Тальма (Амфитеатров)/ДО
| Тальма[1] |
| Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 143. |
Это было въ 1896 г., въ Москвѣ. Сижу я за фельетономъ, — горничная докладываетъ:
— Васъ желаетъ видѣть полковникъ Тальма.
Фамилія эта тогда была у всѣхъ на языкѣ. Болдыревское дѣло только что кончилось, проигранное Тальмами во всѣхъ инстанціяхъ. Юный Александръ Тальма былъ признанъ убійцею и поджигателемъ; рѣшеніе утверждено и припечатано; самъ «извергъ естества» отправленъ — черезъ нѣсколько этаповъ по пересыльнымъ тюрьмамъ — на островъ Сахалинъ[2]…
Прощай городъ — Одеста,
Ты нашъ карантинъ!
Завтра насъ погонятъ
На островъ Сахалинъ, —
какъ поетъ тоскливая острожная пѣсня, подслушанная мною — незадолго предъ тѣмъ — въ одномъ нижегородскомъ ярмарочномъ притонѣ. Не знаю, почему, но пѣсня эта для меня навсегда тѣсно связалась съ именемъ и образомъ Александра Тальма, и имя его неизмѣнно заставляетъ ее звучать въ моей памяти.
Полковникъ Тальма — двоюродный братъ осужденнаго и нѣжнѣйшій другъ его, бывшій ему, какъ въ лѣтописяхъ говорится, «въ отца мѣсто». Средняго роста, красивый, пожилой уже мужчина, съ желтоватымъ, безпокойнымъ лицомъ, оживленнымъ яркими южными глазами — онъ пришелъ ко мнѣ, какъ самъ потомъ говорилъ мнѣ:
— Не знаю, почему. Но хотѣлось пойти къ вамъ.
Рѣдко видалъ я человѣка болѣе взволнованнаго и дѣлающаго болѣе гигантскія усилія воли, чтобы удержать въ себѣ, скрыть, задавить волненіе, напускною корректностью замаскировать расходившуюся нервность, ежеминутно готовую разразиться слезами, — чѣмъ былъ полковникъ Тальма въ первое наше свиданіе. Еще Тургеневъ замѣтилъ, что аффекты очень глубокаго горя выражаются, на посторонній глазъ, слишкомъ театрально. Вотъ эта зловѣщая театральность была и въ осанкѣ, и въ движеніяхъ, и въ голосѣ, и даже въ нѣсколько искусственной, слишкомъ литературно построенной рѣчи полковника Тальмы. Къ слову сказать, г. Тальма — отчасти литераторъ; онъ написалъ хорошую драму изъ русской исторіи, въ стихахъ. Будь это первый мой опытъ встрѣчи съ героемъ страшной житейской трагедіи, я, навѣрное, подумалъ бы о полковникѣ Тальма:
— Зачѣмъ онъ притворяется и играетъ трагическую роль, какъ актеръ на сценѣ?
Такъ — увы! — не разбирали искренность горя Тальмы и считали его притворщикомъ очень и очень многіе, къ кому онъ обращался за помощью, — люди счастливые, знакомые съ грозными образами преступленія и наказанія, позора убійства и позора каторги лишь по книжкамъ, да газетамъ — въ далекомъ отъ себя отвлеченіи; неспособные, въ благополучіи своемъ, вообразить ни близкаго себѣ человѣка каторжникомъ, ни себя братомъ каторжника; не видавшіе никогда «живого каторжника», да пожалуй, и брезгливо не желающіе видѣть.
Къ счастью — очень печальному счастью — незадолго передъ Тальмою мнѣ пришлось разбираться въ двухъ московскихъ семейныхъ исторіяхъ, тоже съ мрачною карамазовскою уголовщиною на днѣ[3]. И теперь, когда полковникъ красиво сидѣлъ предо мною и красивыми, отборными фразами разсказывалъ свою бѣду и выяснялъ невиновность «Саши», я поражался внѣшнимъ сходствомъ, которымъ позоръ и горе сравняли этого изящнаго офицера съ сѣренькими героями тѣхъ первыхъ драмъ. Я чувствовалъ, что въ его мнимой театральщинѣ трепещетъ глубокая искренность — точно также, какъ вотъ — изжелта-блѣдное, рѣзко очерченное лицо его, казалось бы, совсѣмъ удачно застыло въ спокойную, джентльмэнскую маску, — анъ нѣтъ: на вискѣ трепещетъ и колотится, какъ муха въ паутинѣ, синяя жилка, и жалобное біеніе ея выдаетъ всю бурю, что бушуетъ въ глубинѣ души этого «выдержаннаго» человѣка.
— Для Саши кончено все, — говорилъ полковникъ, вѣжливо улыбаясь, и въ дрожь бросало отъ его улыбки; хотѣлось крикнуть ему:
— Да не улыбайтесь вы!.. плачьте, кричите, проклинайте, бѣснуйтесь, бейтесь головою объ стѣну, дѣлайте, какіе хотите ужасы гнѣва и отчаянія — только не улыбайтесь!
Много, много разъ, когда мы потомъ бесѣдовали съ полковникомъ Тальма, эта ужасная жалкая улыбка заставляла меня прерывать разговоръ и выходить изъ комнаты, или усиленно искать на письменномъ столѣ чего-нибудь, совсѣмъ мнѣ ненужнаго и даже тамъ небывалаго, — чтобы незамѣтно овладѣть собою и «вести себя мужчиною». Рѣдко испытывалъ я болѣе тяжелыя минуты, чѣмъ въ обществѣ этого несчастнаго человѣка.
Просьба его ко мнѣ была простая: написать о «Сашѣ» статью въ газету, гдѣ я былъ тогда московскимъ фельетонистомъ, и гдѣ меня, послѣ болгарскихъ моихъ странствій, хорошо читали.
Проигравъ «дѣло Саши» во всѣхъ судебныхъ инстанціяхъ, потерявъ всякую надежду на право, полковникъ хотѣлъ теперь обратиться за помощью даже не къ морали, а просто — къ инстинкту, чутью правоты, живущему въ обществѣ. Утративъ возможность законнаго пересмотра дѣла, онъ, волею-неволею, примирялся съ роковою необходимостью потерять брата на алтарѣ формальнаго правосудія, но желалъ позвать послѣднее хоть на нравственный — то судъ предъ высшимъ авторитетомъ — предъ этическимъ чутьемъ, задушевнымъ убѣжденіемъ общества.
— Если Сашѣ суждено погибнуть, стать сахалинцемъ — говорилъ полковникъ, — какъ ни ужасно это, — пусть: воля Божья! Предопредѣлено ему безвинное страданіе, и надо будетъ его нести. Но онъ невиненъ, и я хочу, чтобы публика русская узнала что онъ невиненъ. Займитесь этимъ дѣломъ, — вотъ вамъ всѣ документы, я вызову и привезу вамъ изъ Пензы всѣхъ живыхъ свидѣтелей, которыхъ вы пожелаете видѣть и разспросить, я достану вамъ всѣ подробности, которыя вы найдете нужнымъ выяснить, я готовъ сидѣть съ вами дни и ночи, отвѣчая на каждое ваше сомнѣніе. Я не прошу васъ сейчасъ вѣрить, что Саша невиненъ, я прошу васъ увѣриться въ этомъ. Я не прошу васъ писать въ защиту Саши, — я прошу только изложить безпристрастно все его дѣло, всѣ промахи и предрѣшенность слѣдствія, стремленіе, во что бы то ни стало, обвинить брата и систематическое устраненіе всѣхъ данныхъ въ его пользу. Если вы найдете, что слѣдствіе велось дѣльно и правильно, что Саша виновенъ, — я уйду отъ васъ съ болью въ душѣ, но, вѣрьте мнѣ, — безъ всякой на васъ обиды. Я не милости и жалости хочу, а безпристрастія. Мнѣ говорятъ: просите Государя о помилованіи, о смягченіи наказанія. Но вѣдь просить Государя значитъ сказать на всю Россію: Саша, дѣйствительно, преступникъ, дѣйствительно, убилъ, и только Высочайшая милость можетъ спасти его отъ заслуженной кары. А она не заслужена, — Богомъ вамъ клянусь: вы увидите, что онъ невиненъ! Значитъ, позоръ преступленія останется на немъ и на помилованномъ… нѣтъ, пусть ужъ лучше идетъ на Сахалинъ и страдаетъ, продолжая настаивать на своей правотѣ, чѣмъ принять на себя такую страшную напраслину.
Я сильно увлекся дѣломъ Тальмы и провелъ надъ чтеніемъ документовъ, записокъ, дневниковъ, въ него входящихъ, не одну безсонную ночь. Помимо данныхъ судебнаго дѣла, въ рукахъ моихъ была масса матеріаловъ частнаго слѣдствія, произведеннаго полковникомъ Тальмою — уже по осужденіи брата. Надо сказать, что до осужденія защита велась крайне слабо, спустя рукава, мало заботясь о накопленіи данныхъ въ пользу подсудимаго; небрежничали и родные, и приглашенная ими защита, и самъ обвиняемый. И ставить имъ въ вину небрежность эту — трудно: никто тогда во всей Пензѣ не вѣрилъ, чтобы Тальма былъ убійцею генеральши Болдыревой, всѣмъ были очевидны случайность и недостаточность выставленныхъ противъ него уликъ; всѣ ждали, что судъ надъ Тальмою окажется простою формальностью, и молодой человѣкъ сойдетъ со скамьи подсудимыхъ съ гордо поднятою головою, безъ малѣйшихъ затрудненій, не прилагая къ тому никакихъ усилій съ своей стороны: такъ нелѣпо обвиненіе противъ него.
— Вѣдь его почему притянули, — комментировали пензенцы арестъ Тальмы, — высшее начальство выразило неудовольствіе нашему начальству, что долго не находится убійца Болдыревой. Ну, наше начальство и поусердствовало: цапъ перваго, къ кому прицѣпиться былъ въ дѣлѣ хоть какой-нибудь крючекъ, — пожалуйте! вотъ вамъ преступникъ!.. Ну, а судъ — тотъ разберетъ.
Эта самоувѣренная неподготовленность правоты, не вѣрившей въ возможность своей напрасной погибели, и блистательный талантъ прокурора (г. Громницкій) создали — по небрежному, неуклюже-одностороннему слѣдствію — стройную, неумолимую систему обвиненія, оставшагося на судѣ неопровергнутымъ, и привели къ роковому приговору. Осужденіе свалилось на Александра Тальма, какъ внезапный громъ съ безоблачнаго неба.
— Я ушамъ своимъ не повѣрилъ, — разсказывалъ мнѣ самъ осужденный Тальма, при свиданіи моемъ съ нимъ въ московскомъ тюремномъ замкѣ, въ знаменитой централкѣ: — «Бутырской академіи», — гляжу на судъ, думаю: что вы, господа? никакъ слова перепутали — не то, что на говорите? Потомъ привели меня въ камеру… Сижу и думаю: да нѣтъ! не можетъ этого быть! И совсѣмъ былъ спокоенъ…
Чѣмъ больше вчитывался я въ дѣло Тальмы, тѣмъ больше заражался увѣренностью полковника въ невиновности его брата, но и тѣмъ больше представлялось мнѣ труднымъ доказать эту невиновность; такъ много было нагромождено на первоначальныя данныя послѣдующихъ вредныхъ мелочей, столько было упущено и позабыто важныхъ и полезныхъ показаній, такъ обступили его зловѣщіе и роковые пустяки. Вокругъ Александра Тальмы сплелась паутина, которую можно было разорвать, но не расплести.
Свиданіе съ осужденнымъ Тальмою въ московском тюремномъ замкѣ еще болѣе укрѣпило меня въ увѣренности, что Тальма — не убійца…
Сѣрая свита
И бубновый тузъ,
Голова обрита
И старый картузъ, —
стоялъ онъ предо мною, желтолицый, какъ молодой татаринъ, съ быстрыми черными глазами, полными глубокаго недоумѣнія по поводу всего, что съ нимъ творятъ, и фаталистической покорности:
— Ну, коли пропадать, молъ, такъ пропадать! Но — убей меня Богъ, если я понимаю, за что пропадаю.
Наше свиданіе имѣло для меня значеніе лишь психологической провѣрки, что за человѣкъ этотъ страшный пензенскій убійца, который рисовался мнѣ, при чтеніи дѣла, вспыльчивымъ, не особенно нравственнымъ и хорошимъ ребенкомъ, но все же — ребенкомъ, а не извергомъ естества, какъ осудилъ его отнынѣ офиціально числиться страшный приговоръ. Какая у него физіономія? взглядъ? голосъ? интонація? жесты? Только это я и разсчитывалъ узнать. Новаго къ дѣлу Александръ Тальма ничего на разспросы мои не прибавилъ, да, очевидно, и не могъ прибавить, потому что, въ фаталистической безпечности своей, онъ, идя на Сахалинъ, тревожился судьбою своею, повидимому, гораздо меньше, чѣмъ страдалъ за него старшій братъ, отпуская его на Сахалинъ. Меньше интересовался онъ своимъ дѣломъ, меньше зналъ его, меньше помнилъ… Говоритъ-говоритъ и взглянетъ на брата:
— Какъ, бишь, вотъ это было? Ты лучше помнишь, объясни…
Полковникъ Тальма тоже неоднократно перебивалъ брата:
— Да, нѣтъ же, Саша! ты путаешь, ты совсѣмъ не о томъ говоришь…
— Ну, ты лучше знаешь, — равнодушно возражалъ осужденный и, пожавъ плечами, уступалъ рѣчь старшему брату.
Страданіе и безпокойство, съ которыми послѣдній принималъ обмолвки и небрежности Александра Тальмы, были мнѣ глубоко понятны. Еще бы! Мало ли намучились Тальмы, именно, оттого, что дѣло ихъ съ самаго начала было полно обмолвокъ и небрежностей, какой-то барственной надменности къ обвиненію и безпечнаго равнодушія къ его развязкѣ! И вся эта школа, сломавшая и состарившая полковника Тальма, все-таки прошла — точно съ гуся вода — по Александру. Сидитъ себѣ человѣкъ, точно его не на Сахалинъ везутъ, а просто — въ качествѣ нашалившаго юнкера — посадили дня на три подъ арестъ. Ужился въ тюрьмѣ, махнулъ рукою на прошлое, въ будущее не глядитъ и — вотъ философъ-то! — кажется, даже обездоленнымъ себя не полагаетъ!
— Пропадать, такъ пропадать!
— Онъ не понимаетъ своего положенія! — вырвалось у меня, когда мы съ полковникомъ Тальма очутились за стѣнами острога.
— Не понимаетъ! — тяжело вздохнулъ онъ. — Ну… а когда пойметъ?! Вѣдь тѣмъ ужаснѣе, тѣмъ страшнѣе станетъ ему тамъ…
Конечно, обмолвки и недосказы брата волновали полковника Тальму еще и въ другомъ отношеніи.
— Привелъ я, — вѣроятно, думалъ онъ, — писателя къ «невинно-осужденному», чтобы убѣдить его въ правотѣ нашего дѣла, — а невинно-осужденный ведетъ себя съ такимъ равнодушіемъ къ своей участи, точно онъ не одну генеральшу Болдыреву, но всю родню перерѣзалъ, и почитаетъ себя вполнѣ заслужившимъ и каторгу, и Сахалинъ. На вопросы отвѣчаетъ — точно заученный урокъ говоритъ и мѣстами сбивается, подсказки требуетъ. Вѣдь этакъ онъ произведетъ впечатлѣніе не невинно-осужденнаго, но дѣйствительнаго преступника, которому родня и друзья подтасовываютъ оправданіе, учатъ его, что говорить, какъ показывать…
Это именно не только говорили, но чуть не на перекресткахъ кричали въ Петербургѣ о Тальмахъ, и подозрительность полковника ко мнѣ въ данномъ отношеніи, — оговариваюсь: если только была такая подозрительность, — имѣла полнѣйшее внѣшнее основаніе, хотя и была неосновательна по существу. Повторяю: Александръ Тальма произвелъ на меня сразу впечатлѣніе человѣка, неспособнаго совершить обдуманное и хитрое преступленіе и еще менѣе хитро и обдуманно скрыть его. По возвращеніи изъ острога, я немедленно телеграфировалъ о бесѣдѣ своей съ Тальма въ «Новое Время», высказалъ свое убѣжденіе въ его непричастности къ убійству Болдыревой и сѣлъ писать статью съ анализомъ этого дѣла. Къ сожалѣнію, «Новое Время» было слишкомъ предубѣждено въ пользу состоявшагося приговора и, полагаясь на его непогрѣшимость, слишкомъ твердо стояло на виновности Александра Тальмы. Статью мою въ защиту послѣдняго оно не пожелало помѣстить и увѣдомило меня телеграммою, что всякіе дальнѣйшіе шаги въ этомъ направленіи будутъ напрасны. Для полковника Тальмы этотъ отвѣтъ газеты, на вліятельную распространенность которой онъ сильно разсчитывалъ, былъ очень тяжелымъ ударомъ, а у меня онъ отнялъ единственное оружіе, какимъ я могъ быть полезенъ осужденному.
— Боже мой, — говорилъ полковникъ, — что же теперь дѣлать? Прямо судьба бьетъ: къ обществу не достучишься, пресса не хочетъ заступиться, отдѣльныя лица помочь безсильны…
Я повезъ его къ Льву Николаевичу Толстому. Великій писатель долго и внимательно слушалъ горячія рѣчи Тальмы, съ интересомъ разспрашивалъ меня о впечатлѣніи, которое вынесъ я изъ свиданія съ заключеннымъ, — но посовѣтовать могъ лишь одно:
— Просите за брата Государя. Только Государь въ силахъ вамъ помочь.
Но эта послѣдняя возможность, какъ я уже говорилъ, разрушала всѣ цѣли и старшаго, и младшаго Тальмы: Высочайшее помилованіе спасало осужденному жизнь, но не честь, а братья искали именно возстановленія опороченной чести своего имени, искали суда, а не одной пощады милосердія ради.
Хотѣлъ было я заняться дѣломъ Тальмы въ отдѣльной брошюрѣ, издавъ ее въ Петербургѣ, или, если цензурныя условія оказались бы неподходящими, въ Лейпцигѣ, но обстоятельства сложились такъ, что мнѣ не удалось исполнить своего намѣренія: я опять уѣхалъ въ Болгарію, потомъ перебрался на постоянное житье въ Петербургъ, — и, въ кипучемъ водоворотѣ газетной жизни, дѣло Тальмы какъ-то затерлось среди новыхъ и новыхъ наплывающихъ впечатлѣній. Притомъ же — скажу прямо и откровенно — встрѣтившее меня въ Петербургѣ всеобщее, прямо стихійное какое-то предубѣжденіе противъ Тальмы мало-по-малу стало охлаждать меня къ затѣянному дѣлу сомнѣніями, понятными каждому публицисту:
— А вдругъ молъ и впрямь никакой судебной ошибки было, и мы имѣемъ дѣло не съ невинностью, но лишь съ ловко разыгрываемымъ притворствомъ?
Словомъ, сталъ уже вліять скверный, столь свойственный русскому интеллигенту, страхъ — «не влетѣть бы въ исторію». «Новое Время» отъ Тальмы отказалось наотрѣзъ, другого органа знакомаго у меня тогда не было, — я отошелъ въ сторону. А Тальма тѣмъ временемъ уже плылъ къ мѣсту ссылки.
Черное море,
Бѣлый пароходъ, —
Куда ни посмотришь,
Все чужой народъ!
Погибъ я, мальчишечка,
Погибъ навсегда…
Годы за годами
Идутъ, какъ вода.
Сахалинъ — что могила, но и могилы порою раскрываются, какъ видно, и изъ нихъ встаютъ загробные выходцы[4].
Искренно радуясь за самого Александра Тальму, я едва не больше еще радуюсь за его брата, чьей энергіи онъ безспорно и всецѣло обязанъ всей борьбою за свое освобожденіе, да — вѣроятно — и теперь, розыскомъ настоящаго убійцы. Полковнику Тальмѣ пришлось пройти, во имя братской любви, черезъ страшный искусъ. У насъ умѣют добить человѣка, уронить его, разъ онъ стоитъ на скользкой дорогѣ. Онъ искалъ правды, — его обвиняли въ подтасовкѣ фактовъ, въ подкупѣ свидѣтелей, въ дрессировкѣ искусственныхъ свидѣтельницъ съ продиктованными им самимъ дневниками и т. п. Онъ душу клалъ за то, чтобы спасти брата, — и недоставало лишь, чтобы за это и его самого упекли вмѣстѣ съ осужденнымъ, потому что уже цѣлый рой клеветъ и гадкихъ сплетенъ началъ было окружать его самоотверженныя хлопоты.
Откуда народилось такое сильное предубѣжденіе противъ Александра Тальма, такая подозрительность къ нему и даже недоброжелательство, смѣнившія первоначальное всеобщее благорасположеніе?
Мнѣ кажется, тому есть нѣсколько причинъ. Первая — отталкивающее впечатлѣніе, которое произвели на общество обнажившіеся факты и преувеличенные слухи о «тайнахъ болдыревскаго дома». Тайны эти, дѣйствительно, способны покоробить даже не особенно щекотливое нравственное чувство; семья, окружавшая мнимаго убійцу, живо напоминаетъ семейку братьевъ Карамазовыхъ. Общее убѣжденіе, когда масса ознакомилась со складомъ болдыревскаго дома, сказало: здѣсь рано или поздно должно было случиться страшное преступленіе и, если оно случилось, то виноватъ, разумѣется, кто-нибудь изъ домашнихъ, потому что имъ естественно его совершить, они фатально обречены на него, и лишь удивительно, отчего они такъ долго его не совершали. Это — какъ въ «Карамазовыхъ»: весь городъ ждалъ, скоро ли разыграется въ ихъ семьѣ уголовщина, и, когда она разыгралась, всѣ въ одинъ голосъ закричали: кто убійца? Да, разумѣется, Митя Карамазовъ!.. Митя Карамазовъ отвѣтилъ суду и пошелъ въ каторгу за всю карамазовщину, а Александръ Тальма за всю болдыревщину. И — въ значительной степени — судили Тальму не только за самый фактъ подлежащаго суду преступленія, но именно — за всю болдыревщину: за буйную жизнь самого Тальмы, за коротенькую жизнь его молоденькой жены-полуребенка, за длинную и мрачную жизнь убитой старухи Болдыревой.
Вторая причина — та халатность, распустя рукава, которая была противопоставлена первоначальному обвиненію, въ увѣренности, что оно и безъ того разлетится, какъ мыльный пузырь. А оно не разлетѣлось. Спасти уже осужденнаго преступника — задача куда труднѣе, чѣмъ спасти судимаго отъ осужденія. До осужденія большинство симпатій — за судимаго противъ обвиненія, послѣ осужденія — большинство симпатій на сторонѣ обвиненія противъ осужденнаго. Въ судебныя ошибки, при всемъ ихъ множествѣ, люди все еще плохо вѣрятъ. Осудили, — стало быть, виноватъ! значитъ, убійца и извергъ!
Затѣмъ причина третья и тоже немаловажная. Несмотря на тридцатилѣтіе слишкомъ новаго суда, у многихъ на Руси держится къ суду еще дореформенное отношеніе. Оно неоднократно проглядывало, — если, конечно, опять-таки я не ошибаюсь, — и въ поведеніи полковника Тальмы при сверхчеловѣческихъ стараніяхъ его спасти брата. Родные осужденнаго, проученные первымъ опытомъ, въ какую бѣду бросила ихъ недостаточность оправдательныхъ доказательствъ, затѣмъ впали въ обратную ошибку. Не вѣря болѣе въ правду допустившаго ошибку суда, они стали норовить обойти судъ, наставить крючковъ на его крючки. Они все время какъ бы боялись, что тѣхъ оправдательныхъ данныхъ, которыя удалось имъ собрать дѣйствительно, будетъ мало, и громоздили новыя, дробили па мелочи старыя, собирали въ кучу химеры и бредни, такъ что, въ концѣ концовъ, въ дѣлѣ стало трудно разобрать: гдѣ кончается истина и гдѣ начинаются истерическія грезы. А тутъ еще экспертиза высказалась за искусственную фабрикацію одного изъ важнѣйшихъ оправдательныхъ документовъ — дневника больной истерической свидѣтельницы Битяевой. Трудность отдѣлить въ мѣсивѣ этой нервной защиты правду отъ фантазій привела публику къ обобщенію, что правды нѣтъ въ ней вовсе, и вся она — сплошная ложь во имя родственной любви и семейной чести.
Примѣчанія
править- ↑ См. В. М. Дорошевичъ «Тальма на Сахалинѣ»
- ↑ См. В. М. Дорошевичъ «Сахалинъ»
- ↑ См. мой сборникъ «Столичная Бездна»: «Семейство Ченчи»
- ↑ Писано, когда объявился съ признаніемъ «настоящій» убійца Болдыревой, сынъ мѣдника Карповъ. Извѣстно, однако, что судъ не повѣрилъ Карпову, и процессъ его не имѣлъ никакого вліянія на судьбу Александра Тальмы. Послѣдній былъ возвращенъ съ Сахалина Высочайшимъ помилованіемъ. 1903.