Сахалин (Дорошевич)/Гребенюк и его хозяйство/ДО
| ← Убійцы | Сахалинъ (Каторга) — Гребенюкъ и его хозяйство | Паклинъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 75. |
Бродя по Корсаковской «слободкѣ», вы непремѣнно обратите вниманіе на маленькій домикъ, удивительно чистенькій, аккуратно сдѣланный, щеголеватый: имѣется даже терраса.
Во дворѣ этого дома вы вѣчно увидите кого-нибудь за работой.
Или пожилая женщина задаетъ кормъ «чушкамъ», или высокій, сгорбленный, болѣзненнаго вида мужикъ что-нибудь рубитъ, строгаетъ, пилитъ.
Полъ, какъ столъ, — чистоты невѣроятной. Отъ двери къ лавкѣ положена дорожка.
На окнахъ — пышно разрослась герань.
Стѣны, потолокъ, — все это тщательно выскоблено, вычищено, выстрогано.
Каждое выстроганное бревнышко по карнизу обведено бордюрчикомъ.
Въ этомъ маленькомъ домикѣ я провелъ нѣсколько хорошихъ часовъ. Здѣсь я отдыхалъ душой отъ «сахалинскаго смрада», отъ сахалинскаго бездомовья, повальнаго разоренія, каторжной оголтѣлости. Здѣсь дышалось легко. Отъ всего вѣяло трудомъ, любовью къ труду, маленькимъ, скромнымъ достаткомъ.
Когда вы не знаете, куда въ этомъ вылощенномъ домикѣ дѣть окурокъ, — Гребенюкъ идетъ къ рѣзному ящику и, бережно, словно драгоцѣнность какую-то, не безъ гордости несетъ оттуда фаянсовую пепельницу.
— У насъ и это есть. Самъ-то я не занимаюсь, — ну, а прійдетъ кто, все-таки надоть!
Къ своему дому, къ своему хозяйству Гребенюкъ относится чрезвычайно любовно.
— Вѣдь я здѣсь каждое бревнышко по имени-отчеству знаю! — съ доброй улыбкой, съ какой-то прямо нѣжностью, оглядывается онъ кругомъ. — Каждое самъ въ тайгѣ выискалъ, вырубилъ, своими руками сюда притащилъ. Самъ каждое прилаживалъ, — по праздникамъ, а то въ обѣденное время бѣгалъ сюда — работалъ.
И вы видите, что ему, дѣйствительно, знакомо и дорого каждое бревнышко. Съ каждымъ соединено воспоминаніе о томъ, какъ онъ, Гребенюкъ, «человѣкомъ дѣлался».
Гребенюкъ — мастеръ на всѣ руки и работаетъ отъ зари до зари, «не покладая рукъ»!
Онъ и цырюльникъ, и плотникъ, и столяръ, — всему этому выучился въ каторгѣ, — имѣетъ огородъ, разводитъ «чушекъ».
— Курей тоже много есть. Баба за ними ходитъ. Овецъ двѣ пары.
Гребенюкъ еще каторжный. За хорошее поведеніе ему разрѣшено жить внѣ тюрьмы, на вольной квартирѣ. На тюрьму онъ «исполняетъ урокъ»: столярничаетъ нѣсколько часовъ въ сутки, а остальное время работаетъ на себя.
— Скоро и каторгѣ конецъ: на двадцать я былъ осужденъ: съ манифестами да съ сокращеніями — черезъ четыре мѣсяца и совсѣмъ конецъ. Выйду въ поселенцы, тогда ужъ только на свой домъ стану работать.
Не въ примѣръ прочимъ, Гребенюку «выдана сожительница», несмотря на то, что онъ еще каторжный и на такую роскошь не имѣетъ права.
Пожилая женщина пришла «за мужа», т.-е. за убійство мужа; она гораздо старше Гребенюка, некрасивая.
— Ну, да я ее уважаю, и она меня уважаетъ. Хорошо живемъ, нечего Бога гнѣвить!
Это, дѣйствительно, сожительство, скорѣе основанное на взаимномъ уваженіи, чѣмъ на чемъ-нибудь другомъ. Гребенюкъ ее взялъ за старательность, за хозяйственность. Она въ работѣ не уступаетъ самому Гребенюку.
Гребенюкъ попалъ въ каторгу «со службы».
— По подозрѣнію осужденъ? — задалъ я ему обычный сахалинскій вопросъ.
Гребенюкъ помолчалъ, подумалъ.
— Нѣтъ, ужъ если вы, баринъ, такъ до всего доходите, такъ вамъ правду нужно говорить. За убійство я пришелъ. Барина мы убили… Съ денщикомъ мы его порѣшили.
— Съ цѣлью грабежа?
— Нѣтъ. Изъ-за лютости. Лютъ былъ покойникъ, — ахъ, какъ лютъ. Билъ такъ, — у меня и до сихъ поръ его побои болятъ. Нутро все отшибъ, — такъ билъ. За кучера я у него былъ, лошади у него хорошія были. Въ ногахъ я у него сколько разъ валялся, сапоги цѣловалъ: «Отпустите вы меня, баринъ, ежели я такой дурной и никакъ на васъ угодить не могу». — «Развѣ я, — говоритъ, — тебя держу, тебя лошади держатъ». Отъ природы у меня эта склонность была, — за лошадьми ходить. Лошади у меня завсегда въ порядкѣ были… Да шибко вотъ билъ, покойникъ! И теперь вспомнить, — мутитъ. Тяжко!
— Было это въ 85 году, 29 сентября, въ городѣ Меджибожѣ, Подольской губерніи, — можетъ, изволите знать? Баринъ былъ съ денщикомъ въ Кіевѣ, а я при лошадяхъ оставался. Пріѣзжаетъ баринъ домой и сейчасъ въ конюшню. Замѣсто того, чтобы какъ слѣдуетъ сказать: «Здравствуй, молъ, дьяволъ!» или что, — прямо на меня. «Это что, — говоритъ, — ты мнѣ, подлецъ этакій, надъ лошадьми сдѣлалъ? А? Совсѣмъ худыя стоятъ лошади! Что надъ ними, подлая твоя душа, сдѣлалъ?» А у лошадей безъ его мытъ былъ. Я ему докладаю: «Помилуйте, баринъ, лошади мытились, оттого и съ тѣла спали. Я вамъ объ этомъ, сами изволите знать, телеграмму билъ!» — «Врешь, — кричитъ, — подлецъ! Овесъ кралъ!» Да меня наотмашь. А у меня въ тѣ поры ухо шибко болѣло. Я это ладонью ухо-то закрываю, а онъ, нѣтъ, чтобы по другому бить, — а руку мою отдираетъ, и все по больному-то, по больному. Свѣту не взвидѣлъ. Вижу, нѣтъ моей моченьки жить. Я и говорю денщику: «Безпремѣнно намъ его убить надо. Потому, либо намъ, либо ему, а кому-нибудь да не жить». А онъ мнѣ: «Я и самъ объ этомъ тебѣ сказать хотѣлъ». Такъ и сговорились. Въ тотъ же вечеръ и кончили.
Гребенюкъ помолчалъ, собрался съ воспоминаніями:
— Было такъ часовъ въ одиннадцать. Я на кухнѣ сидѣлъ, ждалъ. А денщикъ къ нему пошелъ посмотрѣть, «спитъ ли, нѣтъ ли?» Приходитъ, говоритъ: «Можно, спитъ!» Выпили мы тутъ бутылку наливки для куражу, — денщикъ, съ вечера припасъ, — разулись, чтобъ не слыхать было, и пошли… Въ спальнѣ у него завсегда ночникъ такъ вотъ горѣлъ, а такъ онъ лежалъ. Не видать. Руки у него на грудяхъ. Спитъ. «Валяй, молъ». Кинулись мы къ нему. Денщикъ-то, Царенко, его сгрудилъ, а я петлю на шею захлестнулъ да и удавилъ.
— Сразу?
— Въ одинъ, то-есть, моментъ. И помучить его не удалось, — въ голосѣ Гребенюка послышалась злобная дрожь, — и помучить не удалось, потому за стѣной тоже баринъ спалъ, услыхать могъ, проснуться.
— Что же онъ-то проснулся?
— Такъ точно, въ этотъ самый моментъ проснулся, какъ его сгрудили. Только голоса подать не успѣлъ. Руку это у Царенки вырвалъ, да къ стѣнкѣ, — на стѣнкѣ у него револьверъ, шашка, кинжалы висѣли, ружье. Да Царенко его за руку поймалъ, руку отвелъ. А я ужъ успѣлъ петлю сдавить. Посмотрѣлъ только онъ на меня… Такъ мы его и кончили.
Гребенюкъ перевелъ духъ.
— Кончили. «Теперь, молъ, концы прятать надоть». Одѣли мы его, мертваго, какъ слѣдовать, пальто, сапоги съ калошами, шапку, — да на рѣчку подъ мостомъ и бросили. «Дорогой, дескать, кто прикончилъ». Вернулись домой. «Теперича, — говоритъ Царенко, — давай деньги искать. Деньги у него должны быть. Что имъ такъ-то? А намъ годятся». Я: «Что ты, что ты? Нешто затѣмъ дѣлали?» — «Ну, — говоритъ, — ты какъ хошь, а я возьму». Взялъ онъ денегъ тамъ, сколько могъ, за печкой спряталъ чемоданъ съ вещами, рубахи тамъ были новыя, тонкаго полотна — къ бабѣ къ одной и поволокъ. Баба у него была знакомая. Черезъ это мы и «засыпались»… У бабы-то у этой въ ту пору еще другой знакомый былъ, тоже у другого барина служилъ. Онъ и видѣлъ, какъ Царенко вещи приносилъ. Какъ потомъ, на другой день, нашли нашего покойника, ему и вдомекъ, — то-то, молъ, Царенко вещи приносилъ. Пошелъ объ этомъ слухъ. Дошло до начальства, Царенку и взяли. Онъ ото всего отперся: «Знать, молъ, ничего не знаю, задушилъ Гребенюкъ гдѣ-то подъ мостомъ, а пришелъ, не велѣлъ никому сказывать и чемоданъ сказалъ отнести, спрятать. Я съ испугу и послушался». Взяли тутъ и меня. Я долго не въ сознаніи былъ: «Знать, молъ, ничего не знаю». А потомъ взялъ да все и разсказалъ.
— Совѣсть, что ли, мучила?
— Нѣтъ, зачѣмъ совѣсть! Зло больно взяло. Сидимъ мы съ Царенкой на абвахтѣ по темнымъ карцерамъ. Часовой тутъ, — хоть и запрещено, а разговариваетъ. Свой же братъ, жалѣетъ. Слышу я, Царенко ему говоритъ: «Вотъ, — говоритъ, — долженъ черезъ подлеца теперь сидѣть, безвинный». Такъ меня отъ этого слова за сердце взяло, — я и вскричалъ: «Ведите, — говорю, — меня къ слѣдователю, всю правду открыть желаю». Повели меня къ слѣдователю, — я все какъ есть и объявилъ, какъ было: какъ душили, какъ уговоръ былъ, гдѣ Царенко деньги сховалъ. Ему присудили на вѣчную, а мнѣ дали 20 лѣтъ. Такъ вотъ и живу.
— Тяжело, поди?
— Тружусь, пока въ силахъ. Вы обо мнѣ у кого угодно спросите, вамъ всякій скажетъ. Десять лѣтъ, одиннадцатый здѣсь живу, — обо мнѣ слова никто не скажетъ. Не только въ карцерѣ или подъ розгами — пальцемъ меня ни одинъ надзиратель не тронулъ. При какихъ смотрителяхъ работалъ! Ярцевъ тутъ былъ, царство ему небесное. Лютый человѣкъ былъ. Недранаго арестанта видѣть не могъ. А и тотъ меня не только что пальцемъ не тронулъ, — слова мнѣ грубаго никогда не сказалъ. Трудился, работалъ, дѣлалъ, что велятъ, изъ кожи вонъ лѣзъ. Бывало, другіе послѣ обѣда спать, — а я топоръ за поясъ, — да сюда: постукиваю, домишко лажу… Ничего, хорошо прожилъ. Здоровье вотъ, точно, худо стало, надорвался.
Гребенюкъ и видъ имѣетъ надорванный, — съ виду онъ худой, куда старше своихъ лѣтъ.
— Ну, а насчетъ прошлаго какъ?.. Жалко тебѣ бываетъ его, того, что убили? Не раскаиваешься?
— Жалко?.. Вотъ вамъ, баринъ, что скажу. Какъ хотите, такъ ужъ и судите: хорошій я человѣкъ или негодный. А только я вамъ по совѣсти долженъ сказать, какъ передъ Истиннымъ. Вотъ встань онъ изъ могилы, сюда прійди, — я бъ его опять задушилъ. Десять разъ бы ожилъ, — десять бы разъ задушилъ! Каторга! Вамъ тутъ будутъ говорить, что трудно да тяжко, — не вѣрьте имъ, баринъ. Врутъ все, подлецы! Они настоящей-то каторги не видѣли. Здѣсь я 10 лѣтъ прожилъ, — что! Тамъ вотъ три года, — вотъ это была каторга, такъ каторга! Здѣсь я только и свѣтъ увидѣлъ!
— Постой, постой! Да вѣдь и здѣсь тяжкія наказанія были!
— Да вѣдь за дѣло. Оно, конечно, иной разъ и безо всякаго дѣла, понапрасну. Да вѣдь это когда случится?! Въ мѣсяцъ разъ… А тамъ день денской роздыху не зналъ. Ночи не спалъ, плакалъ, глаза вотъ какъ опухли. Вы не вѣрьте, баринъ, имъ: они горя настоящаго не видѣли. Потому такъ и говорятъ.
И въ словахъ и въ лицѣ Гребенюка, когда онъ говоритъ о своей жертвѣ, столько злобы, столько ненависти къ этому мертвецу, — словно не 12 лѣтъ съ тѣхъ поръ прошло, а все это происходило вчера.
Тяжела вина Гребенюка, словъ нѣтъ, тяжко совершенное имъ преступленіе, возмутительно его сожалѣніе о томъ, что «не удалось помучить», — но вѣдь и довести же нужно было этого тихаго, смирнаго человѣка до такого озлобленія.
Я спросилъ какъ-то у Гребенюка о Царенкѣ: гдѣ тотъ?
— Въ Александровкѣ. Говорятъ, шибко худо живетъ. Пьетъ. Убить все меня собирался, зачѣмъ выдалъ. Пусть его!