Сахалин (Дорошевич)/Интеллигентные люди на каторге/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Посвященіе въ каторжники | Сахалинъ (Каторга) — Интеллигентные люди на каторгѣ | Тальма на Сахалинѣ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 323. |
«Какое страшное мученье
Страдать вѣка безъ раздѣленья,
Все знать, все чувствовать, все видѣть,
Все противъ воли ненавидѣть,
И все на свѣтѣ презирать»…
Приходилось ли вамъ когда-нибудь видѣть въ глаза смерть?
Тогда вы знаете, что «время», это — вздоръ, что понятіе о «времени» — условность, что часовъ, минутъ, секундъ на свѣтѣ не существуетъ.
Пока поднимется и щелкнетъ курокъ, — вы успѣете столько передумать, переиспытать, перечувствовать, сколько не передумали бы, не перечувствовали, не переиспытали въ годъ.
И мнѣ кажется, я имѣю право, ставя эпиграфомъ къ этой статьѣ строки Лермонтова, оставить слово «вѣка».[1]
Годъ каторги… Это — не 12 мѣсяцевъ, изъ которыхъ каждое 20 приноситъ вамъ жалованье. Это — не «четыре сезона», какъ для свѣтскихъ людей. Не 365 дней, какъ для всѣхъ. Это — милліоны минутъ, изъ которыхъ многія — каждая длиннѣе вѣчности.
Все, что я долженъ измѣнить въ Лермонтовскихъ стихахъ, это — слова на «свѣтѣ»:[1]
«И все кругомъ насъ презирать».[1]
Развѣ можно не презирать всѣхъ этихъ «Ивановъ», «храповъ», «жигановъ», «асмодеевъ», «хамовъ», «поддувалъ», «крохоборовъ». Презирать и быть съ ними за панибрата.
Потому что это «ваше общество»! Потому что рядомъ съ ними вы спите на нарахъ, вмѣстѣ ѣдите, работаете, съ ними дѣлите вашу жизнь!
Да, если бы даже только «быть за панибрата».
Нѣтъ!
«Барина» каторга ненавидитъ.
«Барина» каторга презираетъ за его слабость, непривычку къ физическому труду.
— Какой онъ рабочій въ артели? Намъ за него приходится работать.
Надъ бариномъ каторга «измывается», потому что у него есть привычки, заставляющія его сторониться отъ грязи.
— Нѣтъ! Ты попалъ — такъ терпи! Нечего нѣжничать! Такой же теперь!
«Барину» каторга не довѣряетъ:
— Продастъ, чтобы въ писаря выскочить!
— «Баринъ!» — у каторги нѣтъ хуже, нѣтъ презрительнѣе клички.
И вотъ, когда я подумаю о положеніи интеллигенціи въ каторгѣ, — цѣлый рядъ призраковъ встаетъ предо мной.
Прямо, призраковъ!
Вотъ несчастный бродяга Сокольскій[3], бывшій студентъ, о которомъ я уже говорилъ[4].
Больной, эпилептикъ, издерганный, измученный.
Я знаю его настоящую фамилію, онъ — хорошей семьи, учился въ университетѣ.[1]
— Боже! Чего, чего я не дѣлалъ, чтобы избавиться отъ этой проклятой клички. Чтобы пасть до нихъ. Чтобы не чувствовать, лежа на нарахъ, что при тебѣ боятся говорить, что тебя считаютъ за предателя, за измѣнника, за человѣка, готоваго на доносы. Нѣтъ! Какой-нибудь негодяй, какой-нибудь, — говоря на нашемъ каторжномъ языкѣ, — «хамъ», готовый за пятачокъ продать себя, другихъ, все, — обзываетъ тебя «бариномъ». И даже онъ каторгѣ ближе, чѣмъ ты! А какихъ, какихъ жертвъ я имъ не приносилъ. Я пью, какъ они. Играю въ карты, какъ они. Меня назначили писаремъ, — я ради нихъ набезобразничалъ, чтобы меня выгнали. Чтобы доказать, что я не хочу никакихъ привилегій. Я принялъ участіе въ ихъ мошенничествѣ, — въ сбытѣ фальшивыхъ ассигнацій. Я помогалъ имъ скрывать эти ассигнаціи. Я пряталъ. Когда поймали, — я никого не выдалъ. Мнѣ грозитъ каторга на много, много лѣтъ. И все-таки я — отверженный среди «отверженныхъ», я — баринъ!
Этотъ Сокольскій! Человѣкъ много игравшій, съ обширной, прекрасной эрудиціей, съ такими свѣтлыми взглядами. Я съ такимъ удовольствіемъ бесѣдовалъ съ нимъ цѣлое утро. Я, — да что я! — онъ забылъ о своемъ арестантскомъ бушлатѣ…
Онъ любитъ и знаетъ Достоевскаго. Мы бесѣдовали съ нимъ, насколько теперяшняя каторга ушла далеко отъ «Мертваго дома», спорили, оба горячились.
Какъ вдругъ ко мнѣ явился съ визитомъ смотритель поселеній.
— Ну-ка, братецъ, сбѣгай, скажи, чтобъ мнѣ перемѣнили лошадей! — приказалъ онъ Сокольскому.
— Слушаю, ваше высокоблагородіе!
Я былъ сконфуженъ, смятъ, уничтоженъ за него. Былъ возмущенъ.
— Зачѣмъ вы такъ? Вѣдь вы застали его у меня. Онъ — мой гость.
Смотритель поглядѣлъ на меня съ изумленіемъ.
— Да полно вамъ съ этими мерзавцами сентиментальничать! Ничего, пробѣгается! Что ему сдѣлается!
Когда Сокольскій «сбѣгалъ», онъ избѣгалъ смотрѣть на меня, я избѣгалъ смотрѣть на него.
— Эхъ! Разбередили только меня этимъ разговоромъ. Человѣкомъ себя почувствовалъ. А это мнѣ не годится! Человѣкомъ къ вамъ пришелъ, а ухожу…
— Сокольскій…
— Я ни на кого не сержусь. На васъ? Да вы-то тутъ при чемъ? Развѣ вы-то создали все это. На него? Онъ еще поступилъ мягко, не обругался. Только лучше бы онъ мнѣ въ морду далъ въ другую минуту, чѣмъ за лошадьми послалъ въ эту: Достоевскій, и «сбѣгай-ка, братецъ».
Сокольскій ушелъ въ себя, какъ уходитъ въ свою раковину улитка, когда ее неосторожно тронутъ грубою рукой.
Мы были съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, онъ во многомъ мнѣ помогалъ относительно свѣдѣній о каторгѣ, — но ужъ въ длинныя, откровенныя бесѣды, въ споры не пускался:
— Не надо! Вы уѣдете, а мнѣ еще тяжелѣе будетъ.[1]
Вотъ Козыревъ[5], несчастный юноша со взглядомъ утопающаго человѣка.
Онъ прошелъ все-таки 6 классовъ гимназіи. Сынъ зажиточныхъ родителей. Его родные — богатые московскіе купцы.
Былъ вольноопредѣляющимся, и за оскорбленіе караульнаго начальника попалъ въ каторгу на 6 лѣтъ и 8 мѣсяцевъ.
Теперь онъ сидитъ въ кандальной за грошевой… подлогъ.
У него такое честное, симпатичное лицо. Я это хорошо знаю, онъ всегда готовъ подѣлиться послѣднимъ, дѣлился, дѣлится съ нуждающимся.
Наконецъ, родные его не забываютъ. Присылаютъ ему сравнительно помногу.
— И вдругъ какой-то грошевой подлогъ?!
— Эхъ, баринъ! — по совѣсти сказали мнѣ люди, знающіе дѣло. — Да нешто для себя онъ! Каторга заставила. Каторгѣ этотъ подлогъ былъ нуженъ. Они и приказали, а онъ писаремъ былъ, вотъ и сдѣлалъ. Пользуется ли онъ для себя! Да и къ чему ему?
Его будущность тяжка и безотрадна.
Прибавки каторги не выдержитъ, бѣжитъ, плети, еще прибавка, безъ конца, испытуемость и безъ выхода сидѣнье въ кандальной тюрьмѣ.
Да что «какой-то» Козыревъ?
Такіе ли люди гибли въ каторгѣ, тонули, — «вверхъ только пузыри шли».
Гибли нравственно въ конецъ, безвозвратно.
Въ селеніи Рождественскомъ, въ Александровскомъ округѣ, учителемъ состоитъ нѣкто В.
Человѣкъ, получившій образованіе въ одномъ изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній.
Въ каторгѣ этотъ человѣкъ за пять рублей нанялся взять на себя чужое убійство.
Потребовалось цѣлое слѣдствіе, чтобы доказать, что убилъ не онъ.
Одинъ сановникъ, лично знавшій В. въ Петербургѣ, пріѣхавъ на Сахалинъ, захотѣлъ его видѣть, хотѣлъ хлопотать за него въ Петербургѣ.
— Поблагодарите, — просилъ передать ему В., — и попросите, пусть забудетъ объ этомъ. Поздно. Тамъ ужъ я не гожусь. Пусть меня забудутъ здѣсь.
У меня есть, я взялъ, какъ образчикъ человѣческаго паденія, одинъ доносъ. Доносъ ложный, гнусный, клеветническій, обвиняющій десятокъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, своихъ же собратій, и заканчивающійся… просьбой дать мѣсто писаря на 5 рублей въ мѣсяцъ.
Этотъ доносъ писанъ бывшимъ инженеромъ, теперь занимающимся поддѣлкой кредитокъ.
А вотъ Валентинъ, настоящій Валентинъ, которому вы такъ горячо аплодируете по окончаніи 4 акта «Фауста».
Какъ это красиво! Благородно! Прекрасно! Что можетъ быть выше, почтеннѣе? Братъ, мстящій за честь сестры.
Это — преступленіе, котораго «требуетъ» общество.
Вы требуете, — такъ и смотрите, что изъ этого выходитъ.
Своего Валентина я увидалъ тоже на подмосткахъ, — на нарахъ кандальнаго отдѣленія Онорской тюрьмы.
Онъ всталъ передо мной съ опухшимъ, опившимся лицомъ. Обдалъ меня запахомъ перегорѣлой водки.
Обвинялся, уже на каторгѣ, въ неоднократной поддѣлкѣ и сбытѣ документовъ.
А вѣдь этотъ человѣкъ…
Нѣсколько, — довольно много, — лѣтъ тому назадъ, Москва была взволнована страшнымъ, кровавымъ происшествіемъ, случившимся на одномъ изъ бульваровъ.
Къ проходившему молодому человѣку подошелъ другой и, ни слова не говоря, наповалъ положилъ его выстрѣломъ изъ револьвера.
На судѣ такъ и не выяснилось, что была за причина убійства.
— По злобѣ! — коротко отвѣчалъ обвиняемый и никакихъ подробностей разъяснить не желалъ.
Въ публикѣ говорили, что убійца мстилъ за поруганную честь сестры, что онъ молчитъ, не желая оглашать позора дѣвушки, что онъ посылалъ соблазнителю вызовъ на дуэль и, когда тотъ не принялъ, прибѣгъ къ револьверу.
Я встрѣтился съ нимъ въ полутемной кандальной.
Онъ обвиняется въ угрозахъ бывшему смотрителю, — угрозахъ глупыхъ, сдѣланныхъ въ пьяномъ видѣ.
Обвинялся, въ каторгѣ уже, за неоднократную поддѣлку документовъ.
— Какъ же это случилось?
— Да какъ? Я рисовалъ хорошо. Отъ скуки учился гравировать. Каторга узнала про мою способность, потребовала, чтобъ я для одного бѣглаго «документъ сдѣлалъ», печати, все какъ слѣдуетъ. Первый-то разъ я по принужденію сдѣлалъ… А дальше… дальше ужъ пошелъ. Три документа за вытертую, старую бобровую шапку краденую сдѣлалъ…
Какъ они падаютъ?
Быстро. Перпендикулярно. Идутъ какъ топоръ ко дну.
Черезъ годъ, черезъ два, вы даже по внѣшности не узнаете, что предъ вами существо, у котораго на груди можно повѣсить надпись:
«Здѣсь когда-то жилъ интеллигентный человѣкъ».
Вотъ хорошо извѣстный Одессѣ Гр—евъ. При взглядѣ на эту вѣчно избитую, исцарапанную, вѣчно опухшую съ похмелья физіономію, вы никогда не скажете, что предъ вами человѣкъ, который еще 2 года тому назадъ игралъ въ обществѣ выдающуюся роль.
— Знаете, упалъ я, оступился и ударился лицомъ! — объясняетъ онъ свои синяки и ссадины.
Его общество — спеціалисты-грабители, нѣсколько тюремныхъ шуллеровъ, ростовщиковъ.
Глядя на этого человѣка, на его то наглую, то подобострастную манеру держаться, вы сразу скажете:
— Да, это типичный выжига — волостной писарь!
Слушая про творимыя имъ мерзости и гадости, про поддѣлку записокъ на полученіе водки, вы не повѣрите, чтобъ этотъ человѣкъ былъ когда-нибудь, не то что только 2 года тому назадъ, человѣкомъ съ положеніемъ, и съ очень хорошимъ положеніемъ.
А вотъ К—ръ, бывшій офицеръ, несчастный юноша, убійца подъ вліяніемъ тяжкаго, нанесеннаго ему оскорбленія.
Товарищи предложили ему посильную помощь при отправкѣ въ каторгу, — онъ отказался.
Несчастному много пришлось вытерпѣть на Сахалинѣ.
Судьба толкнула его писаремъ въ канцелярію горнаго инженера, туда же, гдѣ занимается и «ворочаетъ дѣлами» только что описанный Г.
Г. показалось неудобнымъ сосѣдство чистаго, неиспорченнаго юноши. Не такъ удобно было обдѣлывать свои дѣлишки. Г. накляузничалъ на него горному инженеру, обвинилъ въ томъ, что К. непочтительно отзывался о немъ и т. д. — и г. горный инженеръ попросилъ посадить К. на мѣсяцъ въ кандальную.
Цѣлый мѣсяцъ высидѣлъ несчастный въ обществѣ убійцъ-рецидивистовъ, наиболѣе тяжкихъ преступниковъ.
Теперь его выручили оттуда, онъ завѣдуетъ въ Александровскѣ библіотекой, всѣ имъ довольны.
Онъ — тихій, скромный, застѣнчивый юноша. Но подъ этой «тишиной» таится глубокая драма, ноетъ тяжелая рана. Развѣ прошлое забудешь? Воспоминаніе сотрешь?
Онъ гибнетъ. Онъ пьетъ.
И въ какомъ обществѣ встрѣтите вы его въ такія минуты.
Какой-то бродяга, дезертиръ, — Богъ знаетъ, о чемъ и говорить-то они могутъ, даже въ пьяномъ видѣ.
Что можетъ быть общаго между ними и имъ?
Развѣ что онъ низводитъ себя до нихъ.[1]
— Но[1] неужели же нельзя удержаться на высотѣ? Не падать, не ложиться самому въ эту грязь?
Я задавалъ этотъ вопросъ людямъ, на себѣ испытавшимъ каторгу.
— Неужели нельзя держаться особнякомъ?
— На каторгѣ невозможно. Сейчасъ заподозрятъ: «Должно-быть, доносчикъ, не хочетъ съ нами заодно быть, въ начальство мѣтитъ!» Наконецъ, просто почувствуютъ себя обиженными. Изведутъ, отравятъ каждую минуту, каждую секунду существованія. Будутъ дѣлать мерзости на каждомъ шагу, — и нѣтъ ничего изобрѣтательнѣе на мерзости, чѣмъ подонки каторги. Эти-то подонки васъ и доймутъ, въ угоду «сильнымъ» каторжанамъ.
— Ну, заставить ихъ относиться съ уваженіемъ, съ симпатіей.
— Трудно. Ужъ очень они ненавидятъ и презираютъ «барина». У меня, впрочемъ, былъ способъ! — разсказывалъ мнѣ одинъ интеллигентный человѣкъ, сосланный за убійство. — Я писалъ имъ письма, прошенія, что ими очень цѣнится. Конечно, безплатно. Охотно дѣлился съ ними своими знаніями. Всякое знаніе каторга очень цѣнитъ, хотя къ людямъ знанія относится какъ вообще простонародье, какъ ребенокъ, который очень любитъ яблоки и ругаетъ яблоню, зачѣмъ такъ высоко. Мало-по-малу мнѣ начало казаться, что я заслуживаю ихъ расположеніе. Но тутъ мнѣ пришлось столкнуться съ грамотными бродягами и «Иванами». У первыхъ я отнималъ заработки, даромъ составляя прошенія. Вторые не переносятъ, чтобы кто-нибудь, кромѣ нихъ, имѣлъ вѣсъ и вліяніе въ тюрьмѣ. Сколько усилій пришлось потратить, чтобы избѣгать столкновеній съ ними. Меня оскорбляли, вызывали на дерзость. Собирались даже бить. Обвиняли въ доносахъ. Добились того, что каторга перестала мнѣ вѣрить: убѣдили ихъ, будто я прошенія нарочно составляю не такъ, какъ слѣдуетъ. И это дурачье имъ повѣрило! Короче вамъ скажу, — не знаю, чѣмъ бы все это кончилось, но меня выпустили изъ кандальной тюрьмы.
Неужели же всѣ интеллигентныя лица «тонутъ»? Неужели нѣтъ «выплывшихъ»?
Есть.
Пользующійся всероссійской печальной извѣстностью Ландсбергъ выплылъ. Но ему пришлось отбывать каторгу при совершенно исключительныхъ условіяхъ, о которыхъ я поговорю въ свое время. Да и то мнѣ кажется, что «выплыть» ему помогла милая, добрая дѣвушка, полюбившая его и согласившаяся раздѣлить свою судьбу съ его.
Я видѣлъ еще одного «выплывшаго» юношу.
Но чего стоило это?
Цѣлой жизни! Жизни молодой, цвѣтущей, прекрасной.
Чтобы спасти его, нужно было, чтобъ молодая дѣвушка, почти ребенокъ, съ душой прекрасной, сердцемъ рѣдкимъ, — чтобы это исключительное существо, чтобы оно, полюбивъ его, бросило домъ, родныхъ, добровольно пошла за нимъ, вышла за него замужъ, вытерпѣла столько, сколько вытерпѣла она, отреклась отъ всего и сказала себѣ:
— Я сама приговариваю себя къ пожизненной ссылкѣ, чтобы спасти его.
Требовался подвигъ, самопожертвованіе для спасенія этого юноши.
За преступную жизнь пошла въ видѣ платы жизнь молодая, чистая, прекрасная.
Женщина хорошая, любящая до самопожертвованія, можетъ спасти человѣка.
Но какой цѣной.
Приговоривъ себя, безвинную, къ каторгѣ, къ самой тяжелой каторгѣ: видѣть страданія, униженія любимаго человѣка.
Только такой цѣной, цѣной собственной жизни, она можетъ спасти чужую.
— Жизнь за жизнь требуетъ Сахалинъ и не дѣлаетъ никакой уступки.
Я не стану касаться вопроса: «кому много дано, съ того много и взыщется».
Мое дѣло разсказать только, какъ взыскивается.
Много. Очень много.[1]
Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишеніе правъ, подчасъ призрачныхъ, номинальныхъ, ничего не значащихъ.
Страшно то, что васъ, человѣка мыслящаго, чувствующаго, видящаго, понимающаго все это, съ вашей душевной тоской, съ вашимъ горемъ, кинутъ на однѣ нары съ «Иванами», «глотами», «жиганами».
Страшно то отчаяніе, которое охватитъ васъ въ этой атмосферѣ навоза и крови.
Страшны не кандалы!
Страшно это превращеніе человѣка въ шулера, въ доносчика, въ дѣлателя фальшивыхъ ассигнацій.
Страшно превращеніе изъ Валентина «въ поддѣлывателя документовъ» за краденую вытертую шапку.
И какіе характеры гибли!
Примѣчанія
править- ↑ а б в г д е ё ж з Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Только въ изданіи 1903 года: Въ Корсаковскомъ посту.
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Корсаковская кандальная тюрьма.