Сахалин (Дорошевич)/Паклин/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Гребенюкъ и его хозяйство | Сахалинъ (Каторга) — Паклинъ : Изъ моей записной книжки | Поселенцы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 80. |
Убійца и поэтъ. Безпощадный грабитель и нѣжный отецъ. Преступникъ и человѣкъ, глубоко презирающій преступленіе. Изъ такихъ противорѣчій созданъ Паклинъ.
Онъ только что былъ у меня, и я спѣшу набросать эти строки, чтобъ изъ нихъ не исчезъ тотъ «запахъ преступленія», которымъ вѣетъ отъ Паклина.
Часъ тому назадъ[1] я получилъ записку:
«Достопочтеннѣйшій г. писатель! простите мою смѣлость, что я посылаю Вамъ свои писанья. Можетъ-быть, найдется хоть одно слово, для васъ полезное. А ежели нѣтъ, — прикажите Вашему слугѣ выкинуть все это въ печку. Я жилецъ здѣсь не новый, знаю все вдоль и поперекъ и радъ буду служить Вамъ, въ чемъ могу. Чего не сумѣю написать перомъ, то на словахъ срублю, какъ топоромъ. Еще разъ прошу простить мою смѣлость, но я душою запорожецъ, трусомъ не бывалъ и слыхалъ пословицу, что смѣлость города беретъ. Еще душевно прошу Васъ, не подумайте, что это дѣлается съ цѣлью, чтобы получить на кусокъ сахару. Нѣтъ, я бы былъ въ триста разъ больше награжденъ, если бы оказалось хоть одно словцо для васъ полезнымъ. Быть-можетъ, когда-нибудь дорогія сердцу очи родныхъ взглянули бы на мои строки, — хоть и не знали бы они, что строки эти писаны мной. Тимоѳей Паклинъ».
Въ кухнѣ дожидался отвѣта невысокій, плотный, коренастый, рыжій человѣкъ.
Онъ казался смущеннымъ и былъ красенъ, — только сѣрые, холодные глаза смотрѣли спокойно, смѣло, отливали сталью.
— Это вы принесли записку отъ Паклина?
— Точно такъ, я! — съ сильнымъ заиканьемъ отвѣчалъ онъ.
— Почему же Паклинъ самъ не зашелъ?
— Не зналъ, захотите ли вы принять каторжнаго.
— Скажите ему, чтобъ зашелъ самъ.
Онъ помолчалъ.
— Я и есть Паклинъ.
— Зачѣмъ же вы мнѣ тогда сразу не сказали, что вы Паклинъ? — спросилъ я его потомъ.
— Боялся получить оскорбленіе. Не зналъ, захотите ли вы еще и говорить съ убійцей.
«Паклинъ» — это его не настоящая фамилія. Это его «nom de la guerre[2]» фамилія, подъ которой онъ совершалъ преступленія, судился въ Ростовѣ за убійство архимандрита.
Звѣрское убійство, надѣлавшее въ свое время много шума.
Передо мной стояла, въ нѣкоторомъ родѣ, «знаменитость».
Тотъ, кто называетъ себя Паклинымъ, — родомъ казакъ и очень гордится этимъ.
По натурѣ, это — одинъ изъ тѣхъ, которыхъ называютъ «врожденными убійцами».
Онъ съ дѣтства любилъ опасность, борьбу.
— Не было выше для меня удовольствія, какъ вскочить на молодого, необъѣзженнаго коня и летѣть на немъ; вотъ-вотъ сломаю голову и себѣ и ему. И себя и его измучаю, — а на душѣ такъ хорошо.
Самоучкой выучившись читать, Паклинъ читалъ только тѣ книги, гдѣ описывается опасность, борьба, смерть.
— Больше же всего любилъ я читать про разбойниковъ.
Свою преступную карьеру Паклинъ началъ двумя убійствами.
Убилъ товарища «изъ-за любви». Они были влюблены въ одну и ту же дѣвушку.
Свое участіе въ убійствѣ ему удалось скрыть, — но по станицѣ пошелъ слухъ, и однажды, въ ссорѣ, кто-то изъ парней сказалъ ему:
— Да ты что? Я вѣдь тебѣ не такой-то! меня, братъ, не убьешь изъ-за угла, какъ подлецъ!
— Я не стерпѣлъ обиды, — говоритъ Паклинъ, — ночью засѣдлалъ коня, взялъ оружіе. Убилъ обидчика и уѣхалъ изъ станицы, чтобъ срамъ не дѣлать роднымъ.
Онъ пустился «бродяжить» и тутъ-то пріобрѣлъ себѣ фамилію «Паклинъ».
Его взяла къ себѣ, вмѣсто безъ вѣсти пропавшаго сына, одна старушка.
Онъ увезъ ее въ другой городъ и тамъ поселился съ нею.
— Я ее уважалъ, все равно какъ родную мать. Заботился объ ней, денегъ всегда давалъ, чтобы нужды ни въ чемъ не терпѣла…
— Гдѣ жъ она теперь?
— Не знаю. Пока въ силахъ былъ, — заботился. А теперь — мое дѣло сторона. Пусть живетъ, какъ знаетъ. Жива, — слава Богу, умерла, — пора ужъ. Деньжонки, которыя были взяты изъ дома при бѣгствѣ, изсякли. Тутъ-то мнѣ все больше и больше и начало представляться: займусь-ка грабежомъ. Въ книжкахъ читалъ я, какъ хорошо да богато живутъ разбойники. Думаю, чего бы и мнѣ? Досада меня брала: живутъ люди въ свое удовольствіе, а я какъ собака какая…
Въ это время отъ Паклина вѣяло какимъ-то своеобразнымъ Карломъ Мооромъ.
— Я у бѣдныхъ никогда ни копейки не бралъ. Самъ, случалось, даже помогалъ бѣднымъ. Бѣдняковъ я не обижалъ. А у тѣхъ, кто сами другихъ обижаютъ, бралъ, — и по многу, случалось, бралъ.
Паклинъ, впрочемъ, и не думаетъ себя оправдывать. Онъ даже иначе и не называетъ себя въ разговорѣ, какъ «негодяемъ». Но говоритъ обо всемъ этомъ такъ спокойно и просто, какъ будто рѣчь идетъ о комъ-нибудь другомъ.
Какъ у большинства настоящихъ, врожденныхъ преступниковъ, — женщина въ жизни Паклина не играла особой роли.
Онъ любилъ «ими развлекаться», бросалъ на нихъ деньги и мѣнялъ безпрестанно.
Онъ грабилъ, прокучивалъ деньги, ѣздилъ по разнымъ городамъ и въ это время намѣчалъ новую жертву. Подъ его руководствомъ работала цѣлая шайка.
Временами на него нападала тоска.
Хотѣлось бросить все, сорвать кушъ, — да и удрать куда-нибудь въ Америку.
Тогда онъ недѣлями запирался отъ своихъ и все читалъ, безъ конца читалъ лубочныя «разбойничьи» книги.
— И бросилъ бы все и ушелъ бы въ новыя земли искать счастья, да ужъ больно былъ золъ я въ то время.
Паклинъ ужъ получилъ извѣстность въ Ростовскомъ округѣ и на сѣверномъ Кавказѣ.
Въ Екатеринодарѣ его судили сразу по 7 дѣламъ, но по всѣмъ оправдали.
— Правду вамъ сказать: мои же, подставные свидѣтели меня и оправдали. По всѣмъ дѣламъ доказали, будто я въ это время въ другихъ мѣстахъ былъ.
За Паклинымъ гонялась полиція. Паклинъ былъ неуловимъ и неуязвимъ. Одного его имени боялись.
— Гдѣ бы что ни случилось, все на меня валили: «этого негодяя рукъ дѣло». И чѣмъ больше про меня говорили, тѣмъ больше я злобился. «Говорите такъ про меня, — такъ пусть хоть правда будетъ». Ожесточился я. И чѣмъ хуже про меня молва шла, тѣмъ хуже я становился. Отнять — прямо удовольствіе доставляло.
Спеціальность Паклина были ночные грабежи.
— Особенно я любилъ имѣть дѣло съ образованными людьми: съ купцами, со священниками. Тотъ сразу понимаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Ни шума ни скандала. Самъ укажетъ, гдѣ лежатъ деньги. Жизнь-то дороже! Возьмешь, бывало, да еще извинишься на прощанье, что побезпокоилъ! — съ жесткой, холодной, иронической улыбкой говорилъ Паклинъ.
— А случалось, что и не сразу отдавали деньги? Приходилось къ жестокостямъ прибѣгать?
— Со всячинкой бывало! — нехотя отвѣчаетъ онъ.
Нахичеванскій архимандритъ оказался, по словамъ Паклина, человѣкомъ «непонятливымъ».
Онъ отзывается о своей жертвѣ съ насмѣшкой и презрѣніемъ:
— На кого, — говоритъ, — вы руку поднимаете! Кого убивать хотите? Тоже — обѣтъ нестяжанія далъ, а у самого денегъ куры не клюютъ.[3]
— Какъ зашли мы къ нему съ товарищемъ, — заранѣе ужъ высмотрѣли всѣ ходы и выходы, — испугался старикъ, затрясся. Крикнуть хотѣлъ, — товарищъ его за глотку, держитъ. Какъ отпуститъ, онъ кричать хочетъ. Съ часъ я его уговаривалъ: «Не кричите лучше, не доводите насъ до преступленія, покажите просто, гдѣ у васъ деньги…» Нѣтъ, такъ и не могъ уговорить. «Рѣжь!» — сказалъ я товарищу. Тотъ его ножомъ по горлу. Сразу! Крови что вышло…
Разсказывая это, Паклинъ смотритъ куда-то въ сторону. На его непріятномъ, покрытомъ веснушками лицѣ пятнами выступаетъ и пропадаетъ румянецъ, губы искривились въ неестественную, натянутую улыбку. Онъ весь поеживается, потираетъ руки, заикается сильнѣе обыкновеннаго.
На него тяжело смотрѣть.
Наступаетъ длинная, тяжелая пауза.
Ихъ судили вчетверомъ; двоихъ невиновныхъ Паклинъ выгородилъ изъ дѣла.
— Объ этомъ и своего защитника просилъ, — чтобъ только ихъ выгораживалъ. А обо мнѣ не безпокоился. Не хотѣлъ я, чтобы невиновные изъ-за меня шли. Молодецъ онъ, постарался!
Передъ судомъ Паклинъ 11 мѣсяцевъ высидѣлъ въ одиночномъ заключеніи, досидѣлся до галлюцинацій, но «духа не потерялъ».
Когда любимый всей тюрьмой, добрый и гуманный врачъ ростовской тюрьмы г. К. не поладилъ съ тюремной администраціей и долженъ былъ уйти, Паклинъ поднесъ ему икону, пріобрѣтенную арестантами по подпискѣ.
— Въ газетахъ тогда объ этомъ было!
— Еще одинъ вопросъ, Паклинъ, — спросилъ я его на прощанье. — Скажите, вы вѣрите въ Бога?
— Въ Бога? Нѣтъ. Всякій — за себя.
На каторгѣ Паклинъ велъ себя, съ перваго взгляда, престранно. Несъ самую тяжкую, «двойную», такъ сказать, «каторгу». И по собственному желанію.
— Полоумный онъ какой-то! — разсказывалъ мнѣ одинъ изъ корсаковскихъ чиновниковъ, хорошо знающій исторію Паклина. — Парень онъ трудовой, примѣрный, ему никто слова грубаго за все время не сказалъ. Къ тому же онъ столяръ хорошій, — въ тюрьмѣ сидя, научился, могъ бы отлично здѣсь, въ мастерской, работать, жить припѣваючи. А онъ «не хочу», Христомъ Богомъ молилъ, чтобы его въ сторожа въ глушь, на Охотскій берегъ послали. Туда, за наказанье, самыхъ отъявленныхъ посылаютъ. Тамъ по полгода живого человѣка не видишь, одичать можно. Тяжелѣй каторги нѣтъ! А онъ самъ просился. Такъ тамъ въ одиночествѣ и жилъ.
— Почему это? — спросилъ я у Паклина.
— Обиды боялся. Здѣсь — ни за что ни про что накажутъ. Ну, а я бы тогда простого удара не стерпѣлъ, не то, что розги, — скажемъ. Отъ грѣха, себя зная, и просился. Гордый я тогда былъ.
— Ну, а теперь?
— Теперь, — Паклинъ махнулъ рукой, — теперь куда ужъ я! Затрещину кто дастъ, — я бѣжать безъ оглядки. Оно, быть-можетъ, я бы и расплатился, да о дѣтяхъ сейчасъ же вспомню. Сожительница вѣдь теперь у меня, за хорошее поведеніе, хоть я и каторжный, дали. Дѣтей двое. Меня ругаютъ, — а я о дѣтяхъ все думаю. Меня пуще, — а я о дѣтяхъ все пуще думаю! — Паклинъ разсмѣялся. — Съ меня все, какъ съ гуся вода. Бейте, — не пикну… Чудная эта штука! Вотъ что въ немъ, кажись, а пискнетъ — словно самому больно!
И въ тонѣ Паклина послышалось искреннее изумленіе.
Словно этотъ человѣкъ удивлялся пробужденію въ немъ обыкновенныхъ человѣческихъ чувствъ.
Я былъ у Паклина въ гостяхъ.
У него домъ — лучшій во всемъ посту. Чистота — невѣроятная.
Его жена, молодая, красивая бабенка, такъ называемая скопческая «богородица»[4], присланная на Сахалинъ за оскопленіе чуть не десятка женщинъ.
Какихъ, какихъ только паръ не сводитъ вмѣстѣ судьба на Сахалинѣ!
Паклинъ живетъ съ нею, что называется, душа въ душу. На всякій лишній грошъ покупаетъ или ей обнову или дѣтямъ гостинца.
Своихъ двоихъ крошечныхъ бутузовъ онъ показывалъ мнѣ съ нѣжностью и гордостью отца:
— Вотъ какіе клопы въ домѣ завелись!
Въ другомъ мѣстѣ, говоря о «поэтахъ-убійцахъ», я приведу стихи Паклина, не особенно важные, но любопытные.
Онъ имѣетъ небольшое представленіе о стихосложеніи. Но въ его неправильныхъ стихахъ, грустныхъ, элегическихъ много чувства… и даже сентиментальности…
Его записки о дикаряхъ-аинцахъ, которыхъ онъ наблюдалъ, живя сторожемъ на Охотскомъ берегу, показываютъ въ немъ много наблюдательности, умѣнья подмѣчать все наиболѣе типичное.
Спеціальность Паклина — работа шкатулокъ, которыя онъ дѣлаетъ очень хорошо.
Я хотѣлъ купить у него одну.
Но Паклинъ воспротивился изо всѣхъ силъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, баринъ, ни за что. Даромъ вы не возьмете, а продать, вы подумаете, что я и знакомство съ вами свелъ, чтобъ шкатулку вамъ продать. Не желаю!
— Скажите, Паклинъ, — спросилъ я, когда онъ провожалъ меня съ крыльца, — для чего вамъ понадобилось знакомиться со мной ? Почему вамъ хочется, чтобъ о васъ написали?
— Для чего?
Паклинъ грустно улыбнулся.
— Да вотъ, если человѣка взять да живымъ въ землю закопать. Въ подземелье какое, что ли. Хочется ему оттуда голосъ подать, или нѣтъ? «Живъ, молъ, я все-таки»…