Сахалин (Дорошевич)/Поэты-убийцы/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Интеллигентъ | Сахалинъ (Каторга) — Поэты-убійцы | Преступники душевно-больные → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 142. |
Лассенеръ, казненный во Франціи при Наполеонѣ III, былъ однимъ изъ жесточайшихъ убійцъ и нѣжнѣйшихъ поэтовъ.
Его любимымъ занятіемъ была поэзія. Его занятіемъ вообще — убійство съ цѣлью грабежа. Онъ «спеціализировался на ювелирахъ».
Лассенеръ заманивалъ ювелира въ заранѣе нанятую квартиру, гдѣ-нибудь на окраинахъ, подъ предлогомъ, что онъ продаетъ дешево брилліанты, доставшіеся ему какимъ-то темнымъ путемъ.
Они обыкновенно не сходились въ условіяхъ, и когда ювелиръ спускался съ лѣстницы, Лассенеръ, шедшій сзади, съ искусствомъ и точностью анатома, запускалъ ему въ можжечокъ тонкую и острую шпильку.
Жертва безъ стона, безъ крика падала на руки сообщника Лассенера, парня, взятаго изъ парижскихъ подонковъ, который шелъ по лѣстницѣ впереди, какъ будто для того, чтобы открыть двери.
Въ «музеѣ орудій преступленія», при тюрьмѣ «Conciergerie»[2], среди утюговъ, топоровъ, изящныхъ головныхъ дамскихъ шпилекъ, шелковыхъ шнурковъ отъ корсета и грубыхъ веревокъ, хранится «кошка», орудіе Лассенера.
«Кошка» состоитъ изъ длиннаго, тонкаго, какъ шпилька, остраго, какъ шило, стилета, вдѣланнаго въ кусокъ дерева «для упора ладонью».
Лассенеръ изучалъ анатомію и самъ выдумалъ свою «кошку» для запусканія въ можжечокъ.
Онъ предпочиталъ этотъ способъ убійства всякому другому, какъ «наиболѣе чистоплотный». Онъ терпѣть не могъ «крови и вообще всякой грязи». И, убивая, боялся только одного: запачкаться.
Судя по портрету, это былъ изящный джентльмэнъ, съ очень тонкими и аристократическими чертами лица, скорѣе англо-саксонскаго, чѣмъ французскаго типа. Онъ былъ блондинъ съ вьющимися волосами, съ выхоленными небольшими бакенбардами, съ голубыми глазами, спокойными и холодными. Его можно было принять за наиболѣе породистаго лорда, во всякомъ случаѣ за человѣка общества, никакъ за убійцу. Хроникеры того времени добавляютъ, что руки Лассенера, служившія для убійства, по красотѣ, изяществу и выхоленности могли бы поспорить съ дамскими.
Когда Лассенера поймали, онъ съ величайшимъ спокойствіемъ разсказалъ всѣ подробности всѣхъ своихъ убійствъ, даже тѣхъ, въ которыхъ его не подозрѣвали, и выдалъ своего сообщника, хотя въ этомъ не представлялось никакой надобности. Но Лассенеръ презиралъ эту «грязную тварь», нанимавшуюся на убійства, и находилъ, что тотъ стоитъ «гильотины».
Въ тѣ суровыя времена существовалъ жестокій обычай: осужденные наканунѣ должны были присутствовать на заупокойной мессѣ, которая служилась по нимъ, какъ по покойникамъ.
Сообщникъ Лассенера, встрѣтившись съ нимъ въ церкви, кинулся на Лассенера, чтобъ его задушить. Наканунѣ-то казни! Лассенеръ брезгливо отстранился.
Все время, пока шла месса и ихъ имена поминались за упокой, сообщникъ Лассенера рыдалъ, падалъ, бился головой объ полъ. «Свободный мыслитель Лассенеръ, — какъ говоритъ хроникеръ, — присутствовалъ, какъ присутствуетъ очень хорошій воспитанный иностранецъ при богослуженіи неизвѣстной ему религіи». Равнодушно, съ любопытствомъ и почтительно.
Священникъ, пришедшій къ нему съ послѣднимъ утѣшеніемъ, провелъ въ камерѣ Лассенера нѣсколько часовъ и вышелъ отъ него взволнованный и потрясенный, сказавъ:
— Скорѣе Лассенеръ сдѣлаетъ священника безбожникомъ, чѣмъ священникъ что-нибудь поколеблетъ во взглядахъ Лассенера.
Человѣческая изобрѣтательность въ области жестокости не имѣетъ границъ: она изобрѣла наказанье большее, чѣмъ смерть, — ожиданье смерти. Лассенеръ, какъ болѣе тяжкій изъ преступниковъ, долженъ былъ быть казненъ вторымъ.
Когда его, полумертваго отъ ужаса сообщника, положили на гильотину, Лассенеръ, стоявшій на эшафотѣ, сдѣлалъ движеніе впередъ, желая посмотрѣть, какъ отрубаютъ голову.
— Лассенеръ, это могутъ принять за рисовку! — замѣтилъ ему священникъ.
— Благодарю васъ! Вы правы! — съ учтивымъ поклономъ сказалъ Лассенеръ и отстранился.
Онъ спокойно подошелъ къ гильотинѣ, спокойно положилъ голову въ полукруглое отверстіе, но тутъ судьба жестоко обошлась съ Лассенеромъ.
Топоръ гильотины застрялъ и, несмотря на всѣ усилія палача, не спускался.
Такъ прошло съ полминуты.
Тогда Лассенеръ повернулъ лицо къ палачу и крикнулъ ему:
— Скотина!
«И лицо Лассенера, — говорятъ очевидцы, — было въ эту минуту страшно».
Таковъ былъ Лассенеръ, который скверно жилъ и умѣлъ умереть.
Посмертное изданіе стихотвореній Лассенера имѣло огромный успѣхъ и страшно разошлось среди публики.
Лассенеръ-убійца былъ казненъ, и ожилъ Лассенеръ-поэтъ, ожилъ и сталъ безсмертенъ, какъ неразрѣшимая загадка.
Оказалось, что это жесточайшій среди убійцъ отличался душой мягкой, нѣжной, женственной.
Его стихи, превосходные по формѣ и нѣжно-мечтательные по содержанію, ближе всего подходятъ къ стихамъ нашего Фета.
Наканунѣ смерти онъ обращался къ фіалкамъ, которыя вырастутъ на его могилѣ…
Какъ помирить такіе два контраста: жестокость и мягкость, нѣжность, сантиментальность?
«Сантиментальность» — вотъ въ чемъ и объясненіе загадки.
Если даже «геній и злодѣйство» несовмѣстимы, то жестокость и сантиментальность уживаются отлично.
Люди, когда у нихъ нѣтъ масла, довольствуются маргариномъ. А сантиментальность — это маргаринъ чувства.
Люди добрые бываютъ часто грубы въ своей добротѣ, — люди сантиментальные чаще другихъ жестоки.
Люди, убивавшіе жестоко, безпощадно своихъ ближнихъ, привязываются нѣжной, сантиментальной любовью къ пауку въ камерѣ, къ кошкѣ, которая бродитъ по нарамъ тюрьмы.
Люди, которые завтра, бѣжавши, начнутъ убивать ничего имъ не сдѣлавшихъ людей и такъ говорятъ: «буду убивать», — сегодня нѣжно ласкаютъ тюремную кошку и могутъ убить человѣка, который ее ударитъ.
Если вы оставите въ сторонѣ произведенія гигантовъ поэзіи, — то вы увидите, что большинство стиховъ дышатъ не сильнымъ, глубокимъ чувствомъ, а именно сантиментальностью.
И васъ, быть-можетъ, не удивитъ то странное на первый взглядъ смѣшеніе жестокаго убійцы съ сантиментальнымъ поэтомъ, примѣръ котораго мы видѣли на Лассенерѣ.
Добавьте къ этому еще извѣстный психіатрамъ фактъ: страсть къ созвучіямъ, риѳмамъ, — одно изъ проявленій слабоумія.
Впадая въ слабоуміе, больные начинаютъ, обыкновенно, говорить и писать въ родѣ «райка»: все въ риѳму. Они пишутъ безсмыслицу, но зато непремѣнно въ риѳму.
Для нихъ исчезаетъ смыслъ словъ и остаются только созвучія, которыя они подбираютъ безпрерывно, съ утра до ночи, цѣлыми днями.
«Риѳмачи» среди слабоумныхъ самое обыкновенное явленіе. Они только и говорятъ, что созвучія.
Это одна изъ формъ слабоумія.
И теперь васъ, быть-можетъ, не удивитъ появленіе необычайнаго количества риѳмованныхъ строкъ вообще, — а въ особенности на каторгѣ, гдѣ слабоумныхъ больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
Вотъ истинные «источники поэзіи». По крайней мѣрѣ, большинства поэзіи.
I
правитьПащенко, — это его бродяжеское имя, — былъ ужасомъ всего Сахалина.
Когда Пащенко убили, — этому обрадовалась, прежде всего, каторга.
За Пащенко числилось 32 убійства.
Онъ многократно бѣгалъ, и когда его нужно было «уличать», сообщая изъ Одессы на Сахалинъ примѣты Пащенко, писавшіе, начальники тюремъ и надзиратели, добавляли:
— «Только не говорите Пащенко, что свѣдѣнія сообщили мы».
Придетъ и убьетъ.
Таково было страшное обаяніе его имени.
Среди всѣхъ кандальниковъ Александровской тюрьмы Пащенко нашелъ себѣ только одного «человѣка по душѣ», такого же «тачечника», т.-е. приговореннаго къ прикованью къ тачкѣ, какъ и онъ, Широколобова.
Широколобовъ — второй ужасъ всего Сахалина и Восточной Сибири. Кандальные сторонились отъ него, какъ отъ «звѣря».
Широколобовъ былъ сосланъ изъ Восточной Сибири за многократныя убійства.
Широколобовъ — сынъ каторжныхъ родителей, сосланныхъ за убійства и поженившихся на каторгѣ. На портретѣ передъ вами тупое и дѣйствительно звѣрское лицо.
Онъ попался на убійствѣ вдовы-дьяконицы. Желая узнать, гдѣ спрятаны деньги, Широколобовъ пыталъ свою жертву. Отрѣзалъ ей уши, носъ, медленно, по кусочкамъ, рѣзалъ груди. Широколобова привезли на Сахалинъ на пароходѣ «Байкалъ», прикованнымъ желѣзнымъ обручемъ, за поясъ, къ мачтѣ.
Это былъ единственный человѣкъ, съ которымъ нашелъ возможнымъ подружиться въ тюрьмѣ Пащенко. Вмѣстѣ они и отковались отъ тачекъ и совершили побѣгъ, разломавъ въ тюрьмѣ печку.
Они ушли въ ближайшій рудникъ и скрылись тамъ. Каторжане и поселенцы должны были таскать имъ туда пищу.
Должны были, потому что иначе Пащенко и Широколобовъ вышли бы и натворили ужасовъ.
Но ихъ мѣстопребываніе было открыто.
На деревѣ, около входа въ одну изъ штоленъ, почему-то болталась тряпка. Это показалось страннымъ начальству. Не примѣта ли? Была устроена облава, но предупрежденные Пащенко и Широколобовъ ушли и перебрались въ дальній Владимирскій рудникъ.
Тамъ они скрывались точно такъ же.
Однажды, передъ вечеромъ, надзиратель изъ бывшихъ каторжанъ, кавказецъ Кононбековъ, вышелъ съ ружьемъ, какъ онъ говоритъ: «поохотиться, нѣтъ ли бѣглыхъ».
Идя по горѣ, онъ услыхалъ внизу въ кустахъ шорохъ. Это Пащенко и Широколобовъ вышли изъ горы.
Кононбековъ приложился, выстрѣлилъ на шорохъ. Въ кустахъ раздался крикъ. Какая-то тѣнь мелькнула изъ кустовъ.
Кононбековъ бросился въ кусты. Тамъ лежалъ при послѣднемъ издыханіи Пащенко. Пуля угодила ему въ темя и пробила голову. Пащенко «подергался», какъ говоритъ Кононбековъ, и умеръ. Широколобовъ бѣжалъ.
Все, что было найдено при Пащенко, это его «бродяжеская записная книжка», лежавшая въ карманѣ и теперь залитая его кровью.
Потомъ эта книжка была передана мнѣ.
Пащенко былъ высокій, статный, красивый мужикъ, лѣтъ 45, съ большой окладистой бородой, спокойнымъ, холоднымъ, «строгимъ» взглядомъ сѣрыхъ глазъ.
Все, что осталось отъ этого страшнаго человѣка, — книжка[3].
Въ нее безграмотными каракулями Пащенко вписывалъ то, что ему было нужно, что его интересовало, къ чему лежала его душа, — все самое для него необходимое.
Въ ней заключается бродяжескій календарь съ 25 августа, когда Пащенко ушелъ. Пащенко зачеркивалъ проходившіе дни. Послѣднимъ зачеркнуто 30 сентября. 1 октября онъ былъ убитъ.
Затѣмъ идетъ:
— «Маршрутъ. Отъ Срѣтенска Шилкино — 97 верстъ, Усть-Кара — 115» и т. д.
Затѣмъ идетъ нѣсколько какихъ-то адресовъ:
— «Иванъ Васильевичъ Черкашевъ, на Новомъ базарѣ, лавочка; Никита Яковлевичъ Турецкій, уголъ Гусьевской и Зейской, собственный домъ» и т. д.
Люди ли, у которыхъ можно остановиться, или намѣченныя мѣста, гдѣ можно «поработать».
Затѣмъ идутъ, на первый взглядъ, странныя, но въ тюрьмѣ очень необходимыя свѣдѣнія:
— «Посредствомъ гипнотизма можно повелѣвать чужимъ умомъ, т.-е. мозгомъ».
— «Затменье солнца 28 іюля 1896 года».
Списокъ всѣхъ министерствъ.
— «Въ Россіи монастырей 497: мужскихъ 269, женскихъ 228».
— «Швеція и Норвегія — два государства, подъ вліяніемъ одного короля. Занимаетъ „Скандинавскій“ полуостровъ 5 милліоновъ жителей. Столица Швеціи — городъ Стокгольмъ и Норвегіи — „Христіанія“».
Также описаны всѣ европейскія государства, какой городъ столичный, и гдѣ сколько жителей.
Далѣе идутъ свѣдѣнія о «китайской вѣрѣ».
— «Фво, китайскій богъ, рождался 8000 разъ по-ихнему суевѣрію. Акангъ-Беллъ — богъ меньшій, т.-е. малый богъ, низшаго неба. Чушь».
Свѣдѣнія, казалось бы, безполезныя, но нужныя, прямо необходимыя для человѣка, который хочетъ играть «роль» въ тюрьмѣ.
Тюрьма, какъ и все русское простонародье, очень цѣнитъ «точное знаніе».
Именно точное.
— Сколько въ Бельгіи народу?
— Пять съ половиной милліоновъ.
Именно «съ половиной». Это-то и придаетъ солидность знанію.
Народъ — мечтатель, народъ не утилитаристъ, народъ нашъ, а съ нимъ и тюрьма, съ особымъ почтеніемъ относятся къ знанію не чего-нибудь житейскаго, повседневнаго, необходимаго, а именно къ знанію чего-нибудь совершенно ненужнаго, къ жизни непримѣнимаго. И, кажется, чѣмъ безполезнѣе знаніе, тѣмъ большимъ оно пользуется почтеніемъ. Это-то и есть настоящая «мудрость».
Вращаясь среди каторжанъ, вы часто нарываетесь на такіе вопросы:
— А сколько, ваше высокоблагородіе, на свѣтѣ огнедышащихъ горъ, то-есть волкановъ?
— Да тебѣ-то зачѣмъ?
— Такъ, знать желательно. Потому, какъ вы ученый.
— Ей-Богу, не знаю.
— Огнедышащихъ горъ, то-есть волкановъ, на свѣтѣ 48.
Потомъ, одинъ на одинъ, вы можете сказать ему:
— Все-то ты, братецъ мой, врешь. Кто ихъ всѣ считалъ?
Но при тюрьмѣ остерегитесь. Дайте ему торжествовать. На этомъ покоится уваженіе къ нему тюрьмы, на его знаніяхъ, и теперь, когда онъ даже ученаго барина зашибъ, уваженіе къ нему еще болѣе вырастаетъ. Не бросайте же его подъ ноги этимъ людямъ, которые, какъ и всѣ, терпятъ, но не любятъ чужого превосходства.
Среди всѣхъ этихъ необходимыхъ, чтобы играть въ тюрьмѣ роль, свѣдѣній разбросаны стихи.
По словамъ каторжанъ, покойный Пащенко очень любилъ стишки, и тѣ, которые ему приходились по душѣ, записывалъ.
Что же это была за поэтическая душа, которая жила въ человѣкѣ, совершившемъ 32 убійства?
Убійца любилъ только жалостные стихи. Полные грусти и жалобъ.
Жалобъ на судьбу, на несовершенства человѣческой природы:
«Подсѣку жъ я крылья
Дерзкому сомнѣнью,
Прокляну усилья
Къ тайнамъ провидѣнья…
Умъ нашъ не шагаетъ
Міра за границу,
Наобумъ мѣшаетъ
Съ былью небылицу».[4]
Этотъ фаустовскій мотивъ смѣняется жалобою на несправедливость, царящую въ мірѣ:
«Мелкія причины
Тѣшились людями,
Карлы — властелины
Двигали мірами.
Райскія долины
Кровью обливались,
Неба властелины
Въ бездну низвергались».[4]
Полные жалобъ Кольцовскіе стихи больше всего приходятся ему по сердцу, и онъ списываетъ ихъ въ книжку.
Какъ всякій «настоящій преступникъ», онъ жалуется на все и на вся, кромѣ себя, — и ему приходится особенно по душѣ такое стихотвореніе:
«Вы вновь пришли, друзья и братья,
Съ мольбой: „прости и позабудь“,
И вновь сжимается въ объятья
Отъ ласкъ отвыкнувшая грудь.
Но гдѣ же были вы въ то время,
Когда я былъ и нагъ и босъ,
Когда на слабыхъ плечахъ бремя
Работы каторжной я несъ?
Гдѣ были вы, когда печали,
Какъ злые коршуны во тьмѣ,
На части сердце разрывали
Въ безлюдной, страшной тишинѣ?
Гдѣ были вы, когда въ смущеньѣ
Я выступалъ на новый путь,
Когда нуждалась въ ободреньѣ,
Какъ нищій въ хлѣбѣ, эта грудь?
Гдѣ были вы, когда чрезъ мѣру
Я настрадался отъ враговъ,
И, наконецъ, утратилъ вѣру
Въ святую братскую любовь?»[5]
Это стихотвореніе такъ понравилось Пащенко, что онъ и самъ подъ нимъ подписался: поставилъ букву «Ф.» — иниціалъ своей настоящей, не бродяжеской, фамиліи.
И только одно бодрое стихотвореніе, дышащее презрѣньемъ къ людямъ, быть-можетъ, за это-то презрѣніе и понравилось Пащенко:
«Не бойся жизненныхъ угрозъ,
Не надрывай напрасно груди,
Не проливай напрасно слезъ,
Ихъ осмѣютъ надменно люди.
Не бойся нуждъ, не бойся бѣдъ,
Не бойся тяжкой, скорбной доли,
Сноси людское зло и вредъ,
Не преклоняй своей ты воли,
Навстрѣчу разныхъ неудачъ, —
Борись съ судьбой во что бъ ни стало.
Не падай духомъ и не плачь,
Въ уныньѣ толку, другъ мой, мало»…[6]
Такіе стихи записаны въ маленькой, залитой кровью, записной книжкѣ человѣка, который любилъ поэзію и убилъ 32 человѣка.
Такіе стихи отвѣчали мотивамъ, звучащимъ въ его душѣ.
Такіе стихи онъ читалъ и перечитывалъ, отдыхая отъ однихъ убійствъ и готовясь къ другимъ.
Развѣ онъ не обладалъ поэтической душой?
II
правитьПоэтъ-убійца, П—въ — поэтъ-декадентъ. Хотя этотъ малограмотный человѣкъ, конечно, никогда и не слыхалъ о существованіи на свѣтѣ декадентовъ.
Среди массы стихотвореній, переданныхъ имъ мнѣ, часто странныхъ по формѣ, попадаются такія сравненія. Онъ пишетъ:
«Куда бѣжишь и что найдешь ты въ блѣдномъ сердцѣ,
Когда багровыя отъ крови мысли
Зелеными глазами поглядятъ?»
Съ П—вымъ я познакомился на Сахалинѣ, въ сумасшедшемъ домѣ, гдѣ онъ содержится.
Онъ не то чтобы сумасшедшій, въ общепринятомъ смыслѣ слова. Онъ отъ природы таковъ: онъ боленъ moral insanity[7]. Оставаясь на свободѣ, онъ совершалъ безпрестанно массу преступленій, всегда гнусныхъ, скверныхъ, часто говорившихъ объ удивительной извращенности натуры.
П—ву лѣтъ подъ сорокъ.
Предметъ его ненависти — прокуроръ, который обвинялъ его въ первый разъ.
Онъ не можетъ хладнокровно вспомнить объ этомъ прокурорѣ, не можетъ ему простить выраженія:
— Ломброзовскій типъ.
А между тѣмъ П—въ могъ бы служить прямо украшеніемъ извѣстнаго атласа Ломброзо.
Торчащія уши — совершенно безъ мочекъ. Удивительно ярко выраженная ассиметрія лица. Глаза различной величины и неровно посажены, — одинъ выше, другой ниже. Носъ, губы, — все это словно сдвинуто въ сторону. Два совершенно различныхъ профиля. Приплюснутый назадъ низкій лобъ. Страшно широко развитый затылокъ.
Болѣе яркой картины вырожденія нельзя себѣ представить.
П—въ плодъ кровосмѣшенія. Онъ произошелъ отъ связи родныхъ между собой брата и сестры.
Отецъ и мать были горькіе пьяницы.
Первое преступленіе, за которое онъ попалъ въ каторгу, — убійство товарища во время ссоры.
На Сахалинѣ, кромѣ безчисленныхъ кражъ и преступленій на почвѣ половой психопатіи, П—въ совершилъ убійство.
Онъ влюбился въ дочь одного поселенца.
Но репутація П—ва на Сахалинѣ была страшной и отвратительной.
— П—въ идетъ! — это было страшно для поселенцевъ.
П—въ появился въ поселкѣ, — надо было ожидать гнусностей.
Поселенецъ, отецъ любимой дѣвушки, конечно, отказалъ ему.
Тогда П—въ подкараулилъ старика и убилъ его изъ засады.
Отъ вѣчныхъ побоевъ и наказаній, которымъ подвергался П—въ, его спасъ только пріѣздъ на Сахалинъ психіатра.
Психіатръ увидѣлъ въ этомъ странномъ «неисправимомъ преступникѣ» несчастнаго вырождающагося, нравственно и умственно больного, и взялъ его туда, гдѣ этому «ломброзовскому типу» мѣсто, въ сумасшедшій домъ.
Для Ломброзо П—въ, бывшій матросъ, былъ бы истинной находкой еще и потому, что онъ весь татуированъ.
Тутъ я позволю себѣ, кстати, указать на ошибку, которую, по моему мнѣнію, дѣлаетъ Ломброзо, говоря о склонности преступниковъ къ татуировкѣ. Это скорѣе склонность моряковъ.
Среди моряковъ, многіе изъ которыхъ бывали на Востокѣ, гдѣ искусство татуировки доведено до совершенства, дѣйствительно, есть страсть въ татуировкѣ. Я много встрѣчалъ татуированныхъ преступниковъ на Сахалинѣ, но все это были бывшіе моряки. Нѣтъ ничего удивительнаго въ ошибкѣ Ломброзо: онъ наблюдалъ преступниковъ въ итальянскихъ тюрьмахъ, а среди итальянцевъ — моряковъ больше, чѣмъ среди какого бы то ни было народа. Если признать страсть къ татуировкѣ признакомъ «преступной натуры», тогда всѣ флоты всѣхъ странъ состоятъ почти сплошь изъ однѣхъ только преступныхъ натуръ! Вернемся, однако, къ П—ву.
Среди всѣхъ тѣхъ крупныхъ и мелкихъ преступленій и безчинствъ, которыя совершалъ П—въ, онъ съ особой страстью предавался тому же, чему предается и въ сумасшедшемъ домѣ. Писалъ стихи.
Его муза — мрачная и жестокая.
И самъ П—въ занимается поэзіей мрачно. Онъ безпрестанно пишетъ стихи, а затѣмъ рветъ ихъ на мельчайшіе клочки, чтобъ никто потомъ собрать не могъ, или жжетъ.
— Почему же?
— А такъ!
— Не нравятся они вамъ, что ли?
— Одни не нравятся. Не сильно какъ-то сказано. Хочется поздоровѣй, посильнѣе, покрѣпче сказать. А другіе… Кто ихъ читать-то будетъ? Смѣяться еще будутъ. Пусть ужъ не знаютъ, что въ нихъ написано.
Самолюбивъ П—въ страшно, о стихахъ своихъ самаго «поэтическаго», т.-е. высокаго мнѣнія.
И когда я сказалъ ему, что его стихи могутъ быть и напечатаны, расцвѣлъ и засыпалъ меня стихами.
— Здѣсь не передъ кѣмъ говорить, что здѣсь? Каторга! Развѣ это люди?! — съ невѣроятнымъ презрѣніемъ говорилъ П—въ, — а тамъ люди съ понятіемъ. Поймутъ мои мысли.
— Ну, а если при этомъ напечатаютъ и про всѣ ваши дѣянія? — спросилъ его какъ-то докторъ.
— Пусть! — отвѣчалъ П—въ, — только бы стихи-то напечатали.
И этому безсознательному декаденту-поэту было бы, вѣроятно, очень пріятно, если бъ онъ прочелъ въ печати вотъ это стихотвореніе, которое онъ самъ признаетъ лучшимъ:
Гдѣ ты найдешь, убійца изступленный,
Покой покрова милостивыхъ крылъ.
Когда стоишь собой приговоренный,
Что ты убилъ.
Повсюду тѣнь убитаго тобою,
Кого лишилъ ты жизни, дара силъ,
Бредетъ въ крови медлительной стопою,
Вопитъ: «убилъ!»
Зачѣмъ ты въ храмѣ ищешь утѣшенья,
Тогда какъ онъ, который жилъ,
Рукой твоей онъ потерпѣлъ крушенье, —
И ты убилъ.
Пускай весь міръ, прощая и съ привѣтомъ,
Изъ жалости тебя, убійца, осѣнитъ,
Тебя разитъ, какъ пуля рикошетомъ:
«Тобой убитъ».
О, сынъ грѣха! Ты! Трусъ, въ крови залитой.
Да гдѣ же совѣсть? Не было, иль спитъ?
Бѣги… Куда? Всякъ путь, тебѣ закрытый,
«Убилъ!» кричитъ.
III
править«Paklin», — такъ, непремѣнно «по-французски» подписываетъ стихи своимъ бродяжескимъ именемъ сс.-каторжный Паклинъ.
«Paklin» любитъ немножко порисоваться и самолюбивъ страшно.
— Я изъ-за своего самолюбія-то сколько вытерпѣлъ! — говоритъ и имѣетъ право сказать онъ.
Паклинъ былъ присланъ въ Корсаковскъ тогда, когда тамъ былъ начальникъ тюрьмы, не признававшій непоротыхъ арестантовъ.
— Я ночей не спалъ, дрожалъ при мысли одной: а вдругъ меня выпоретъ! — говоритъ Паклинъ, — случись это, — не сдобровать бы ни мнѣ ни ему. По этой кожѣ плеть не ходила, и, можетъ, походитъ только одинъ разъ.
Онъ волнуется, онъ дрожитъ при одной мысли, все лицо его покрывается красными пятнами, глаза становятся злыми.
Чтобъ избѣгнуть возможности порки, Паклинъ добровольно вызвался относить тягчайшую изъ работъ, отъ которой какъ отъ чумы бѣгутъ каторжане: предложилъ пойти сторожемъ на заливъ Терпѣнія.
Богъ знаетъ, для чего существуютъ эти сторожевые посты въ глухой тайгѣ, на берегу холоднаго, бурнаго залива. Тайгу или море сторожатъ?
Жизнь на такомъ сторожевомъ посту, это — одиночное заключеніе.
Даже бѣглые не заходятъ туда. Иногда только забредутъ айны, вымирающіе дикари, аборигены Сахалина, зимой одѣтые въ соболя, лѣтомъ — въ платье, сшитое изъ рыбьей кожи.
Отъ этой «каторги» отказываются всѣ каторжане: лучше ужъ пусть порютъ въ тюрьмѣ.
Три года выжилъ Паклинъ въ этомъ добровольномъ одиночномъ заключеніи среди тайги, пока не смѣстили смотрителя тюрьмы. Тогда онъ вернулся въ постъ къ людямъ, — такъ и оставшись не поротымъ.
Паклинъ изъ казаковъ. Онъ совершилъ убійство въ ссорѣ, бѣжалъ, раздобылся гдѣ-то паспортомъ какого-то Паклина и занялся грабежами.
Онъ очень любитъ читать, и любимымъ его чтеніемъ «въ тѣ поры» были книжки, гдѣ говорилось «о разбойникахъ».
Онъ брезговалъ мелкими кражами, какъ брезговалъ и убійствами.
— Зачѣмъ убивать? Пригрозить только надо. Который человѣкъ интеллигентный, — онъ и словъ послушаетъ. Ему растолкуешь, онъ и самъ пойметъ: лучше ужъ денегъ лишиться, чѣмъ жизни.
Ему везло: Паклинъ все нападалъ на «интеллигентныхъ» людей. Совершая большіе кражи и грабежи, всегда съ сообщниками, Паклинъ долженъ былъ переѣзжать изъ города въ городъ.
— Заѣду въ городъ, попьянствую, покучу, потомъ накуплю своихъ любимыхъ книжекъ и читаю. Въ засосъ читалъ, съ утра до ночи. Спать даже часто не могъ: ночи напролетъ читалъ.
— И все про разбойниковъ?
— Только про нихъ и читалъ. Въ головѣ все, бывало, ходуномъ ходитъ: въ ихъ положеніе вхожу. Все себя на ихъ мѣстѣ представляю. «Вотъ бы, думаю, такимъ быть».
Попался Паклинъ на убійствѣ одного духовнаго лица на югѣ.
Жертва оказалась человѣкомъ не «интеллигентнымъ».
И надо видѣть, съ какимъ презрѣніемъ и насмѣшкой отзывается Паклинъ о своей жертвѣ.
— Говоритъ вдругъ намъ: «Кого вы убиваете? На кого руку поднимаете?» Тоже! Обѣтъ нестяжанія далъ, а у самого денегъ куры не клюютъ.
Паклинъ забрался на грабежъ вдвоемъ.
Товарищъ денегъ искалъ, а Паклинъ держалъ жертву и «уговаривалъ».
— Не кричите! Мы только имущество ваше возьмемъ, а васъ не тронемъ.
Пока товарищъ ломалъ комодъ, столы, — жертва была покойна. Когда подошелъ къ укладочкѣ: старикъ поблѣднѣлъ весь, словно полотно сдѣлался, откуда сила взялась, рванулся изъ рукъ, глаза страшные сдѣлались… Такое меня омерзѣніе взяло: вѣдь вотъ какъ человѣка жадность обуяла. Я его ножомъ по горлу и хватилъ.
И разсказывая это, — рыжій, покрытый веснушками, заикающійся Паклинъ улыбается презрительной улыбкой.
Таковъ Паклинъ, пишущій въ своей записной книжкѣ:[8]
— «Лежу на утесѣ» около маяка, въ шестидесяти шагахъ отъ кладбища, и смотрю на гладь широкаго моря. Все тихо, — и грустно въ груди, и душа моя томной думой полна…
«Придутъ и здѣсь меня оставятъ, —
Враги мои, друзья мои! —
Крестъ надо мною не поставятъ,
Зароютъ здѣсь отъ васъ вдали.
Никто ко мнѣ ужъ не придетъ
Поплакать изъ родни съ тоской,
На памятникѣ не прочтетъ, —
Ни сколько жилъ, ни кто такой…
И на курганъ забытый мой
Лишь соловей вспорхнетъ весной,
Лишь онъ нарушитъ мой покой,
Онъ, — восхищенъ весны красой,
Онъ будетъ пѣть, но не разрушитъ
Тѣхъ сновъ, могилы чѣмъ полны;
И пѣснь его ужъ не нарушитъ
Моей могильной тишины…»
Чѣмъ это обращеніе къ соловью хуже Лассенеровскаго обращенія къ фіалкамъ, которыя вырастутъ на его могилѣ?[9]
И тамъ и здѣсь звучитъ та же сантиментальность, замѣняющая чувство у жестокихъ натуръ.
— Такой я въ тѣ поры негодяй былъ! — говоритъ Паклинъ, разсказывая о прошломъ.
Книги, которыя онъ тогда такъ любилъ, онъ называетъ не иначе, какъ «дрянными».[9] О себѣ, тогдашнемъ себѣ, онъ отзывается не иначе, какъ о «негодяѣ».
Три года, проведенные въ одиночествѣ, среди природы, сильно измѣнили Паклина. Въ эти три года онъ велъ записки объ айнахъ, которые иногда заходили къ нему. Паклинъ приглядывался къ ихъ жизни, наблюдалъ, и чѣмъ больше наблюдалъ, тѣмъ человѣчнѣе и человѣчнѣе относился къ бѣднымъ, судьбой обиженнымъ дикарямъ.
— «Прежде, — пишетъ онъ въ своихъ наивныхъ запискахъ, — я смотрѣлъ на этихъ айновъ, какъ всѣ: не люди. Подстрѣлить, — взять у него соболей, да и все. Но какъ больше присмотрѣлся, вижу, что это вздоръ и невѣжество. Айны такіе же люди, очень хорошо между собою живутъ. Честные и добрые, только очень бѣдные. И у нихъ есть Богъ, только неправильный, а о правильномъ имъ вѣдь никто не объяснялъ. А душа у нихъ такая же и такъ же молиться хочетъ».
Теперь отъ прежняго гордаго, заносчиваго, нелюбимаго даже каторгой за презрительный нравъ и за гордость Паклина — не осталось и слѣда.
— Теперь я тише воды, ниже травы. Обидятъ — стерплю! — улыбаясь говорилъ Паклинъ, и на его отталкивающемъ лицѣ играетъ милая, добрая улыбка, — другой разъ и не стерпѣлъ бы, да вспомнишь про жену и про дѣтей, — ну, и покоришься.
Въ Корсаковскѣ, — какъ я уже говорилъ, — Паклинъ получилъ въ «сожительницы» молодую, хорошенькую дѣвушку, «скопческую богородицу», сосланную на Сахалинъ. Она народила ему дѣтей. Паклинъ превратился въ нѣжнаго, любящаго мужа и отца, отличнаго работящаго хозяина.
Заживъ «людской жизнью», по его выраженію, Паклинъ сталъ вникать въ людскія горести и нужды, и въ его стихахъ, которые онъ писалъ и пишетъ постоянно, зазвучали иныя ноты. Рѣже стало попадаться «я», и въ стихахъ зазвучали, такъ сказать, «гражданскіе мотивы».
«Есть кусочекъ земли
Между синихъ морей,
Обитаемъ звѣрьми
И пріютъ дикарей.
Надъ нимъ свѣтитъ луна,
Солнце грѣетъ тепло,
И морская волна
Лижетъ берегъ его.
Не было, какъ сейчасъ,
Изъ Руси никого,
Называютъ у насъ
Сахалиномъ его.
Были видны однѣ
Лишь вершины хребтовъ,
А теперь поглядишь,
Сколько селъ и портовъ!
И теперь, каждый годъ,
Лишь настанетъ весна,
„Ярославль“ пароходъ
Уже тянетъ сюда
Осужденныхъ навѣкъ,
Негодящій народъ.
Сотенъ семь человѣкъ
Привезетъ пароходъ.
Проворчитъ капитанъ,
Не уронитъ слезу:
— „Ждите, осенью вамъ
Я сестеръ привезу“.
Обливаясь слезьми,
Остается народъ.
Ужъ на берегъ свезли,
И ушелъ пароходъ.
А на пристани къ намъ
Ужъ конвой приступилъ.
Толстобрюхій „Адамъ“[10]
Окружной прикатилъ.
А за нимъ пѣшкурой
И смотритель идетъ.
Говоритъ окружной:
— Принимайте народъ!
— Гдѣ же писарь? Скорѣй
Перекличку! — Сейчасъ!
— Ерофеевъ Андрей,
Черемушниковъ Власъ,
Разуваевъ Еремъ!
Раздѣваевъ Ѳедотъ,
Растегаевъ Пахомъ!
По порядку идетъ.
Вотъ подходитъ одинъ,
Говоритъ: — Эге, братъ!
Ты, какъ видно, „Иванъ“,
У тебя волчій взглядъ!
Ты бродяга? — „Кто я?“
— Говори, негодяй!
— Кто-де я?[11] — Вишь, свинья!
Эй, палачъ, разгибай!
Запорю! Водку пьешь?
— „Никакъ нѣтъ, я не пью!“
— Здѣсь бродяжить пойдешь,
Въ кандалы закую.
Мнѣ покоренъ здѣсь всякъ,
До небесъ высоко…
Въ мигъ узнаешь маякъ…[12]
До царя далеко!
Безъ вины дать бы сто[13],
Наказать бы я могъ!
Для меня вы ничто,
Я вамъ царь, я вамъ Богъ[14].»
— Ради Бога, — просилъ меня Паклинъ, — напечатайте мои стихи. Пусть дойдетъ до людей стонъ заживо похороненнаго человѣка.
Таковъ «Paklin».
IV
правитьСъ бродягой Луговскимъ я познакомился при очень трагическихъ обстоятельствахъ.
Онъ сидѣлъ въ одиночкѣ въ кандальномъ отдѣленіи Онорской тюрьмы и думалъ:
«Повѣсятъ или не повѣсятъ?»
Наканунѣ онъ, писарь тюремной канцеляріи, въ пьяномъ видѣ убѣжалъ, захвативъ револьверъ и «давши клятву передъ товарищами» застрѣлить бывшаго смотрителя тюрьмы, пріѣхавшаго въ Оноръ за вещами.
Всю ночь въ смотрительской квартирѣ, гдѣ остановился и бывшій смотритель, не спали, ожидая выстрѣла въ окно. На утро Луговского поймали.
Шелъ споръ. Бывшій смотритель, раздраженный, разозленный, кричалъ:
— Вамъ хорошо говорить, — не васъ хотѣли убить. А у меня жена, дѣти. Вы этого не смѣете такъ оставить! Я губернатору донесу. Каторга и такъ распущена. Пусть его судятъ за то, что хотѣлъ меня убить. Надо дать каторгѣ примѣръ!
За такія дѣянія на Сахалинѣ смертная казнь.
Новый начальникъ, болѣе мягкій, уговаривалъ его не начинать дѣла:
— Это было просто пьяное бахвальство. Высидитъ за это въ карцерѣ, — да и все!
Эти споры тянулись двое сутокъ.
Луговской зналъ о нихъ, — и когда я заходилъ къ нему утѣшить и ободрить, онъ со слезами на глазахъ и со смертной тоской въ голосѣ говорилъ:
— Одинъ бы конецъ! Только скорѣй бы! Скорѣй съ этого свѣта!
Преступленіе, за которое Луговской попалъ въ каторгу, это то же преступленіе, за покушеніе на которое мы такъ аплодируемъ Валентину въ «Фаустѣ»[15].
Онъ убилъ обольстителя своей сестры.
Попавъ за это въ среду профессіональныхъ убійцъ, грабителей, людей-звѣрей, — Луговской, по его словамъ, «испугался» и бѣжалъ…
Подъ бродяжеской фамиліей Луговского его поймали, «водворили на заводскія работы», т.-е., вновь въ каторгу. И вотъ началось безпрерывное паденіе. У Луговского отличный почеркъ, — каторга сначала заставляла его поддѣлывать разные необходимые ей документы, затѣмъ онъ началъ самъ этимъ заниматься.
— До чего доходилъ! За рубль, за полтинникъ нанимался! — рыдалъ, вспоминая прошлое, Луговской, — да что за полтинникъ! За шапку старую, рваную нанялся документъ поддѣлать, — до того весь пропился!
Онъ пилъ, за вино готовъ былъ на все.
— А что оставалось дѣлать? Такимъ я въ каторгу пришелъ?
Онъ попадался. Его пороли розгами и плетьми.
И вотъ теперь этотъ «Валентинъ» валялся передо мной на нарахъ, — бился, рыдалъ, распухшій, образъ человѣческій потерявшій отъ пьянства.
Бился и рыдалъ:
— Хоть бы поскорѣй съ этого свѣта! Довольно. Ничего на немъ, кромѣ мученій, нѣтъ.
Побѣдилъ въ спорѣ новый смотритель. Черезъ два дня злость, вызванная пережитымъ страхомъ, у стараго смотрителя улеглась, и онъ согласился на тотъ «поворотъ», который, въ сущности, дѣло и имѣло: угрозы Луговского были признаны просто пьянымъ бахвальствомъ, и наказаніе за нихъ положено — недѣля карцера. «Дѣла» рѣшено было не возбуждать.
Радостную вѣсть Луговскому принесъ я. Онъ сначала не вѣрилъ, потомъ расплакался. Ослабѣлъ какъ-то весь. Сидѣлъ на нарахъ блаженно улыбаясь, на него напала болтливость. Онъ говорилъ много, много, зарекался пить, разсказывалъ о своихъ страхахъ и, между прочимъ, сказалъ:
— А я было совсѣмъ съ землей простился. Думалъ на воздухѣ висѣть, — и стихи даже написалъ.
— А вы пишете стихи, Луговской?
Онъ конфузливо улыбнулся:
— Малодушествую. — Одно мое утѣшеніе.
И, разговорившись о стихахъ, указалъ мнѣ своего товарища, тоже писаря, трезваго, тихаго и милаго молодого человѣка:
— У Гриши возьмите мои стишки. У него тетрадочка. У него, — и отъ себя прячу-съ, чтобъ въ пьяномъ видѣ тетрадочку не растерзать. Въ пьяномъ видѣ я все крушить, рвать, ломать готовъ. Въ трезвомъ — я человѣкъ тихій, ничтожный, а въ пьяномъ злость на меня нападаетъ.
— Ну, а теперь вы какіе же стихи, Луговской, написали?
— Какіе ужъ у меня стихи! — улыбнулся Луговской, — смѣяться только будете. Я вѣдь не доучился-съ. Мнѣ бы еще учиться надо, а меня въ каторгу.
— Ну, прочтите. Зачѣмъ смѣяться?
Луговской досталъ изъ кармана лоскутокъ бумаги, на которомъ онъ огрызкомъ карандаша написалъ стихи:
— Утромъ проснулся. О своихъ, которые тамъ остались, о прежнемъ вспомнилъ, — ну, написалось…
И онъ прочелъ:
«Пришла пора, друзья, проститься
Мнѣ съ свѣтомъ солнечныхъ лучей
И съ смертью рано помириться,
Какъ съ моремъ мирится ручей.
Ручья конецъ въ томъ бурномъ морѣ,
И волнъ сѣдыхъ его страшась,
Журчитъ и стонетъ въ лютомъ горѣ
Онъ, съ горъ по камешкамъ струясь.
А мой конецъ въ житейскомъ морѣ,
Въ глуши, далеко отъ людей,
Въ странѣ суровой, на просторѣ,
Гдѣ судъ свершаютъ безъ судей…»
Такое стихотвореніе написалъ въ одиночной камерѣ кандальной тюрьмы, ожидая петли, этотъ человѣкъ, ничего, кромѣ каторги, не видавшій въ жизни и писавшій стихи.
Въ тетрадкѣ, которую я взялъ почитать у его товарища, была вся его жизнь. Все, что онъ видѣлъ и чувствовалъ, складывалось въ его головѣ въ созвучія, часто убогія по формѣ, всегда дышавшія ужасомъ и скорбью.
Я приведу отрывокъ одного «письма изъ-за гроба», описывающаго дѣйствительное происшествіе, случившееся въ 1887 г. въ Хабаровскѣ, при казни каторжанина Легкихъ, убившаго на карѣ надзирателя — «нарядчика».
«Но не взирая на лишенья,
На трудность тягостныхъ работъ,
Нарядникъ злой безъ сожалѣнья
Все больше угнеталъ народъ.
Я не стерпѣлъ… Одно мгновенье…
Досужій часъ я улучилъ,
Въ минуту гнѣва, раздраженья
Того нарядчика убилъ.
И пала жертва моей мести,
Ударъ былъ вѣренъ и тяжелъ…
Пока неслися о томъ вѣсти,
Я самъ съ признаніемъ пришелъ.
И вотъ, друзья, въ каютѣ темной
Еще съ полгода я сидѣлъ,
Томясь, какъ прежде, думой черной,
На Божій свѣтъ ужъ не глядѣлъ.
Меня тамъ судьи навѣщали,
Священникъ изрѣдка бывалъ,
А что въ награду обѣщали, —
Объ этомъ я заранѣ зналъ.
Замкомъ секретнымъ застучали,
Приклады стукнули объ полъ,
И страшно, страшно прозвучали
Слова, — чтобъ къ исповѣди шелъ.
Священникъ встрѣлъ благословляя
Меня какъ сына своего
И добрымъ словомъ утѣшая,
Желалъ за гробомъ мнѣ всего…
Затѣмъ, палачъ рукой проворной
На шею петлю мнѣ надѣлъ,
И этой петлею позорной
Отправить къ праотцамъ хотѣлъ.
Но тутъ судьба мнѣ „улыбнулась“,
Веревка съ трескомъ порвалась,
На мигъ дыханіе вернулось,
И жизнь тихонько подкралась.
Не радъ я былъ, что грудь дышала,
Не радъ былъ видѣть бѣлый свѣтъ,
Душа моя уже витала
Далеко, — тамъ, гдѣ жизни нѣтъ.
Я жаждалъ смерти, какъ лѣкарства,
Искалъ ея, какъ будто мать,
Чтобы скорѣй свои мытарства
Ей вмѣстѣ съ жизнью передать…»
Такими картинами полна его тетрадь, какъ и его жизнь!
«Отхлопотавшій» Луговского смотритель былъ страшно радъ за него:
— Превосходнѣйшій человѣкъ! Мягкій, тихій, кроткій. Только вотъ выпьетъ, — въ остервенѣнье приходитъ. Да ему нельзя и не пить!
V
правитьНигдѣ не пишутъ столько стиховъ, какъ въ Россіи. Спросите объ этомъ у редакторовъ газетъ и журналовъ. Сколько они получаютъ стиховъ, написанныхъ, по большей части, безграмотно, каракулями. Нигдѣ нѣтъ столько стихослагателей-самоучекъ.
Стихослагатель-самоучка изъ простонародья относится къ своимъ стихамъ, какъ къ чему-то священному. Товарищи надъ нимъ подтруниваютъ, часто насмѣхаются, но втайнѣ все-таки имъ гордятся:
— Вотъ, молъ, какой въ нашей артели, въ нашемъ лабазѣ, въ нашей лавкѣ человѣкъ есть! Стихи писать можетъ!
Сахалинъ — капля большого моря. И капля такова же, какъ море.
На Сахалинѣ пишется страшная масса стиховъ. Сборнички этихъ стиховъ, чисто-начисто переписанные, часто съ очень фигурно разрисованной первой страницей, хранятся въ тюрьмахъ, какъ что-то очень важное, очень цѣнное, у каторжанъ въ «укладочкахъ», — въ маленькихъ сундукахъ, стоящихъ въ головахъ на нарахъ, — гдѣ хранятся чай, сахаръ, деньги, табакъ, портреты близкихъ, у кого они есть, письма «изъ дома».
Такую тетрадочку я получалъ на просмотръ только тогда, когда тюрьма хорошо со мной знакомилась, когда я заслуживалъ ея расположеніе и полное довѣріе.
Тюрьма страшно интересовалась:
— Ну, что?
И слыша, что «стихи отличные, хоть сейчасъ печатать можно», тюрьма расцвѣтала и гордилась:
— Вотъ, какіе у насъ люди есть!
По формѣ это, по большей части, подражаніе Кольцову.
Вотъ истинный русскій народный поэтъ. Грамотность сказывается. Каторга поетъ, какъ пѣсни, массу кольцовскихъ стихотвореній. И когда человѣкъ хочетъ вылить свои думы и чувства, — кольцовская форма и кольцовскій духъ оказываются самыми подходящими къ его душѣ.
По содержанію — это масса обращеній «къ ней», къ далекой «роднѣ», къ «друзьямъ и братьямъ», къ своей «будущей могилѣ».
Страшная масса жалобъ на судьбу, на людей, на окружающихъ, на несправедливость. Масса жалобъ на утрату вѣры, надежды, любви. Почти никогда — самобичеваніе.
Это то же содержаніе, что и содержаніе всѣхъ разговоровъ всѣхъ каторжанъ.
Сахалинъ «созданъ», — и ради этого истрачена страшная уйма денегъ, — для исправленія преступниковъ.
Девизъ этого «мертваго острова»:
— Возрождать, а не убивать.
Если исправленіе и возрожденіе немыслимы безъ раскаянія, то Сахалинъ не исполняетъ, не можетъ исполнять своего назначенія.
Все, что дѣлается кругомъ, такъ страшно, отвратительно и гнусно, что у преступника является только жалость къ самому себѣ, убѣжденіе въ томъ, что онъ наказанъ свыше мѣры, и, въ сравненіи съ наказаніемъ, преступленіе его кажется ему маленькимъ и ничтожнымъ. Чувство, совершенно противоположное раскаянію!
Въ его умѣ живетъ эта мысль, конечно, не такъ только формулированная:
— Велика изобрѣтательность человѣческая по части преступленій, но до сихъ поръ еще не изобрѣтено такого преступленія, которое заслуживало бы такой каторги, какъ сахалинская.
Я вообще не вѣрю въ спасительность страданій. Страданія только ожесточаютъ человѣка. Недаромъ самые жестокіе и безчеловѣчные надзиратели изъ бывшихъ каторжанъ.
Но, и помимо этого, какого хорошаго результата можно ждать отъ того, что вы посадите человѣка въ помойную яму?
А Сахалинъ — это помойная яма.
Ужасная и отвратительная яма, гдѣ люди совсѣмъ живые, и люди «еще живые» свалены въ одну кучу, среди людей, разлагающихся и разложившихся. Придавлены разложившимися.
Конечно, отъ такого сосѣдства — живой задохнется, а не мертвый воскреснетъ.
Вотъ почему сахалинское житье-бытье располагаетъ только къ жалости къ самому себѣ, а отнюдь не къ раскаянію.
И это такъ. Спросите у любого человѣка, хорошо знающаго Сахалинъ:
— Видали вы среди каторжанъ — кающихся, такихъ, которые смотрѣли бы на наказаніе сахалинской каторгой какъ на вступленіе своей вины?
Вамъ отвѣтъ:
— Нѣтъ.
За все время я встрѣтилъ только одного, — говорилъ мнѣ какъ-то докторъ Поддубскій, человѣкъ умный, чуткій, прослужившій на Сахалинѣ долго и знающій его великолѣпно, — мужичонка-старичокъ такой попался. Онъ былъ приговоренъ за холерные безпорядки, обвинялся въ убійствѣ доктора. Мужичонка слабый, больной; при пріемѣ я его въ лазаретъ хотѣлъ положить. Мужичонка запротестовалъ: «Нѣтъ, ты меня ужъ того… въ каторгу. Жить мнѣ не долго осталось, — по больницамъ буду лежать, грѣхъ свой отработать не успѣю. А у меня грѣхъ есть: доктора мы убили». — «Да ты-то убивалъ?» — «А кто жъ его знаетъ. Народу толпа была, убивали. И я камень бросилъ»… — «Попалъ?» — «Не знаю, попалъ ай нѣтъ, а только что камень бросилъ. Надо отработывать».
Черезъ руки доктора Поддубскаго прошли тысячи, — и только одинъ, смотрѣвшій на сахалинскую каторгу какъ на что-то заслуженное. Да и тотъ, можетъ-быть, ни въ чемъ неповинный!
Все остальное только жалуется.[9] И только жалобы слышатся и въ стихахъ.
Замѣчательное дѣло. Среди невѣроятной массы сахалинскихъ стиховъ нѣтъ ни одного, написаннаго на тему о побѣгахъ. Нѣтъ ни одной каторжной пѣсни, написанной на эту тему. Старая, теперь совершенно забытая, острожная пѣсня:
«Звенитъ звонокъ. На счетъ сбирайся.
Ланцовъ задумалъ убѣжать.
Съ слезьми съ друзьями онъ простился,
Проворно печку сталъ ломать.»
Эта пѣсня осталась единственной.
Я собралъ, кажется, все, что написано въ стихахъ на Сахалинѣ, и напрасно искалъ:
— Нѣтъ ли чего про побѣги?
«Побѣгъ», это — затаенная мечта каторжника, послѣдняя надежда, единственное средство къ избавленію, для тюрьмы «самая святая вещь», — о побѣгахъ не только не пишутъ, о нихъ не говорятъ.
Самая оживленная, задушевная, откровенная бесѣда въ тюрьмѣ моментально умолкаетъ, какъ только вы упомянули о побѣгахъ.
Объ этомъ можно только молчать.
Это слишкомъ «священная» вещь, чтобы о ней говорить даже въ стихахъ.
VI
правитьСахалинская каторга создала свою особую эпическую поэзію.
Это — циклъ «Онорскихъ стихотвореній», разбросанныхъ по всѣмъ тюрьмамъ. «Иліады» Сахалина.
Это отголоски онорскихъ работъ, знаменитыхъ, безсмысленныхъ, безцѣльныхъ, нечеловѣческихъ по трудности, сопровождавшихся ужасами, массой смертей, людоѣдствомъ.
По большей части такія стихотворенія носятъ названіе: «Отголоски ада».
Часто неуклюжія по формѣ, они полны страшныхъ картинъ.
Я приведу вамъ отрывки такого «отголоска», принадлежащаго поэту — многократному убійцѣ, отбывавшему каторгу на онорскихъ работахъ.
Это стихотвореніе написано лѣвой рукой: работы были такъ тяжки и смерть въ тундрѣ такъ неизбѣжна, что авторъ этого стихотворенія взялъ топоръ въ лѣвую руку, положилъ правую на пень и отрубилъ себѣ кисть руки, чтобы стать «неспособнымъ къ работѣ» и быть отправленнымъ обратно въ тюрьму. Такая страшная форма «уклоненія отъ работъ» практиковалась на онорской просѣкѣ нерѣдко.
Вотъ отрывки изъ этихъ «отголосковъ ада». Картина при рубкѣ тайги.
«Тамъ, наповалъ убитъ вершиной,
Лежитъ, въ крови, убитый трупъ…
Съ нимъ поступаютъ, какъ съ скотиной
Поднявши въ сторону несутъ. —
Молитвы, бросивъ, не пропѣли…
На нихъ съ упрекомъ посмотрѣлъ,
Лишь воронъ, каркнувшій на ели, —
На зовъ собратій полетѣлъ…»
А вотъ другой отрывокъ, описывающій людоѣдство среди каторжныхъ, случаи котораго были констатированы на онорскихъ работахъ офиціально:
«И многіе идутъ бродяжить,
Сманивъ товарищей своихъ,
А какъ усталъ, — кто съ нимъ приляжетъ,
Того ужъ вѣчный сонъ постигъ.
Убьютъ и тѣло вырѣзаютъ,
Огонь разводятъ… и шашлыкъ…
Его и имъ не поминаютъ. —
И не одинъ ужъ такъ погибъ».
Такихъ картинъ полны всѣ «отголоски ада».
VII
правитьЮморъ — одна изъ основныхъ чертъ русскаго народа.
Не гаснетъ онъ и среди сахалинскаго житья-бытья, воспѣвая «злобы дня».
Служащіе презираютъ каторгу.
Каторга такъ же относится къ служащимъ.
Пищей для юмора поэтовъ-каторжанъ являются разныя «событія» среди служащихъ.
Жизнь сахалинской «интеллигенціи» полна вздоровъ, сплетенъ, кляузъ, жалобъ, доносовъ. Тамъ всѣ другъ съ другомъ на ножахъ, каждый готовъ другого утопить въ ложкѣ воды. И изо всякаго пустяка поднимается цѣлая исторія.
Исторія обязательно съ жалобами, кляузами, часто съ доносами, всегда съ офиціальной перепиской.
Эта переписка въ канцеляріяхъ ведется писарями изъ каторжанъ же. И, такимъ образомъ, каторга знаетъ всегда все, что дѣлается въ канцеляріяхъ — знаетъ и потѣшается.
Изъ массы юмористическихъ «злободневныхъ» стихотвореній я приведу для примѣра одно, описывающее «исторію», надѣлавшую страшнаго шума на Сахалинѣ.
«Исторія» вышла изъ-за… курицы.
Курица, принадлежащая женѣ одного изъ служащихъ, пристала къ курамъ, принадлежавшимъ женѣ священника.
Жена служащаго и ея мужъ увидѣли въ этомъ «злой умыселъ» и обратились къ содѣйствію полиціи.
Полицейскіе явились во дворъ священника и отнесли «инкриминируемую курицу» на мѣсто постояннаго жительства.
Священникъ въ такихъ дѣйствіяхъ полиціи, конечно, усмотрѣлъ оскорбленіе для себя.
И пошли писать канцеляріи.
Жалобы, отписки, переписки посыпались цѣлой лавиной, — волнуя весь служащій Сахалинъ.
Я самъ слышалъ, какъ гг. служащіе по цѣлымъ часамъ необычайно горячо обсуждали «вопросъ о курицѣ» и ждали большихъ послѣдствій:
— Еще неизвѣстно, чѣмъ курица кончится!
Тюрьма немедленно воспѣла это въ стихахъ. Вотъ отрывки.
Супруга служащаго жалуется своему супругу:
«Ахъ, мой милый, вотъ бѣда!
Я вчера курей смотрѣла;
И та курица, что пѣла,
Помнишь, часто пѣтухомъ,
Вѣдь пропала! И грѣхомъ,
Какъ потомъ я разузнала, —
Прямо къ батюшкѣ попала.
И теперь ужъ у попа
Курицъ цѣлая копа…»
Служащій «обратился къ содѣйствію полиціи», и та поспѣшаетъ «водворить курицу на мѣсто жительства»:
«Потъ ручьемъ съ нихъ лилъ, катился,
И песокъ какъ вихорь вился
Изъ-подъ ихъ дрожащихъ ногъ…
Знать, досталось на пирогъ!!!»
Священникъ въ это время выходитъ изъ дома и…
«И лишь онъ ступилъ во дворъ,
Что же видитъ? О, позоръ!
Снявши фраки, сбросивъ сабли,
Руки вытянувъ, что грабли,
Полицейскій съ окружнымъ
Словно пляшутъ передъ нимъ!
И, нагнувшись до земли,
Ловятъ курицу они…»
Чѣмъ кончится исторія, — вы знаете:
Канцеляріи пишутъ.
Служащіе волнуются и ждутъ «отъ курицы послѣдствій».
Тюрьма потѣшается, читаетъ стихотвореніе поэта-каторжника.
А въ курятникѣ, по словамъ стихотворенія, происходитъ слѣдующее:
«А въ тотъ мигъ на куросѣстѣ,
Сидя съ курицами вмѣстѣ,
Такъ бѣглянка говорила:
— И зачѣмъ меня родила
Въ бѣлый свѣтъ старуха-мать!
Не дадутъ и погулять!
И что сдѣлать я могу?
Чуть что выйдешь къ пѣтуху,
А глядишь, — тутъ за тобой
Вся полиція толпой!»
Такъ развлекаютъ каторгу.
Примѣчанія
править- ↑ Этотъ раздѣлъ присутствуетъ только въ изданіи 1903 года.
- ↑ фр. Conciergerie — Консьержери
- ↑ Въ изданіи 1903 года: эта вотъ книжка, залитая его кровью, лежащая теперь передо мной
- ↑ а б А. В. Кольцовъ Неразгаданная истина
- ↑ Необходим источник
- ↑ Необходим источник
- ↑ англ. moral insanity — нравственное помѣшательство
- ↑ Въ изданіи 1905 года: О преступленіи Паклина я уже говорилъ (см. часть первую «Паклинъ»).
Теперь познакомимся съ его произведеніями. - ↑ а б в Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Тюремная кличка кого-то изъ служащихъ.
- ↑ Обычная манера бродягъ не отвѣчать на вопросъ о званіи.
- ↑ Около маяка въ посту Корсаковскомъ — кладбище.
- ↑ Начальникъ округа имѣетъ право дать безъ суда и слѣдствія, по единоличному распоряженію, до 100 розогъ и до 30 плетей.
- ↑ Только въ изданіи 1903 года: Любимая поговорка сахалинскихъ служащихъ, очень нелюбимая каторжанами.
- ↑ Только въ изданіи 1905 года: См. I ч., очеркъ «Интеллигентные люди на каторгѣ».