арестантскія работы. Откатчики въ рудникахъ.

Я бесѣдовалъ съ Полуляховымъ два дня, — правда, съ отдыхомъ въ нѣсколько сутокъ, — нервы бы не выдержали, такъ «тяжелъ» этотъ человѣкъ.

Я спрашивалъ его внимательно о всей его жизни, терпѣливо выслушивалъ всѣ мельчайшія подробности его дѣтства и юности, интересныя и дорогія только ему, я входилъ въ каждую мелочь его жизни.

И когда, послѣ этого, онъ дошелъ въ разсказѣ до своего звѣрскаго преступленія, — въ его повѣствованіи не было ни «господина», ни этого ироническаго «множественнаго числа», ни бахвальства, ни рисовки.

Я никогда не забуду этого вечера.

Мы сидѣли вдвоемъ, близко наклонившись другъ къ другу; онъ говорилъ тихо, словно боясь, что кто-то еще слушаетъ эту страшную повѣсть, — и ему вовсе не легко давался этотъ разсказъ.

О нѣкоторыхъ подробностяхъ даже ему тяжело было говорить. О нихъ онъ всегда умалчиваетъ въ своихъ «веселыхъ» разсказахъ о преступленіи!

Правда, и подробности же!

Я чувствовалъ, что все плыветъ у меня въ глазахъ. Что еще моментъ, — и я упаду въ обморокъ.

И только нежеланіе показать свою слабость предъ каторжникомъ удерживало меня крикнуть:

— Воды!

Вѣдь мнѣ нужно было мнѣніе каторги: я явился ее изучать.

Помню, какъ я, послѣ одной изъ такихъ подробностей, откинулся, почти упалъ, на спинку кресла, какъ у меня перехватило дыханіе, — и вздохъ, вѣроятно, похожій скорѣе на стонъ, невольно вырвался изъ груди.

— Вотъ, видите, баринъ, — и вамъ даже слушать нехорошо! — сказалъ Полуляховъ.

Я взглянулъ на него: на немъ самомъ лица не было.

Бываютъ разсказы циничные по своей откровенности, — спокойныхъ разсказовъ нѣтъ.

Нѣтъ!

Я много слышалъ исповѣдей, не разсказовъ, а именно исповѣдей, когда преступники разсказывали мнѣ все, часто съ краской на лицѣ отвѣчали на самые щекотливые вопросы, которые и задавать-то было неловко; мнѣ много пришлось слышать этихъ исповѣдей съ глаза на глазъ, при затворенныхъ дверяхъ, часто говорившихся вполголоса, чтобы кто не услыхалъ «тайнъ каторги», которыя мнѣ разсказывали.

Преступники всегда старались казаться спокойными. Но только старались.

Не надо было быть особеннымъ физіономистомъ, чтобы видѣть, какъ ихъ волнуютъ эти воспоминанія, какъ они стараются подавить, скрыть это волненіе.

Обычная поза преступника, когда онъ разсказываетъ подробности преступленія, такая:

Онъ сидитъ къ вамъ бокомъ, смотритъ въ сторону, куда-нибудь въ уголъ, безсознательно вертитъ что-нибудь въ рукахъ. На его губахъ играетъ дѣланая, принужденная улыбка, глаза горятъ нехорошимъ, лихорадочнымъ какимъ-то огнемъ.

У многихъ часто мѣняется цвѣтъ лица, подергиваются мускулы щекъ, мѣняется и сдавленно звучитъ голосъ.

Почти всякій послѣ 10 минутъ этого разсказа — кажется усталымъ, утомленнымъ, часто разбитымъ.

А я слыхалъ разсказы и видалъ преступниковъ, предъ которыми и Полуляховъ только еще «начинающій». Мнѣ Лѣсниковъ разсказывалъ, какъ онъ вырѣзалъ двѣ семьи: изъ 5 и 6 человѣкъ. Прохоровъ-Мыльниковъ разсказывалъ, какъ онъ рѣзалъ дѣтей. Мнѣ разсказывали, какъ разрывали могилы. Передавали свои впечатлѣнія люди, приговоренные къ повѣшенію, стоявшіе на западнѣ и услышавшіе помилованіе только тогда, когда около лица болталась петля.

Разговоры «между собой» о своихъ преступленіяхъ — обычное занятіе каторги.

— Просто ужасъ! — говорили мнѣ интеллигентные люди, бывавшіе въ экспедиціяхъ для изслѣдованія острова, — лежишь вечеромъ и прислушиваешься, о чемъ говорятъ между собой каторжные, мои носильщики и проводники. Только и слышишь: «Я такъ-то убилъ, а я такъ-то»…

Но о чемъ же въ каторгѣ больше и говорить? Въ настоящемъ ничего, рѣчь идетъ о прошломъ.

Когда появляется новый арестантъ, его никто не спроситъ:

— За что?

Это не принято. Всякій соблюдаетъ свое достоинство. Никто не хочетъ показать «слабости» — любопытства.

Разговоръ объ «этомъ» заводится нѣсколько дней спустя, исподволь: спрашивающій сначала самъ разскажетъ «кстати, къ случаю», за что пришелъ, и въ разговорѣ будто бы нехотя, даже нечаянно, спроситъ:

— А ты за что?

Непремѣнно такимъ тономъ, въ которомъ звучитъ: «хочешь, молъ, говори, а не хочешь, — не больно интересно».

И тогда разсказъ вновь прибывшаго выслушивается съ большимъ вниманіемъ.

Надо же вѣдь знать, что за человѣкъ пришелъ въ семью, на что онъ способенъ, можетъ ли быть хорошимъ товарищемъ на случай «бѣговъ» или преступленія.

Съ «бахвальствомъ», съ рисовкой, съ гордостію разсказываютъ о своихъ преступленіяхъ только «Иваны».

Мнѣ вспоминается, напримѣръ, Школкинъ^[4], преступникъ-рецидивистъ, изо всѣхъ силъ старающійся прослыть за «Ивана».

Онъ убилъ уже на Сахалинѣ денщика капельмейстера.

Убилъ нагло, звѣрски, среди бѣлаго дня.

Узнавъ о томъ, что у капельмейстера «должны быть деньги», онъ явился къ нему на квартиру въ его отсутствіе, оглушилъ ударомъ кистеня денщика, стащилъ его въ подполье и началъ рѣзать.

Тонкій, сильно сточенный кухонный ножъ гнулся и не входилъ въ тѣло.

Тогда Школкинъ перевернулъ свою жертву лицомъ внизъ, приподнялъ грубую, солдатскаго холста, рубаху, прорѣзалъ небольшую ранку и тихо, медленно ввелъ ножъ, заколотивъ его по рукоять.

Въ это время къ капельмейстеру вошелъ еще кто-то, услышалъ возню въ подпольѣ, догадался, что дѣло не ладно, — выбѣжалъ, поднялъ крикъ.

Какъ разъ въ это время проѣзжалъ мимо губернаторъ, онъ и отдалъ приказъ объ арестѣ убійцы.

Школкинъ очень гордится своимъ преступленіемъ, тѣмъ, что его «арестовалъ самъ губернаторъ», тѣмъ, что его, по мнѣнію всей каторги, «ожидала веревка», — гордится своимъ спокойствіемъ.

Я нѣсколько разъ наводилъ разговоръ съ нимъ на эту тему, будто бы забывая то ту, то другую подробность, и — каждый разъ, охотно разсказывая о преступленіи, Школкинъ добавлялъ одну и ту же неизмѣнную фразу:

— Я вышелъ на крыльцо съ улыбкою.

Эта улыбка, съ которой онъ вышелъ на крыльцо къ толпѣ народа изъ подполья, гдѣ онъ только что дорѣзалъ человѣка, — его гордость.

Часто, однако, за этимъ бахвальствомъ кроется нѣчто другое.

Часто это только желаніе заглушить душевныя муки, желаніе нагнать на себя «куражу».

Желаніе смѣхомъ подавить страхъ.

Такъ дѣти, по вечерамъ боящіяся оставаться въ темной комнатѣ, днемъ хвалятся своею храбростью, смѣются надъ всѣми привидѣніями въ мірѣ:

— Пусть придутъ, пусть!

«Работалъ я въ сапожной мастерской, — разсказывалъ мнѣ одинъ интеллигентный преступникъ, убійца, — вмѣстѣ съ нами работалъ нѣкто Смирновъ, рецидивистъ, совершившій много преступленій, молодой человѣкъ. Ужасъ, бывало, беретъ слушать его разговоры. Не было у него и темы другой, кромѣ разсказовъ о своихъ убійствахъ. Онъ вспоминалъ о нихъ съ удовольствіемъ, со смѣхомъ. Какъ онъ издѣвался надъ памятью своихъ жертвъ. Въ какомъ комическомъ видѣ представлялъ ихъ предсмертныя муки, мольбы, съ какимъ цинизмомъ высмѣивалъ ихъ слова, ихъ просьбы о пощадѣ. Просто, бывало, иногда работа падаетъ изъ рукъ!

Ужасъ меня бралъ при одномъ звукѣ голоса этого человѣка. А тутъ еще мое мѣсто на нарахъ какъ разъ рядомъ съ нимъ.

Онъ спалъ съ краю, я около. Просыпаюсь какъ-то отъ сильнаго толчка, гляжу, — лампа была какъ разъ около нашихъ мѣстъ, — стоитъ Смирновъ около наръ. Лицо бѣлое, словно мѣломъ вымазано, глаза страшные, широко раскрытые. Ужасъ на лицѣ написанъ.

„Не подходи… — говоритъ, — не подходи… убью… не подходи…“ Дрожитъ весь, голосъ такой, — жуть беретъ слушать. Испугался я. „Смирновъ, — говорю, — что съ тобою? Съ кѣмъ ты разговариваешь?“ — „Вонъ онъ, — говоритъ, — вонъ онъ… весь въ крови… изъ горла-то, изъ горла какъ кровь хлещетъ… идетъ, идетъ… сюда идетъ… не подходи!..“ Ухватился за меня, держится, руки холодныя какъ ледъ. И у него зубы стучатъ, и меня лихорадка бьетъ. „Господь съ тобой! Кого ты видишь?“ — „Онъ, онъ, послѣдній мой“, — шепчетъ. „Да успокойся ты, дай я тебѣ воды принесу!“ — „Нѣтъ, нѣтъ, не уходи… не уходи… А то онъ… онъ…“ Такъ и пришлось вмѣстѣ съ нимъ до кадушки съ водой итти. Онъ за меня держится, кругомъ дико озирается, боится на шагъ отстать. Отпоилъ я его водой, — пришелъ въ себя. Просилъ пустить его на мое мѣсто, — съ краю лежать боялся, — я легъ къ нему поближе. „Страшно мнѣ“, — говоритъ. — „Да зачѣмъ же ты днемъ-то надъ ними смѣешься?“ — спрашиваю. — „Потому и смѣюсь, что страшно. Ходятъ они ко мнѣ по ночамъ. Вотъ днемъ-то и стараюсь храбрости набраться, и куражусь“.»

«Бахвальство» преступленіемъ — это часто только крикъ, отчаянный вопль, которымъ хотятъ заглушить голосъ совѣсти.

Душа преступника — это море, врядъ ли когда бываетъ штиль^[5].

Здѣсь когда-то разыгрывался страшный штормъ. Теперь колышется зыбь.

А очень крупную зыбь такъ легко съ перваго взгляда принять за полный штиль.

Преступленіе оставляетъ неизгладимый слѣдъ, глубокую борозду въ душѣ.

Арестантскіе типы. Осужденный на 13 лѣтъ каторжныхъ работъ за покушеніе на убійство.

Мнѣ говорилъ одинъ каторжникъ, жалуясь на то, что ихъ заперли въ кандальной за отказъ отъ работъ и двѣ недѣли держали взаперти^[6]:

— Что они? Убить насъ, что ли, хотятъ? Задавить, какъ насѣкомую какую? Да нешто человѣка возможно убить? Я вонъ какъ ужъ: кажется убилъ! Самъ слышалъ, какъ кости затрещали, когда топоромъ по затылку хватилъ. «Нѣтъ, — думаю, — отдышется». Взялъ да еще голову отрубилъ прочь. Откатилась голова… А онъ все живетъ. Тутъ вотъ со мною и живетъ. Ни шагу не отходитъ. Меня въ «сушилку»^[7] посадятъ. Думаютъ одного, — а онъ тутъ со мною, мой-то! «Не убивалъ бы, молъ, меня^[8], не сидѣлъ бы теперь во тьмѣ кромѣшной». На кобылу ложусь, а онъ тутъ рядомъ съ палачомъ стоитъ, зубы скалитъ: «Не убивалъ бы, на кобылѣ не лежалъ бы». Вездѣ со мной, какъ тѣнь, идетъ. Живетъ, — и покуда я живъ, живъ будетъ, въ могилу за мной, подъ безыменный крестъ пойдетъ. Человѣка совсѣмъ убить — невозможно!

II

Мнѣ остается сказать еще объ одномъ сортѣ «бахвальства», очень распространенномъ, съ типичнымъ представителемъ этого сорта бахвальства я васъ сейчасъ познакомлю.

Захожу въ тюрьму.

Вижу, арестанты собрались кучкой. Въ серединѣ какой-то краснобай о чемъ-то горячо ораторствуетъ.

Увидалъ меня и пересталъ.

— Помѣшалъ вамъ, что ли? Такъ уйду.

— Зачѣмъ, баринъ? Кака-така помѣха… Валяй дальше! Баринъ тоже послухаетъ… Больно интересно.

Разсказчикъ повѣствовалъ о томъ, какъ онъ бѣжалъ изъ тюрьмы.

Слегка, «для приличія», пококетничавъ, разсказчикъ продолжалъ:

— Ладно!.. Ударили, говорю я, тревогу. Весь караулъ, всю роту собрали, за мной: этакій рестантъ бѣжалъ! Бѣгутъ, а я отъ ихъ. Они бѣгутъ, а я отъ ихъ. Штыки сверкали, пули свистали… Такъ надъ головой и свищутъ. Мало-мало погодя, перестали. Всѣ пули разстрѣляли. Ни одна не попала…

— Съ бѣгу стрѣляли-то? — интересуется молодой паренекъ, изъ «дисциплинарныхъ».

— Съ бѣгу.

— Если бы пріостановился кто. Стрѣлять способнѣе.

— Тебя, дурака, не спросили, жалко! Фельдфебель! — обрываетъ его кто-то изъ слушателей, — валяй, дальше!

— Сталъ я, братцы мои, приставать. Вижу, силъ моихъ нѣтъ. Вотъ-вотъ, думаю, съ ногъ свалюсь, возьмутъ. Да не такой человѣкъ Ефимъ Трофимовъ, — чтобы живымъ въ руки даться! Слышу, настигаютъ… Все ближе топотъ. Оглянулся, — глядѣть страшно. Штыки сверкаютъ. Сила! А по дорогѣ-то, впереди такъ, — дерево… Высоченное дерево, сажень двадцать… Собралъ я силенки, — да къ нему. Разъ, разъ, — да и взобрался… Вскарабкался на сукъ, да и сижу. Подбѣгаютъ, запыхались, такъ съ нихъ и льетъ, еле дышатъ. Замучилъ я ихъ, замытарилъ. «Слѣзай, — кричатъ, — чортовъ сынъ, честью!» «Вотъ, — говорю, — ладно, безпремѣнно слѣзу, когда ракъ свистнетъ. Подождите маленько!..» Имъ бы пулей меня достать — на что легче, — да пули-то всѣ пристрѣляли. А лѣзть-то боятся, потому топоръ при мнѣ, — мнѣ сверху-то по башкѣ способно. Слышу, говоръ идетъ межъ ихъ: «Полѣзай ты сперва!» — «Нѣтъ, ты!» — «Нѣтъ, ты…» А я себѣ сижу, ни гу-гу, отдыхиваюсь. Только, братцы, постояли они такъ-то, рѣшили дерево свалить, чтобы меня достать. Зачали дерево подъ корень штыками. Дрожитъ все дерево, трясется. Они копаютъ, а я все выше взбираюсь. Они копаютъ, а я выше. Взобрался на самую маковку, жду. Начало дерево подаваться… «Ну, еще! Наддай!» — орутъ, дерево валятъ. А по голосамъ слыхать, что еле духъ переводятъ, пристали. «Еще наддай»… Ходуномъ подо мной дерево ходитъ, — а я все на маковкѣ сижу, держусь… Да какъ ухнетъ дерево-то, только стонъ пошелъ отъ вѣтвей, хрускъ… Какъ маковка-то объ землю треснулась, — я наземь, да въ бѣгъ. Они-то у корня стояли, а я на маковкѣ, — у меня двадцать саженъ «мазы»^[9]… Они-то, дерево копавши, въ конецъ перемучились, — а я-то отдохнулъ сидючи!

— Здорово! — одобрили арестанты.

— Вѣдь вотъ говорятъ: «семь верстъ до небесъ, и все лѣсомъ!»^[10] — не вытерпѣлъ задѣтый давеча за живое паренекъ.

— А тебѣ что? — накинулась на него каторга, — ты чего лѣзешь, волынку затираешь? Не любо, не слушай! А лѣзть нечего. Чувырло братское!

Каторга негодовала на то, что прервали «занятный разсказъ».

Много такихъ разсказчиковъ въ каждой тюрьмѣ. И что это за разсказы! Что за дикіе, за фантастическіе, нелѣпые разсказы о небывалыхъ преступленіяхъ! Слушаешь другого, — да диву даешься.

Его дѣйствительныхъ-то приключеній тома бы на три хватило. Да на какихъ тома! А онъ, Богъ его знаетъ, какую чушь выдумываетъ!

Это Понсонъ-дю-Терайли, Ксавье-де-Монтепены каторги.

Имъ не вѣрятъ, да ихъ не для того и слушаютъ.

Каторга относится къ нимъ, какъ мы къ нашимъ «бульварнымъ романистамъ».

Не требуетъ отъ нихъ правды, — довольствуется интересной выдумкой.

Она смотритъ на нихъ, какъ на хорошихъ сказочниковъ.

Это врядъ ли можно назвать «бахвальствомъ преступленіемъ».

Да я и не думаю, чтобы «бахвальство» могло произвести на каторгу особое впечатлѣніе.

Сидя съ человѣкомъ 24 часа въ сутки, поневолѣ изучишь его, будешь знать, на что онъ способенъ, на что нѣтъ, — сразу отличишь, что въ его разсказахъ правда, что хвастливая ложь.

Да каторга и не придаетъ особенной цѣны преступленіямъ, совершеннымъ «въ Рассеѣ».

— Тамъ-то мы всѣ храбры были!

Она относится еще съ нѣкоторымъ уваженіемъ къ преступникамъ, взявшимъ, благодаря преступленію, крупную сумму, — и глубоко презираетъ тѣхъ, кто совершилъ преступленья изъ-за грошей.

Самимъ же преступленіемъ каторги не удивишь. Тутъ, такъ сказать, приходится «играть среди виртуозовъ».

Герои каторги — рецидивисты.

Она цѣнитъ только преступленія и проступки, совершенные здѣсь, на Сахалинѣ.

И какой-нибудь смѣлый бѣглецъ, или человѣкъ, наговорившій дерзостей смотрителю, — въ ея глазахъ гораздо болѣе «герой», чѣмъ человѣкъ, зарѣзавшій цѣлую семью въ Россіи.

Полуляхова каторга стала уважать съ тѣхъ поръ, какъ онъ бѣжалъ, дерзко, на виду у всѣхъ, — вырвавъ ружье у часового.

Есть только одно преступленіе, которое покрываетъ совершившаго его немеркнущей славой. Это убійство кого-нибудь изъ тюремной администраціи.

Къ такому каторга относится всегда съ почтеніемъ.

Человѣкъ шелъ «на веревку».

Человѣкъ не боится ничего, — значитъ надо бояться его.

И къ такому человѣку относятся съ боязливымъ почтеніемъ.

Остальное все не производитъ никакого впечатлѣнія:

— Это все, что было, — то прошло! Ты намъ теперь себя выкажи!

Прошлое умерло. Каторгу интересуетъ только, что въ человѣкѣ «осталось».

---

До сихъ поръ мы говорили объ отношеніи только къ самому факту преступленья.

— Ну, а ихъ отношенья къ жертвѣ?

Что они чувствуютъ по отношенію къ ней?

Рѣдко — злобу, часто — презрѣніе, обыкновенно — полное равнодушіе.

— Какъ же! Жалко! — отвѣчаетъ вамъ обыкновенно преступникъ на вопросъ, неужели ему не жаль своей жертвы?

Но лучше бы онъ не говорилъ этого!

Онъ произноситъ это «жалко», какъ будто рѣчь идетъ не о жизни, а о какомъ-то пустякѣ, отнятомъ у несчастнаго!

Въ этомъ тонѣ звучитъ такое равнодушіе, — равнодушіе ко всему на свѣтѣ, — кромѣ его собственной персоны.

Вы чувствуете, что онъ говоритъ «жалко» просто «изъ приличія»: «такъ ужъ полагается по-ихнему, чтобъ жалѣть».

Что этимъ онъ дѣлаетъ уступку вамъ!

Убійцы грабители вспоминаютъ о своей жертвѣ съ презрѣніемъ, если несчастный не хотѣлъ сразу отдавать деньги, если онъ боролся.

Имъ кажется это достойнымъ презрѣнія: человѣкъ ставилъ деньги — выше жизни!

Одинъ изъ преступниковъ не могъ безъ улыбки вспомнить, какъ его несчастная жертва, когда онъ вошелъ къ ней съ топоромъ, закричала:

— Какъ ты смѣешь? Да ты знаешь ли, на чей домъ нападаешь!

— Сударыня! — отвѣчалъ онъ ей съ улыбкой, — для насъ всѣ равны.

Злобу къ своимъ жертвамъ, злобу непримиримую, которая не угасаетъ никогда, чувствуютъ только тѣ изъ преступниковъ, кому пришлось много перетерпѣть, прежде чѣмъ они рѣшились на преступленіе.

Съ такой злобой отзывался мнѣ о своей жертвѣ одинъ изъ каторжныхъ, бывшій денщикъ-кучеръ,^[11] въ Корсаковскомъ округѣ, убившій своего «барина» за то, что тотъ жестоко съ нимъ обращался.

— Опять бы изъ гроба всталъ, опять бы задушилъ!

И выражалъ сожалѣніе, что не удалось «помучить его передъ смертью».

Помню, одинъ убійца жены, — онъ отрубилъ ей голову, — на мой вопросъ:

— Неужели же тебѣ не бываетъ жаль ея?

Отвѣчалъ:

— Опять бы ожила, — вотъ хоть сейчасъ, — опять бы ей башку отрубилъ, подлой!

И съ такой злобой сказалъ это. А вообще-то это одинъ изъ добродушнѣйшихъ людей въ каторгѣ.

Добрый, безотвѣтный, готовый подѣлиться послѣднимъ.

Видно, и насолила же ему покойница!

Вообще, эти люди, со злобой относящіеся къ своимъ жертвамъ, по большей части, — люди добродушные, мягкіе.

Это, просто, — люди съ лопнувшимъ терпѣніемъ.

Искреннее, дѣйствительно глубокое сожалѣніе къ своей «ни въ чемъ неповинной жертвѣ» мнѣ пришлось наблюдать только одинъ разъ.

Это несчастный Горшенинъ, сожалѣвшій объ убитомъ имъ въ припадкѣ раздраженія инженерѣ Коршѣ^[12].

Мы дошли до вопроса, который, быть-можетъ, интересуетъ васъ такъ же, какъ онъ интересовалъ меня.

До вопроса о галлюцинаціяхъ и снахъ. Объ этой «икотѣ воображенія», «отрыжкѣ совѣсти».

Преслѣдуютъ ли «ихъ» призраки жертвъ, какъ они преслѣдуютъ Шекспировскихъ героевъ, — или сахалинскіе преступники сдѣланы изъ другого тѣста?

Но вѣдь и Шекспировскихъ героевъ не всѣхъ одинаково преслѣдуютъ призраки убитыхъ.

Макбетъ видитъ наяву тѣнь Банко, въ то время, какъ Ричарда III мучатъ призраки во время сна, во время тяжкаго кошмара. А королю Клавдію ни во снѣ ни наяву не является тѣнь убитаго имъ короля и брата.

Я разспрашивалъ всѣхъ тюремныхъ врачей относительно галлюцинацій у каторжниковъ, — и изо всѣхъ врачей только одинъ докторъ Лобасъ, человѣкъ глубоко знающій каторгу, могъ сообщить мнѣ только одинъ случай, когда преступникъ жаловался на преслѣдованія призрака.

Я потомъ видѣлся и съ преступникомъ.

Это нѣкто Вайнштейнъ, рецидивистъ, убившій на Сахалинѣ женщину , мать Негеля, о которой шла рѣчь въ предыдущей статьѣ^[13].

Другіе говорятъ, что онъ убилъ ее, не добившись ничего ухаживаніями.

Онъ увѣряетъ, что убилъ ее изъ отвращенія:

— Ужъ не молодая женщина — она измѣняла своему мужу. И какъ измѣняла! Мнѣ стало противно, и я убилъ ее, прямо, изъ какой-то ненависти, изъ презрѣнія, раздавилъ какъ гадину.

Ея окровавленный призракъ не давалъ ему покоя, пока онъ сидѣлъ въ одиночномъ заключеніи.

Онъ не спалъ ночей, потому что она постоянно входила къ нему, и на него «летѣли брызги крови».

Интересный разсказъ о галлюцинаціяхъ^[14] мнѣ пришлось выслушать отъ одного поселенца, котораго я взялся подвезти изъ поста Дуэ въ постъ Александровскій.

— Зачѣмъ пробираешься-то? — спрашиваю дорогой.

— Да къ окружному ишолъ, сожительницу себѣ просить новую.

— А что жъ старая-то плоха, что ли?

— Зачѣмъ плоха! Хорошая баба была, да померла… Второй мѣсяцъ какъ померла. А мнѣ безъ хозяйки никакъ невозможно. Хозяйство! Можетъ, дадутъ какую, хоть завалящую!

Мы проѣхали съ четверть версты молча.

— Да и слава Тебѣ, Господи, что померла! прибралъ ее Господь! Успокоилъ, — да и меня-то вмѣстѣ съ нею. Мука была мученская.

— Что такъ?

— Тряслась шибко.

— Какъ тряслась?

— Такъ, по ночамъ. Какъ, бывало, ночь, такъ и начнетъ трястись. И меня-то замучила, — страхи! Какъ, бывало, огонь потушимъ, такъ ее и начнетъ бить. Дрожитъ вся, колотится руки, ноги — какъ ледъ. «Ходитъ, — говоритъ, — онъ по избѣ!» А то вся забьется, вотъ-вотъ, думаю, кончится. «За ноги, — говоритъ, — меня хватаетъ». — «Наклоняется ко мнѣ, — а отъ него-то могилой!» Все къ ей «онъ» ходилъ. За мужа она. Мужа отравила, — не нравился, что ль! — а какъ онъ сталъ кончаться да мучиться, съ испугу его и придушила. И такой, бывало, голосъ у ея, самого жуть беретъ. «Молчи, молъ, у меня свой есть». Самому казаться начало!.. Эхъ, и не вспоминать!.. Такъ вотъ и измаялась, таяла, таяла, да и кончилась. Царство ей небесное, вѣчный покой! Да ужъ гдѣ, чай!

Нѣкоторые, немногіе изъ нихъ, жалуются, что изрѣдка видятъ своихъ во снѣ, но большинство смотритъ на васъ съ изумленіемъ при подобномъ вопросѣ:

— Охота, молъ, такую дрянь во снѣ видѣть?

Впрочемъ, все это дѣло нервовъ.

Въ концѣ концовъ, я все-таки не вѣрю, — и не вѣрю потому, что этого не видѣлъ — чтобы преступникъ совсѣмъ ужъ спокойно относился къ совершенному имъ преступленію.

Быть-можетъ, и эта страсть къ картамъ, эта картежная игра, которой они съ такимъ азартомъ предаются съ утра до вечера, въ каждую свободную минуту, и часто съ ночи и до утра, быть-можетъ, и это средство — «забыться», «отвлечь свои мысли».

Наиболѣе тяжкіе преступники, вмѣстѣ съ тѣмъ, и наиболѣе страстные игроки.

Всякій «отвлекается» и «забывается» какъ можетъ и чѣмъ можетъ.

Я видѣлъ преступника, который послѣ совершеннаго имъ, дѣйствительно звѣрскаго убійства^[15], искалъ забвенія… въ игрѣ въ тотализаторъ.

— Играешь, и ничего не чувствуешь! Забываешь про «это».

Къ счастью для него, скачки въ Москвѣ бываютъ по 2, по 3 раза въ недѣлю, — и нѣсколько недѣль, которыя прошли до его ареста, этотъ несчастный и отвратительный человѣкъ прожилъ въ какомъ-то угарѣ отъ пьянства и игры.

Когда тамъ открывали трупъ, онъ думалъ о лошадяхъ:

— Хватитъ ея на четырехверстную дистанцію, или не хватитъ?

---

Какъ они относятся къ наказанію?

На этотъ вопросъ отвѣтить гораздо легче.

Относятся очень просто.

Осудили, лишили правъ, сослали сюда, — и они считаютъ всѣ свои счета поконченными и сквитанными.

— Не семь же шкуръ съ насъ драть?!

Имъ сказали: идите на «новую жизнь».

И они стремятся устроить «новую жизнь».

Такую, какая нравится имъ, а не правосудію.

Бѣжать, сказаться бродягой и получить полтора года каторги вмѣсто 10, 15, и 20-ти.

Это называется «перемѣнить участь».

И объ этой «перемѣнѣ участи» мечтаютъ всѣ.

Не вѣрьте тому, чтобъ преступники жаждали каторги, несли ее какъ искупленіе.

Да, можетъ-быть, тамъ, — когда они еще не знаютъ, что такое каторга.

Когда еще свѣжи, особенно болѣзненны воспоминанія. Когда совѣсть, этотъ «звѣрь косматый», мечется и скребетъ когтями душу… Тогда, быть-можетъ, и жаждутъ «страданій».

Такъ при нестерпимой зубной боли люди бьются головой объ стѣну, — чтобъ другой болью пересилить эту, отвлечь мысли отъ этой страшной, невѣроятной боли.

Тамъ… А здѣсь… Можно жаждать страданій, итти на нихъ, надѣть тяжелыя вериги, спать на острыхъ камняхъ.

Но кто, въ видѣ «искупленія», захочетъ лечь въ смердящую, вонючую, топкую, жидкую грязь?

А каторга, это, — грязь, зловонная, засасывающая грязь.

---

Мнѣ остается сказать еще объ ихъ отношеніяхъ къ невинно-осужденнымъ.

Къ тѣмъ, относительно кого они увѣрены, что человѣкъ страдаетъ напрасно.

Такіе есть на Сахалинѣ, какъ и во всякой каторгѣ.

На арестантскомъ языкѣ они называются:

— «Отъ сохи на время».

Каторга относится къ нимъ съ презрѣніемъ.

Нѣтъ! Это даже не презрѣніе. Это ненависть, это зависть къ людямъ, не мучающимся душой, выражающаяся только въ формѣ будто бы презрѣнія.

Это ненависть подлеца къ честному человѣку, — мучительная зависть грязнаго къ чистому.

И положеніе этихъ несчастныхъ — положеніе горькое вдвойнѣ.

Имъ не вѣрятъ честные люди, ихъ презираетъ и ненавидитъ міръ отверженныхъ…

И въ этой ненависти сказывается все то же страданіе преступной души, мучимой укорами совѣсти.

Примѣчанія

1. Александровская тюрьма.
2. Сообщеніе объ этомъ случаѣ людоѣдства было напечатано докторомъ Н. С. Лобасомъ въ журналѣ «Врачъ» 1895 г., № 37.
3. Александровская тюрьма.
4. Александровская тюрьма.
5. Въ изданіи 1903 года: гдѣ никогда не бываетъ штиля
6. Въ Рыковской тюрьмѣ.
7. Карцеръ.
8. Въ изданіи 1903 года: его
9. Игрецкое выраженіе — впередъ.
10. Арестантская поговорка, — означающая человѣка, который слова правды никогда не скажетъ. «Чувырло братское», — означаетъ арестанта съ отталкивающей наружностью. «Затирать волынку», — затѣвать непріятность.
11. Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
12. Въ Тифлисѣ.
13. Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
14. Только въ изданіи 1903 года: Кромѣ того разсказа интеллигентнаго убійцы, который приведенъ въ прошлой статьѣ.
15. Викторовъ, убившій въ Москвѣ свою любовницу, разрубившій и изуродовавшій трупъ до неузнаваемости и отправившій его по желѣзной дорогѣ.