Сахалин (Дорошевич)/Тальма на Сахалине/ДО
| ← Интеллигентные люди на каторгѣ | Сахалинъ (Каторга) — Тальма на Сахалинѣ[1] | Картежная игра → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 332. |
Это происходило въ канцеляріи Александровской тюрьмы. Передъ вечеромъ, на «нарядѣ», когда каторжане являются къ начальнику тюрьмы съ жалобами и просьбами.
— Что тебѣ?
— Ваше высокоблагородіе, нельзя ли, чтобы мнѣ вмѣсто бушлата[2] выдали сукномъ.
— Какъ твоя фамилія?
— Тальма.
Я «воззрился» на этого большого молодого человѣка, съ блѣднымъ, одутловатымъ лицомъ, добрыми и кроткими глазами, съ небольшой бородкой, въ «своемъ» штатскомъ платьѣ, съ накинутымъ на плечи арестантскимъ халатомъ.
— Нельзя. Не порядокъ, — сказалъ начальникъ тюрьмы.
Тальма поклонился и вышелъ. Я пошелъ за нимъ и долго смотрѣлъ вслѣдъ этой тогда еще живой загадкѣ.
Онъ шелъ сгорбившись. Сѣрый халатъ съ бубновымъ тузомъ болтался на его большой, нескладной фигурѣ, какъ на вѣшалкѣ. Прошелъ большую улицу и свернулъ вправо въ узенькіе переулочки, въ одномъ изъ которыхъ онъ снималъ себѣ квартиру.
Во второй разъ я встрѣтился съ Тальмой на пристани.
Онъ былъ безъ арестантскаго халата. Въ темной пиджачной парѣ, мягкой рубахѣ и черномъ картузѣ.
Мы пріѣхали на катерѣ съ однимъ изъ офицеровъ парохода «Ярославль», и къ офицеру сейчасъ же подошелъ Тальма.
Они были знакомы. Тальма привезенъ на «Ярославлѣ».
— Я къ вамъ съ просьбой. Вотъ накладная. Мнѣ прислали изъ Петербурга красное вино. А мнѣ, какъ…
Всѣ интеллигентные и неинтеллигентные одинаково давятся словомъ «каторжный» и говорятъ «рабочій».
— Мнѣ, какъ рабочему, его взять нельзя. Будьте добры, отдайте накладную ресторатору. Пусть возьметъ вино себѣ. Я ему дарю. Вино, должно-быть, очень хорошее.
— Странная посылка! — пожалъ плечами офицеръ, когда Тальма отъ насъ отошелъ.
Странная посылка человѣку, сосланному въ каторгу!
Потомъ, когда мы познакомились, Тальма однажды съ радостью объявилъ мнѣ:
— А я телеграмму изъ Петербурга получилъ!
— Радостное что-нибудь?
— Вотъ.
Я хорошо помню содержаніе телеграммы: «Такой-то, такой-то, такой-то, обѣдая въ такомъ-то ресторанѣ, вспоминаемъ о тебѣ и пьемъ твое здоровье». Подписано его братомъ.
Телеграмма вызвала радостную улыбку на всегда печальномъ лицѣ Тальмы. Поддержала немножко его духъ, — что и требовалось доказать.
Разные люди, и разными способами ихъ можно подбодрять!
Я познакомился съ Тальмой въ конторѣ Александровской больницы, гдѣ онъ исполнялъ обязанности писаря.
Я долженъ немножко пояснить читателю.
«Каторги» такъ, какъ ее понимаетъ публика, для интеллигентнаго человѣка на Сахалинѣ почти нѣтъ. Интеллигентные люди, — «господа», какъ ихъ съ презрѣніемъ и злобой зоветъ каторга, — не работаютъ въ рудникахъ, не вытаскиваютъ бревенъ изъ тайги, не прокладываютъ дорогъ по непроходимой трясинѣ тундры.
Сахалинъ, съ его безчисленными канцеляріями и управленіями, страшно нуждается въ грамотныхъ людяхъ.
Всякій мало-мальски интеллигентный человѣкъ, прибывъ на Сахалинъ, сейчасъ же получаетъ мѣсто писаря, учителя, завѣдующаго метеорологической станціей, статистика, и что-нибудь подобное. И отбываетъ каторгу учительствомъ, писарствомъ, корректорствомъ при сахалинской типографіи.
На первый взглядъ вся «каторга» до интеллигентнаго человѣка состоитъ въ томъ, что его превращаютъ въ обыкновеннаго писаря.
Для интеллигентныхъ людей на Сахалинѣ есть другая каторга.
Лишая всѣхъ правъ состоянія, васъ лишаютъ человѣческаго достоинства. Только!
Всякій «начальникъ тюрьмы» изъ выгнанныхъ фельдшеровъ, въ каждую данную минуту, по первому своему желанію, можетъ, безъ суда и слѣдствія, назначить до 10 плетей или 30 розогъ.
По первому капризу, запишетъ въ штрафной журналъ: «за непослушаніе», — и больше ничего.
И можетъ назначить по первому неудовольствію на васъ, по первой жалобѣ какого-нибудь «помощника смотрителя», ничтожества, которому даже каторга изъ презрѣнія говоритъ «ты», по первой жалобѣ какого-нибудь «надзирателя» изъ бывшихъ ссыльно-каторжныхъ.
Вы можете отлично отбывать свою писарскую каторгу, скромно, старательно, — вами будутъ довольны, но стоитъ вамъ встрѣтиться на улицѣ съ какимъ-нибудь мелкимъ чиновничкомъ, которому покажется, что вы недостаточно почтительно или быстро сняли передъ нимъ шапку, и васъ посадятъ на мѣсяцъ, на два въ кандальную.
Такія жалобы гг. чиновниковъ всегда удовлетворяются.
— И жалко мнѣ человѣка, а сажаю! — часто приходится вамъ слышать отъ болѣе порядочныхъ «начальниковъ» тюремъ, — сажаю, потому что иначе скажутъ, что я «распускаю» каторгу!
А этого обвиненія на Сахалинѣ служащіе боятся больше всего.
И вотъ, по первому же вздорному желанію какого-нибудь мелкаго служащаго, заковываютъ на мѣсяцъ, на два въ кандалы, сажаютъ въ общество самаго отребья рода человѣческаго, и вы должны подчиняться этому отребью, потому что «арестантскіе законы», какъ держать и вести себя въ тюрьмѣ, издаютъ самые отчаянные изъ кандальныхъ каторжанъ, подонки изъ подонковъ тюрьмы. Чѣмъ ниже палъ человѣкъ, тѣмъ выше онъ стоитъ въ арестантской средѣ. И вы должны ему подчиняться.
Интеллигентные люди живутъ подъ вѣчнымъ Дамокловымъ мечомъ. Вотъ «вся» ихъ каторга. Годами, каждую секунду бояться и дрожать.
Оттого такія унылыя и пришибленныя лица вы только и встрѣчаете у интеллигентныхъ каторжанъ.
И многіе изъ нихъ «впадаютъ въ тоску» отъ такого существованія, въ страшную, безпросвѣтную тоску, отъ этой вѣчной боязни исполняются презрѣніемъ къ самому себѣ, впадаютъ въ отчаяніе. Начинаютъ пить…
И если вы видите постоянно живущаго въ тюрьмѣ и назначаемаго на работы наравнѣ съ другими интеллигентнаго человѣка, это, значитъ, — ужъ совсѣмъ погибшій человѣкъ, потерявшій образъ и подобіе человѣческое.
Тюрьмой рѣдко кто изъ интеллигентныхъ людей на Сахалинѣ начинаетъ, но многіе ею кончаютъ.
Съ Тальмой, по прибытіи на Сахалинъ, случилось то же, что и со всѣми грамотными людьми. Онъ попалъ въ писаря.
Въ конторѣ больницы я съ нимъ познакомился. Тутъ, подъ начальствомъ прекрасныхъ и гуманныхъ людей, тогдашнихъ сахалинскихъ докторовъ, ему жилось сравнительно сносно. И имъ были всѣ довольны, какъ тихимъ, работящимъ и очень скромнымъ молодымъ человѣкомъ.
Я имѣлъ возможность хорошо узнать Тальму. Я бывалъ у него, и онъ заходилъ ко мнѣ.
Конечно, рѣчь очень часто заходила о дѣлѣ. Но что онъ могъ сказать новаго? Онъ повторялъ только то же, что говорилъ и на процессѣ.
Письма, телеграммы «изъ Россіи» поддерживали его бодрость, вызывали вспышки надежды. Но это были вспышки магнія среди непроглядной тьмы, яркія и мгновенныя, послѣ которой тьма кажется еще темнѣй.
Самъ онъ, кажется, считалъ свое дѣло «рѣшеннымъ» разъ и навсегда, и, когда я пробовалъ утѣшать его, что, молъ, «Богъ дастъ», — онъ только махалъ рукой:
— Гдѣ ужъ тутъ!
Интересная черта, что, когда онъ говорилъ о своемъ дѣлѣ, онъ не жаловался ни на страданія ни на лишенія. Не жаловался на загубленную жизнь, — но всегда приходилъ въ величайшее волненіе, говоря, что его лишили чести.
Связь съ прошлымъ, — какъ святыня, у него хранятся тѣ газеты, въ которыхъ нѣсколько журналистовъ стояли за его невиновность. Достаточно истрепанныя газеты, которыя, видимо, часто перечитываются. Давая ихъ мнѣ на прочтеніе, онъ просилъ:
— Я знаю, знаю, что вы будете съ ними обращаться бережно. Пожалуйста, не сердитесь на меня за эту просьбу!.. Но все-таки, чтобъ что-нибудь не затерялось…
Это все, что осталось. И какъ, вѣроятно, это перечитывалось, хоть Тальма и знаетъ все, что тамъ написано, наизусть. Онъ сразу безошибочно указывалъ въ разговорѣ столбецъ, строку, гдѣ написана та или другая фраза.
Связь съ настоящимъ, — Тальма показывалъ мнѣ письма его жены и письма нѣкоей Битяевой, странной дѣвушки изъ полуинтеллигентокъ. Письма, дышавшія экзальтированной любовью къ семьѣ Тальма, въ которыхъ Битяева, словно о ребенкѣ, писала о женѣ Тальмы:
«Большой Саша (супруга Тальмы) ведетъ себя нехорошо: все скучаетъ, тоскуетъ и болѣетъ. А маленькій Саша совсѣмъ здоровъ. Большой Саша только и думаетъ, какъ бы поѣхать къ вамъ, и я поѣду вмѣстѣ съ ними, я буду горничной, нянькой, всѣмъ!»
Супруга тоже все увѣдомляла Тальму о скоромъ пріѣздѣ.
И онъ часто говорилъ:
— Вотъ пріѣдетъ жена, устроимся такъ-то и такъ-то…
Но въ тонѣ, которымъ онъ это говорилъ, слышалось какъ будто, что онъ и самъ въ этотъ пріѣздъ не вѣрилъ.
Вѣрилъ, вѣрилъ человѣкъ, да ужъ и отчаялся. А фразу старую повторяетъ такъ, машинально, по привычкѣ:
— Вотъ пріѣдетъ…
На Сахалинѣ это часто слышишь:
— Вотъ жена пріѣдетъ…
— Вотъ мое дѣло пересмотрятъ…
И говорятъ это люди годами. Надо же хоть тѣнь надежды въ душѣ держать! Все легче.
Да насмотрѣвшись на сахалинскіе порядки, Тальма и самъ, кажется, колебался: хорошо ли, или нехорошо будетъ, если жена и впрямь пріѣдетъ. И писалъ ей письма, чтобъ она думала о своемъ здоровьѣ:
«Разъ чувствуешь себя не совсѣмъ хорошо, и не думай ѣхать. Лучше подождать».
Впечатлѣніе, которое производилъ Тальма? Это — впечатлѣніе тонущаго человѣка, тонущаго безъ крика, безъ стона, знающаго, что помощи ему ждать неоткуда, что кричи, не кричи, — все равно никто не услышитъ.
Такое же впечатлѣніе онъ производилъ на другихъ.
— Не нравится мнѣ Тальма! — говорилъ мнѣ докторъ, подъ начальствомъ котораго Тальма служилъ, который видѣлъ Тальму каждый день и который, слава Богу, перевидалъ на своемъ вѣку ссыльныхъ. — Съ каждымъ днемъ онъ становится все апатичнѣе, апатичнѣе. Въ полную безнадежность впадаетъ. Не хорошо, когда это у арестантовъ появляется. Того и гляди, человѣкъ на себя рукой махнетъ. А тамъ — ужъ кончено.
Маленькая, но на Сахалинѣ значительная подробность.
Когда я въ первый разъ зашелъ къ Тальмѣ, мнѣ бросилась въ глаза лежавшая на кровати гармоника. Не хорошо это, когда у интеллигентнаго человѣка на Сахалинѣ заводится гармоника.
Значитъ, ужъ очень тоска одолѣла.
Начинается обыкновенно съ унылой игры на гармоникѣ, въ долгіе сахалинскіе вечера, когда за окнами стонетъ и воетъ пурга. А затѣмъ появляется на столѣ водка, а тамъ…
Въ то время, когда я его видѣлъ, Тальма, хоть и охватывало его, видимо, отчаяніе, все еще не сдавался, крѣпился и не пилъ.
Онъ жилъ не одинъ: снималъ двѣ крошечныя каморочки и одну изъ нихъ отдалъ:
— Товарищу! — кратко пояснилъ онъ.
Я стороной узналъ, что это за товарищъ. Круглый бѣднякъ, бывшій офицеръ, сосланный за оскорбленіе начальника. «Схоронили — позабыли». Никто ему «изъ Россіи» ничего не писалъ, никто ничего не присылалъ. Занятій, урока какого-нибудь, частной переписки бѣдняга достать не могъ. И предстояло ему одно изъ двухъ: или на улицѣ помирать, — на казенный «паекъ», который выдается каторжанамъ, не проживешь, — или проситься, чтобъ въ тюрьму посадили.
Къ счастью, о его положеніи узналъ Тальма и взялъ его къ себѣ, чѣмъ и спасъ бѣднягу отъ горькой участи.
— Хорошій такой человѣкъ, скромный, симпатичный, — только очень несчастный! — пояснилъ мнѣ Тальма.
Онъ жилъ на полномъ иждивеніи у Тальмы.
Потому-то Тальма и просилъ у начальника тюрьмы дать ему, вмѣсто бушлата, сукно, чтобъ «товарища» одѣть.
— Свой у него износился. А мнѣ срокъ подходитъ бушлатъ новый получать. Выдадутъ готовый, — съ меня на товарища великъ будетъ. Вотъ я и просилъ, сукномъ чтобъ выдали. Дома бы на него и сшили.
Тальма заходилъ ко мнѣ, но не по своему дѣлу, а чтобъ попросить за другого, за офицера, тоже сосланнаго за оскорбленіе начальника и только что прибывшаго на Сахалинъ.
— Вы со всѣми знакомы, не можете ли попросить за него, чтобы его какъ-нибудь получше устроили. Чрезвычайно хорошій, симпатичный человѣкъ!
Знаете, когда человѣкъ тонетъ, ему думать только о себѣ.
И, глядя на этого человѣка, который находитъ время о другихъ подумать, когда самъ тонетъ, — я невольно думалъ:
«Да полно, онъ ли это?»
Положимъ, я видѣлъ убійцъ, которые дѣлились послѣднимъ кускомъ даже съ кошками. Я видѣлъ кошекъ въ кандальныхъ тюрьмахъ. Люди, которые тамъ сидѣли, увѣряли, «что человѣкъ помираетъ, что собака — все одно», — у каждаго изъ нихъ на душѣ было по нѣскольку убійствъ, — но тотъ изъ нихъ, кто убилъ бы эту кошку, былъ бы убитъ товарищами. Кошку они жалѣли.
Но то была не любовь, а сентиментальность.
Сентиментальность — маргаринъ любви.
Сентиментальныхъ людей среди убійцъ я встрѣчалъ много, но добрыхъ, истинно добрыхъ, — кажется, ни одного.
А впечатлѣніе, которое осталось у меня отъ Тальмы, это — именно то, что я видѣлъ очень добраго человѣка.
Примѣчанія
править- ↑ См. А. В. Амфитеатровъ «Тальма»
- ↑ Такъ каторжане называютъ куртку.